***
Весенняя слякоть липла к ботинкам, а воздух трепал рыжие локоны по ветру. Моника сидела на лавке у какой-то спортивной площадки и быстрыми глотками допивала дешевое пиво, пока чужие глаза смотрели на нее то ли в недоумении, то ли с жалостью. Сделав глоток из собственной бутылки, Ари поджала колени ближе к груди, рассматривая напрочь испачканные кеды и думая о том, что это, вероятно, меньшее из всех бед. — Ты уверена? — Ари спрашивала об этом раз третий, вызвав тем самым раздражение Моники, и та, наконец, отставив бутылку в сторону, резко обернулась. Конечно же, она не была уверена. Точнее, совсем не так. Она совершенно не хотела этого. Рассказав Ари про то, что она решила уехать, Моника лукавила, это не было ее решением — это было необходимостью. В конце концов, она приехала в Торонто по обмену и по истечению обучения должна была вернуться обратно. Даже если бы ее не хотели отпускать с работы, никто бы не продлил ей рабочую визу, а от маленькой компании подобные заморочки были слишком не оправданы, так что Монике пришлось бы уехать в любом случае. Ари казалась удивленной, будто бы отъезд Моники действительно шокировал ее. За это время она бы могла найти кучу вариантов, чтобы остаться. Если бы только захотела. Но Фишер нахмурила брови, и, быстро стерев влажный след над губой, с нажимом протянула. — Это уже точно. Я уеду в конце мая, как только сдам последние экзамены. Ари замолчала на несколько минут, растерянно глядя в чужое лицо и подмечая, насколько Монике идет быть без косметики. Тонкая кожа, казалось, просвечивает, а лицо выглядело по-детски милым и чистым, отчего хотелось тотчас притянуть к себе подругу и крепко обнять, но Ари чувствовала, что Моника все еще не могла отпустить ту ситуацию из-за Эмили. Неловкая тишина сковывала, но не тяготила так, как то время, когда они совершенно не общались. Уезжать, играя в молчанку, было не выходом, и обе это понимали. Ари не ходила со вздернутым подбородком, желая продемонстрировать свое безразличие, скорее наоборот — каждый раз искала зрительного контакта с подругой, проходя мимо. И вот, когда все это молчание окончательно осточертело, Ари не выдержала первой, ловя Монику у выхода из столовой. Моника, с еще недоеденным батончиком в руках, застыла, явно не понимая, что от нее хотят. Сердце Ари билось как сумасшедшее, а ладошки становились влажными, но она точно знала, что не отпустит подругу вот так просто, даже без возможности обсудить все, что скопилось за прошедшие месяцы. И вот — они здесь, около пустующей спортивной площадки, сидят на лавочках, поджав ноги, и Ари чувствует, что внутри нее разливается жар, подобный топленому золоту — именно так отливают волосы Моники на солнце. И Моника смотрит на нее почти с наигранным спокойствием, но Ари видит гораздо глубже, чем хочет показать подруга, и Монике не все равно, Моника почти в восторге, почти в ужасе от того, до чего они докатились. — Я думала, ты любишь ее? — зная, что она дергает за больные темы, Ари все же отважилась на вопрос. — Я тоже так думала, — внезапно усмехнулась Моника, и Ари это показалось гораздо интимней, чем неподдельная грусть в чужих глазах. — Думала, но ошиблась. — Как это — ошиблась? Ари даже втянула шею, когда Моника вздернула подбородок и посмотрела на нее так, словно хотела ударить. Ари за язык не тяни — дай что-нибудь ляпнуть, но в этот раз интерес был искренним, без тонкой подоплеки собственных чувств Ари к Эмили. Моника неожиданно завертела головой, надеясь на то, что на дне бутылки останется хотя бы глоточек, но, разочарованно качнув бутылкой в воздухе, лишь устало выдохнула. — За настоящую любовь люди готовы бороться. Ну, знаешь, совершать поступки, учиться прощать, преодолевать трудности, — Моника почти начала загибать пальцы, когда почувствовала на себе этот взгляд, полный боли. — И я поняла, что не готова. Знаю, что я сама виновата, втянув ее в это, и когда у нас почти все получилось, я поняла, что не готова нести такую ответственность. — А Эмили? Может, в глубине души Ари не хотела слышать ее ответа, и, может, стоило бы промолчать, но какая, к черту, разница, если в этом году она также выпустится из магистратуры и больше никогда не увидит миссис Стивенс. — А Эмили никогда не простит мне этого. И это было лучшим и единственным, что могла сказать тогда Моника, хотя и совершенно не тем, что ожидала услышать подруга. Они так и сидели, не разговаривая и наблюдая за людьми на противоположной стороне улицы, и это молчание было настолько правильным, уютным и необходимым, что Моника пыталась отчаянно перебороть какое-то спонтанное желание взять Ари за руку. В голове были тысячи мыслей о том, что будет потом: Ари думала, куда поступать дальше или же идти работать, и как Моника на самом деле чувствует себя после случившегося? Ведь не может же быть так, что после нескольких месяцев сумасшедшего романа, когда все самое сложное осталось позади, она готова была сдаться? Ведь невозможно же любить человека так сильно и отчаянно, зная, что у этого не будет хорошего конца. Она обернулась, глядя на подругу, и сердце ее забилось так волнительно, а щеки, казалось, порозовели от смущения — ведь перед ней сидела самая прекрасная девушка, которая — она знала — точно заслуживает счастья. Ветер развевал ее рыжие волосы, лезущие прямо в лицо Ари, и Ари медленно взяла ее за руку, несильно сжимая ее пальцы и будто бы безмолвно уверяя: «Я буду всегда рядом. Я единственная, кто будет всегда рядом с тобой, Мон». И Моника медленно обернулась к Ари в ответ, заранее прощая все то, что было между ними, а потом, чувствуя что-то невероятно легкое и теплое в груди, улыбнулась ей.***
Возможно, если бы Эмили окончательно не устала от всего, этого бы не случилось. Возможно, это должно было случиться намного раньше, за много месяцев до того, как в конце апреля она в очередной раз обнаружила на своем столе записку. Аудитория была уже забита студентами, и открыть ровно лежащий лист бумаги было невозможно без свидетелей, но какое-то раздражение, моментально подкатившее к горлу, не позволило ей оставить это так, как есть. Быстрым, даже немного резким шагом подойдя к своему столу, Эмили развернула записку, но, вместо ожидаемых угроз, увидела лишь: «Я видел вас в библиотеке этим утром, вы выглядели безумно сексуально. Может, сделаете мне исключение, как и Фишер?» Закончив читать записку вслух, женщина медленно обвела взглядом аудиторию, по которой прошелся тихий гул, то ли выражающий неодобрение, то ли какое-то улюлюкание. И, к ее собственному удивлению, в груди не было удушающей паники, будто бы центр всех проблем — она. Она, а не Шон, пишущий ей эти мерзости из раза в раз. И Эмили грациозно вышла из-за своего стола, а затем также медленно двинулась в сторону парня, наблюдая за тем, как десятки студентов не сводят с нее глаз, но самое главное… Самое главное — как смотрел на нее Шон, явно не ожидавший такого поворота. Ведь Эмили, та самая Эмили Стивенс, никогда бы не зачитала записку вслух, она бы скорее сделала вид, что ничего не происходит, она бы оставила его после занятий и, может, даже позволила бы коснуться ее талии, хотя бы на долю секунды. Но этого не произошло, и Эмили, внезапно очутившись около его парты, как ни в чем не бывало, протянула записку парню, замечая, как кончики его ушей краснеют, а подбородок начинает чуть дрожать. — Ну, начнем с того, что ты не Фишер, так что сделать исключение не получится, это раз, — Эмили говорила вполне серьезно, хотя на ее лице и была небольшая снисходительная улыбка. — Давать оценку моей внешности я, кажется, не просила, и меня это мало волнует, это два. А в-третьих, с этой милой записочкой мы пройдем на кафедру после класса, и ты объяснишь, по каким причинам ты позволяешь себе такие фривольности, а заодно объяснишь все то, что писал до этого. Протянув телефон парню, Эмили несколько раз перелистнула фотографии, на которых были изображены все те записки, которые ей писал Шон ранее. И тот даже не смел произнести ни звука, чувствуя, как дрожь рождается буквально во всем теле, а одногруппники внимательно изучают его взглядом. Шон откровенно не был готов к этому, и, может, поэтому Эмили приносило это еще больше удовольствия. В конечном итоге все вернулось на круги своя, словно так и должно было быть всегда. Эмили перестала быть снисходительной и вновь вернулась в тот образ, в котором была всегда — требовательной и жесткой преподавательницы, которую все боялись, но при этом уважали. Шона отстранили от посещения классов миссис Стивенс и перевели к другому преподавателю, запретив приближаться к Эмили, чтобы дело не пошло в гору, и против Шона не были выдвинуты обвинения в сексуальных домогательствах, шантаже и преследовании. Все менялось, и даже Моника видела эти изменения, улыбаясь кончиками губ, сидя на последнем ряду, потому что Эмили в ее сердце до сих пор оставалась той самой Эмили, которая была мягкой и любящей, которая дарила ей шарф и мыла ее волосы, сидя на бортике в ванной. Эмили была теплой, как летнее солнце, и если быть предельно честным, то Эмили была гораздо теплее, чем Моника — с ее рыжими волосами и веснушками, с ее широкой улыбкой и, казалось бы, вечной энергией. Все потому что Эмили перестала бояться. Страх к изменению обыденных вещей будто бы с одним выдохом покинул ее легкие, и теперь все происходящее казалось ей таким легким и правильным, что жить с этим было гораздо проще. К ее удивлению, после заметных изменений в ее преподавании, студенты стали все чаще подходить к ней после классов и задавать кучу вопросов, она чувствовала, что уважение вновь возвращалось к ней, как и искреннее восхищение. Но, тем не менее, она никогда не позволяла приблизиться к себе ближе допустимого, всегда соблюдая достаточную дистанцию между собой и студентом, и в ее речи было больше холода, нежели было раньше. Она помнила, как к ней подходили с вопросами по теме предмета, а затем, словно ненавязчиво, говорили: «Я всегда был на вашей стороне», и Эмили лишь коротко кивала головой, не желая углубляться в эту тему. В конце концов, она не просила принимать никакую позицию, и никого в принципе не должна была волновать та ситуация, совершенно не связанная с учебным процессом. И только когда Моника позволяла себе задержаться после класса, Эмили чувствовала, что дрожит. Куда ни беги — от себя не сбежать, и от чувств, переполняющих ее раз за разом, когда их взгляды сталкиваются в набитой аудитории, в кипящей жизнью библиотеке или шумной столовой, куда не беги — Эмили всегда будет чувствовать это к Монике. — Они любят тебя. Это видно, — не прикрывая в этот раз дверь, словно не пытаясь скрыть их от внешнего мира, улыбается Фишер, и Эмили глупо расплывается в улыбке в ответ, не потому что ей хочется улыбаться, а потому, что это происходит непроизвольно. — А достаточно бы было только одного человека, — в голосе Эмили нет обиды, но Моника точно знает, какие эмоции испытывает женщина, и от этого становится совершенно не по себе. Знаете, тот момент, когда вы стоите перед человеком, который — вы знаете — любит вас всем сердцем и на все готов ради вас, но вы смотрите в его лицо: такое грустное и влюбленное, и понимаете, что не можете выдавить эту несчастную фразу: «Я тоже люблю тебя» в ответ. Вы просто знаете, что не хотите врать или тешить ложными ожиданиями того, кто совершенно не заслуживает этого. И это чертовски больно.***
Он был дома. Он был дома, и Эмили на это не рассчитывала, специально выбрав время так, чтобы не столкнуться с Майклом где-нибудь на кухне. Конечно, она не собиралась заканчивать все так, не сказав ни слова, но, оказавшись тогда дома, не была готова к тому, что вообще придется что-либо говорить. Судебное дело с разводом уже подходило к его логическому концу, и каждый раз, встречаясь с Майклом на переговорах, Эмили не могла поверить, что действительно некогда любила этого человека. Ведь и вправду говорят — любовь слепа. А любовь, перерастающая в какую-то совершенно ненужную привычку — губительна. Она знала, ясным умом осознавала, что делает шаг в лучшее будущее, но все же доля сомнений так и ютилась у нее в груди, как, наверное, и у любого другого человека, который в один момент решил проститься с тем, что было большую часть его жизни. Эмили оставляла не просто их общий дом, в котором они вместе воспитывали сына, не только мужа — который хоть и был жестким человеком, однако, Эмили была уверена, что любил ее своей токсичной любовью — но женщина оставляла самое важное… Часть прожитых лет и кучу воспоминаний. С этим расставаться было, пожалуй, сложнее всего. Майкл сидел в их комнате, держа на коленях ноутбук и что-то активно ища в нем. Обернувшись на шум, он тут же усмехнулся, как будто именно сейчас ждал, что Эмили вернется с работы, предложив ему заказать китайской еды из ресторана. И почему-то именно сейчас то, что его — пока что — жена живет в отдельном доме и наверняка находит время, чтобы готовить себе, резануло по самолюбию. — Ну и какими судьбами? — искривился в ухмылке тот, глядя на Эмили и подмечая то, как похудело ее лицо с последней их встречи. — Неужто соскучилась? — Я не успела испытать этого чувства с нашей последней встречи, — быстро нашлась с ответом женщина, вытягивая из шкафа несколько заготовленных пустых коробок. — Пришла забрать остатки вещей. — Дом и так уже пустой, ты собралась забрать последнее, что у меня есть? — Майкл вскинул руками, оглядывая комнату, которая превратилась из настоящего жилого помещения в какую-то копию гостиничных номеров. Эмили не стала отвечать. Они оба понимали, что она забирала лишь свою часть вещей, и по большей части это была одежда, средства для ванной, несколько старых коробок с учебными материалами и всякие мелочи, к которым Майкл не питал никакой особой нежности. Дом и вправду опустел, стал таким серым и неуютным, что Эмили с трудом понимала, как Майкл сможет ужиться сам с собой, без той, кто постоянно заботилась о его комфорте. И пока Эмили собирала вещи, она могла видеть, как мужчина отложил все свои дела, буквально следуя по пятам и наблюдая за тем, как жена возится с коробками. По нему нельзя было сказать, но Майкл был взбешен — мысль о том, что Эмили променяла его на какую-то студентку, до сих пор выбивала почву из-под ног. — Неужели эта сопливая девчонка стоит всего этого? — он развел руками, очередной раз подчеркивая, что стало с их некогда уютным домом. — Чтобы бросить семью: мужа, сына? И что, вы отправитесь теперь в счастливое лесбийское путешествие? Что она сможет тебе вообще дать, кроме себя? И Эмили, чувствуя неприятную тяжесть под сердцем, прекрасно осознавала — ничего. Моника ничего не сможет ей дать, кроме самой себя, но разве было что-то необходимей этого? Необходимей того, чтобы держать ее рядом, дарить любовь и чувствовать, будто бы в груди распускаются цветы. — Да, стоит, — уверенно отозвалась Эмили, обращая свое внимание на мужа. — Она определенно стоит всего этого, Майкл. Эмили не лукавила и не привирала, даже зная о том, что никакого счастливого путешествия не будет, как и не будет счастливого конца с той, кто стоила всех этих перемен. Моника будто бы кинула Эмили спасательный круг от всей этой губительной, совершенно неправильной жизни, а сама осталась где-то позади — не умеющей плавать. Моника дала ей надежду на спасение, но совершенно не знала, как жить дальше. — И что же она такого сделала? — Майкл смотрел на Эмили исподлобья, подобно обиженному мальчику, подобно ревнивому подростку, и женщина почувствовала, как в груди у нее распускается тот самый цветок. — Открыла мне глаза. А затем Эмили улыбнулась и, подхватив сразу несколько коробок, направилась к выходу.***
Моника услышала смех за своей спиной и обернулась, замечая как в курилку направляется Джейн в сопровождении Кейт и Нэнси, тех самых, которых она видела пару месяцев назад в столовой. Монике почему-то было неуютно, но все же она не ушла, продолжая затягиваться и попутно — не очень охотно — участвуя в разговорах девчонок. И все это было странно. Знаете, бывает то самое чувство, когда ты стоишь перед некогда хорошим и близким другом, ты смотришь на него и понимаешь, что вам абсолютно не о чем поговорить. Все темы, которые затрагивала Джейн — никак не интересовали Монику, все казалось таким скучным и попсовым, что в какой-то момент она поймала себя на мысли, что никак не могла понять, почему они вообще общались? Джейн всегда была такой: с узким кругом интересов, очень категоричная в своих суждениях, но выглядела для всех так, словно она самая свободная из всех студентов в этом университете. Она заставила думать других, будто бы у нее одной не существует никаких рамок, но Моника, глядя на Джейн, с грустью осознавала — она одна сплошная рамка. Шаг вправо, шаг влево — расстрел. И Моника никак не могла понять, отчего тема с Эмили так сильно зацепила подругу, что та всем своим видом пыталась привить «правильные» мысли Фишер. —…и там был Джош! Помните Джоша? — она обращалась к Кейт и Нэнси, на что те утвердительно махнули головой. — Бог ты мой, Мон, ты бы сошла с ума, увидев его. Он обещал прийти и на следующую вечеринку в эту субботу, пойдешь с нами? Я показывала ему твои фотки, и он был в полном восторге… И Джейн все болтала, и болтала, и болтала… И Моника смотрела на нее с таким безразличием, что не было сил даже приподнять уголки губ, выражая хоть какую-то доброжелательность. Все это злило. Вся эта наигранная опека, все это настойчивое желание свести ее с каким-нибудь парнем. Как же все это раздражало! — Но, если он будет не в твоем вкусе, у него есть совершенно очаровательный брат Эндрю, — заговорщически зашептала Джейн и с нескрываемым удовольствием глубоко затянулась. — Я тысячу лет не видела тебя на вечеринках… — На следующей неделе начинаются экзамены, — пожала плечами Моника, опуская бычок в урну и склоняя голову на бок. — Так что я пас. — Да брось, это, возможно, последняя твоя вечеринка в Торонто, ты же скоро уедешь? И Джейн вновь понесло. Казалось, что язык был самой рабочей ее мышцей во всех проявлениях, и этой мысли Моника неожиданно усмехнулась. А потом, спустя несколько секунд, когда Джейн продолжила говорить про парней, рассмеялась. Она так и стояла в небольшой курилке, глядя на то, с каким непониманием смотрят на нее девчонки, и продолжала смеяться, как ненормальная. И внутри, от ожидания того, что случится в следующую секунду, стало так легко. По-настоящему правильно. То, как и должно было быть все это время. — Я не хочу знакомиться с Джошем или Эндрю, Джейн, — искренне улыбаясь, протянула Моника, вызывая недоумение на чужом лице. — Я не хочу знакомиться ни с кем из тех, кто был бы на этой вечеринке, если бы я пошла, потому что мне это неинтересно. Ни парни, ни члены, ни случайный секс — ничего из этого. Джейн, казалось, и вовсе застыла, а ее лицо неожиданно вспыхнуло алыми пятнами на щеках и шее. — Это потому, что ты трахаешься с миссис Стивенс? — Да! — всплеснула руками Моника. — Да, это потому, что я трахаюсь с миссис Стивенс, потому что все это время я была с ней и не чувствую ни грамма сожаления за это или стыда, или того, что ты хочешь, чтобы я чувствовала? И именно поэтому мне не нужны сомнительные знакомства, о которых будет трепаться потом весь универ, а ты будешь сидеть и хихикать за соседним столом так, словно это была не твоя идея свести меня с Джошем или Эндрю… Поэтому, нет, Джейн, развлекайтесь на вечеринке без меня. И Моника замолчала. Казалось, затихло все вокруг, и Джейн не могла выдавить из себя ни слова, молча моргая и пытаясь осознать, что, черт возьми, только произошло. Моника, наконец, призналась в том, что была в отношениях с их преподавательницей? И пока она судорожно рассуждала о том, что они могут сделать с этой информацией, Моника присела в игривом реверансе и, пожелав сдать хорошо выпускные экзамены, ретировалась в кампус. Идя вдоль длинного коридора, Моника вдруг почувствовала, как забилось ее сердце, стоило ей проскользнуть мимо знакомой аудитории. Почему-то хотелось поговорить, выяснить все темы, которые они поднимали тысячу раз, и просто побыть рядом с женщиной. В этом не было какой-то больной необходимости, которая бы подсказала Эмили, что Моника хочет остаться, но, в конечном итоге, почему нет? Вернувшись назад к кабинету, Моника робко постучала и чуть приоткрыла дверь. — Мон? Что-то случилось? — Эмили тут же отвлеклась от своего небольшого ноутбука, оборачиваясь к девушке. — Проходи. Фишер шагнула внутрь, прикрывая за собой дверь и останавливаясь около нее, будто бы не решаясь пройти дальше. Столько мыслей витало в ее голове, и хотелось говорить о многих вещах, но, вместо этого Моника беззвучно смотрела на женщину, отрицательно качая головой. «Нет, я здесь не по какой-то причине» «Нет, ничего не случилось» «Нет, я просто хотела тебя увидеть» Моника могла выбрать любой вариант, однако, озвучить это так и не решилась. — Ты работаешь? У тебя сейчас будет класс? — наконец, выдавила она, желая звучать как можно непринужденней. — Нет-нет, проходи, — Эмили засуетилась, словно Моника, наконец, заявилась на пороге ее дома, заявляя, что соскучилась. — Может, хочешь чай или кофе? Мы могли бы спуститься в кафетерий. Но Моника снова отрицательно качнула головой и, наконец, отлипнув от двери, подошла ближе к женщине, усаживаясь на стул. Она и сама не знала, чего именно добивалась, и Эмили смотрела на нее испытывающе, словно ожидая чего-то. — У меня просто окно. Я могу посидеть у тебя? — Конечно, — сказала Эмили таким тоном, будто бы Моника спросила самую глупую вещь на свете. — Я не видела тебя почти неделю, как ты? — Нормально, — разговор казался таким дурацким, будто бы наигранным, что Фишер даже снисходительно улыбнулась, изучая свои ботинки и затем вновь поднимая взгляд на Эмили. — А ты? — Хорошо. Я хорошо, на самом деле, — глаза Стивенс забегали, и она туго сглотнула, будто бы врала Монике, и она сама не могла понять, отчего чувствует себя так неловко и глупо, сидя перед ней. — На следующей неделе я буду официально в разводе, а несколько дней назад я перевезла оставшиеся вещи в свою временную квартирку, в которую ты так и не заглянула. Не хочешь прийти в гости? Эмили не хотелось быть настойчивой, и это звучало скорее как вежливое приглашение между делом, но женщина все равно отчего-то нервничала, покусывая губы и нерешительно глядя на девчонку. Моника пожала плечами и, встретившись с любимым взглядом, замерла от ощущения нарастающей неловкости. — Я не знаю. Может быть, но сейчас совершенно нет времени, — когда ты просто не можешь сказать «нет», всегда можно говорить о занятости, что и не придраться. — Можешь приходить без приглашения. Я буду ждать. В этом вся Эмили — она готова ждать. Такую бестолковую, как Моника, еще кто-то ждет — удивительное дело! Даже если Моника пообещает ей, что вернется через два года, Стивенс не отмахнется от нее, не забудет про существование той, кто обещала вернуться. — Мне жаль, что все так вышло, — неловко потерла колени Фишер, не глядя на женщину. — Мне бы хотелось, чтобы все было иначе… — Ты можешь остаться, — с готовностью, с отчаянием выдавила из себя Эмили. — Не могу. — Мы можем что-нибудь придумать, ты можешь переехать ко мне, найти снова работу… — Не могу. Эмили не ответила, глядя в лицо перед собой и понимая, что вся та борьба, которую она готова вести — напрасна. И каково это — продолжать вести классы, видеть, что кто-то неравнодушен к тебе, а про себя думать о том, что ты уже заранее знаешь, чем это закончится. Злилась ли Эмили на Монику? Отчасти. В глубине души она понимала, что это лишь ее наивность, которая позволила ей довериться Фишер и шагнуть в пропасть, заранее отдавая себе отчет в том, что Моника уедет. Сколько длятся романы преподавателей и студентов? И как часто они заканчиваются хорошо? Конечно, многие люди могли бы сказать, что все это предрассудки, что любовь не имеет возраста, пола, социального положения и бла, бла, бла… Но чем в действительности заканчивается подобное чаще всего? Молодым становится скучно, им хочется энергии и сверстников, им хочется жить на полную катушку, чтобы потом не сожалеть об ушедшей молодости. И так всегда, за исключением мизерного процента, в который Моника не вошла. Эмили не сожалела о произошедшем, ни в коем случае она не считала прошедшие месяцы пустой тратой времени, но реальность била о ребра с нещадной силой, и лукавить о том, что это не больно — было бесполезно. Ари поймала Эмили у выхода из кампуса в один из самых отвратительных дней. Небо заволокло серыми тучами, в университете одна группа полностью завалила предэкзаменационный тест, собрание на кафедре было отвратительно скучным, а Майкл с усердной периодичностью продолжал написывать гневные сообщения о том, какая Эмили дура, раз решила сменить стабильную жизнь не пойми на что. Он все еще не мог смириться с разводом, хотя женщину это мало заботило. Ари стояла на ступеньках перед кампусом с книгой в руках, и вряд ли она просто наслаждалась чтением, когда дождь должен был вот-вот начаться, что остальные студенты суетливо бежали по домам. Она не сразу увидела Эмили, но видно, что ждала именно ее, поскольку стоило женщине пройти мимо, как Ари тут же оживилась и, захлопнув книгу, окликнула преподавательницу. — Миссис Стивенс, — подбежав сзади, она неловко остановилась рядом, не уверенная в том, хорошая ли была идея поговорить с женщиной. — Райт. Я больше не Стивенс, — кончики ее губ приподнялись в дружелюбной улыбке. — Простите, я не знала, — замявшись на месте, Ари глубоко вздохнула. — Я просто хотела извиниться перед вами за все. И за то, что рассказала Монике о… Ну, вы поняли, и за то, что поцеловала вас тогда на выпускном. Ее смуглые щеки чуть порозовели, а глаза заблестели, и почему-то Эмили нашла это таким трогательным и интимным, что почти интуитивно дотронулась до чужого плеча в целомудренном прикосновении. Она понимала, что Ари едва ли хотела намеренно все разрушить, особенно понимая, что сама не получит того, чего желает. Ари не была одной из тех людей, которые действуют по принципу: раз ничего не достанется мне, значит, тебе не достанется тоже — и Эмили была более чем уверена, что она всегда была хорошей подругой для Моники. — Тебе не за что извиняться, — ласково ответила Эмили, едва поглаживая чужое плечо в успокаивающем жесте. — Все произошло так, как и должно было произойти, у тебя просто было больше смелости рассказать Монике все, что случилось тогда, в отличие от меня. — Но… — Ари на секунду запнулась, цепляясь взглядом за губы женщины и туго сглатывая. — Я не хотела, чтобы это все разрушило. Я правда не хотела этого. Она сказала, что уедет… — Она уехала бы так или иначе. Впервые Эмили произнесла это вслух, озвучила то, что всегда была в ее голове, и Ари посмотрела на нее с широко раскрытыми глазами, будто бы не веря в услышанное. Эмили говорила спокойно, даже обреченно, будто бы заранее зная, что так и будет, и Ари с трудом верила, что женщина действительно этого ждала. Может, она лукавила? Может, пыталась врать самой себе? Ведь пошла бы она действительно на этот шаг, зная, что в конечном итоге останется совсем одна? Одна — звучит, по правде говоря, страшнее, чем с мужем, который, хоть и тиран, но в глубине души все-таки любит ее. Одна — с сыном, который заявляется раз в месяц, но все же тешит мыслью себя о возможной поддержке родителей. Одной быть гораздо страшнее, чем с теми, с кем тяжело, но все же привычно. Эмили никогда не хотела быть одна.***
Моника привыкла быть одна. Наедине со своими мыслями всегда можно было сосредоточиться и уйти в себя. Одной было проще — не было страха подвести другого, не было таких обязательств и груза ответственности, лежащего на плечах, но самое главное, что, падая в пропасть, ты не тащишь за собой другого. Моника наслаждалась уединением и лишь в минуты особой грусти или скуки выбиралась на вечеринки или в шумные компании, желая взбодриться. В этом всегда был некий баланс, который могла контролировать лишь она одна. И теперь, спустя столько сумасшедших месяцев в Торонто, она чувствовала, как ее желудок сжимается, а в солнечном сплетении все вибрирует от той мысли, что она подвела Эмили. Ей не хотелось, чтобы все так закончилось. Она не думала, что все зайдет так далеко. Лежа в своей постели и засыпая над учебниками, она вспоминала их первый поцелуй с женщиной, вспоминала все те эмоции, которые чувствовала, когда Эмили находилась в непосредственной близости с ней. И это волновало. Это возбуждало, это заставляло фантазировать ее о том, что могло бы произойти, если бы эта стена запретов пала, и они оказались в одной постели. И оказавшись в одной постели, Моника словно подсела на наркотик, не отдавая себе отчета в том, что будет дальше. Она практически не думала об этом — лишь иногда фантазировала и смеялась, трезвым умом понимая, что такому не бывать. Телефон завибрировал рядом с подушкой, и Фишер даже улыбнулась, думая о том, что это наверняка Эмили, ведь часто бывало так, что стоит ей подумать о женщине, как она тут же напоминала о себе. Но, вместо ее имени на дисплее высветилось другое — давно забытое и неприятное, от которого тело впадало в какую-то лихорадку. Оливер, [19:27]: Я тут понял, что соскучился по тебе. Моника усмехнулась, искренне не ожидая подобного. Оливер всегда казался ей черствым, способным только на похабщину и злобные подколы, а тут вылилось такое признание! Удивительно. Моника, [19:28]: Рада за тебя. Оливер, [19:28]: Может, сходим куда-нибудь? Теперь у меня есть деньги на приличный ресторан, помнишь, я давно тебе рассказывал, что стану богатым? Да и вообще я давно тебя не видел. Иногда Моника действительно не понимала, правда ли Оливер такой придурок или притворяется? Он рассказал обо всем Майклу, что понесло за собой губительные последствия, он домогался до нее все несколько месяцев на работе, он оскорблял ее и постоянно пытался подставить перед начальством, и неужели он думает, что можно вот так просто написать ей, сообщив о том, что он соскучился, и все наладится? Фишер недоумевала, безмолвно пялясь в телефон и пытаясь понять, что происходит. Злость медленно вскипала внутри, и она бы с удовольствием послала его к черту, ведь это именно то, что он заслужил за все это время, но пока Моника обдумывала свой ответ, Оливер вновь прислал смс. Оливер, [19:31]: Да ладно тебе, я не скажу маме ахахах. И тогда Моника вспылила. Что он себе позволял? Моника, [19:32]: Можешь пойти к черту и прогуляться сам с собой. Она отшвырнула телефон подальше от себя и вновь пыталась сосредоточиться на учебе. Было ощущение, что Оливер — единственный, кто оставался в выигрыше. Отец устроил его к себе в компанию, может, это даже было некой формой благодарности за то, что Оливер рассказал ему об Эмили и Монике, а, может, настойчивость. Должность его не была слишком престижной, но всегда надо с чего-то начинать, даже если это «что-то» перекладывание бумажек и гордое звание «секретарши» у собственного отца. Их отношения были еще далеки от идеальных, их с трудом можно было назвать нормальными, но Оливер уже чувствовал себя важным звеном в чем-то великом, придерживаясь идеи о том, что быть частью чего-то особенного — делает тебя исключительным. Работа была совсем скучной, невыносимо скучной, даже в кафе у него было больше энтузиазма работать, но ведь он грезил о великих планах, а с кофейней подобного было не добиться. С матерью все было куда стабильней, сухо, но стабильно. Иногда они выбирались в город или на ужин, и несмотря на то, что в глубине души она все еще была зла на сына за то, что он рассказал все отцу, умом Эмили понимала, что, может, все это и к лучшему. Отношение к Оливеру было неоднозначным: его хотелось любить и ненавидеть одновременно. Оливер разрушил жизнь Эмили, и между тем расставил все по местам. Конечно, они бы могли сделать это как-то иначе, но какой смысл думать об этом, когда все уже произошло. К разговорам о Монике они больше не возвращались. Оливер знал, что она уедет, но до сих пор не знал, что именно произошло у них дома, и как именно его решение повлияло на всю оставшуюся жизнь всех остальных: Эмили и Майкла, Моники и Ари, как от этого менялись жизни даже Шона и Джейн. И казалось, будто бы жизнь каждого из них была настолько отделенной от жизни другого, на самом деле — любой из них являлся частью этого большого хаоса. И то, что каждый из них делал вчера, непременно отразится на всех завтра. Иногда очень трудно сказать о том, как именно влияют все наши решения, и мы можем их даже не замечать, но в конечном итоге, когда все соединяется воедино — вы видите этот результат. Последствия ваших действий есть всегда. В конечном итоге у Оливера не нашлось смелости признаться в этом. Да, может, Монике жилось бы без этого гораздо проще, чем носить под сердцем чужие ненужные признания. Оливер не нашел в себе силы, чтобы сказать, что все это время ревновал Монику к своей матери, что влюбился в нее с первой их встречи, и, не зная, как привлечь к себе внимание, вел себя как придурок. Может, все это было и к лучшему.***
Майские экзамены были в самом разгаре, и чем быстрее приближался день Х, тем больше переживала Моника. Раньше мысль о том, что ей предстоит уехать, была такой отдаленной и такой безразличной, но с каждым днем становилось все невыносимей, и девчонка начала даже ловить себя на мысли, что до смерти хочет остаться. Конечно, она не хотела уезжать и раньше, для нее все еще убийственным был тот факт, что придется вернуться в Австрию, но в какой-то момент пришло смирение, мол, от этого не сбежишь. А теперь смертельно хотелось сбежать. Найти выход и остаться, неважно где — только бы не домой. Она не знала, где испытывает то самое ощущение «дома», где было бы спокойно и уютно, но, случайно оказавшись в квартире Эмили, вдруг поняла — вот оно. И это признание — прежде всего самой себе — неожиданно оглушило и накрыло такой волной сентиментальности, что Моника тотчас заперлась в ванной, делая вид, что моет руки. Она рассматривала свое отражение в зеркале, вытирая под глазами осыпавшуюся тушь, которая норовила вот-вот потечь из-за скопившихся слез. Моника до сих пор до конца не осознавала, что делает в этом доме, и почему здесь смертельно хочется остаться, и пока Эмили бегала по кухне, чтобы приготовить им что-то перекусить, Фишер сидела на бортике ванной, подперев руками подбородок и совершенно не зная, что делать. Будто бы в ту минуту все происходящее потеряло какой-то смысл, будто бы все происходило совершенно не с ней, и все это было чертовски неправильно, обреченно, совершенно по-идиотски. Ведь вот она — Эмили, возится на своей кухне, пойди и обними ее со спины, уткнись носом в позвонки и признайся: «Я не хочу уезжать». Но… Но сколько этих «но» вертелось на языке у Моники. Они никогда не были бы по-настоящему счастливы, ведь чувства под сердцем девчонки — это не любовь, и глупо притворяться, что это так. Это скорее привычка, страсть, комфорт, это «потому что так получилось», это «то, чего я добивалась», это куча всего, но не любовь. Но Моника все же выходит из ванной и, сжимая зубы, удерживает себя от того, чтобы обнять женщину — вместо этого обнимает себя руками, рассматривая две кружки на столе. Так бы могло быть всегда. Идеально две. Ей и себе. Маленькая корзинка с фруктами и сладостями, которые Эмили почти не ест — явно держит для гостей, да только кто к ней ходит? И Моника поджимает губы, рассматривает цветные носки и шмыгает носом, когда женщина усаживается напротив. Так могло бы быть всегда, но сколько этих «но» вертелось на языке у Эмили. Она предательски дрожит, обхватив кружку пальцами, будто бы ища необходимое тепло, а затем смотрит на Монику — долго и бесстыдно, как тогда, когда они обе знали, что хотят друг друга, но так и не решались перейти эту грань. И в груди — зияющая пустота, чувство собственного предательства. Они говорят о всякой ерунде, будто бы так было всегда, и женщина, годившаяся Монике в матери, всегда была лучшей подружкой, а не любовницей. Они говорят о разводе Эмили, о новой работе Оливера, о том, что Шон больше не посещает классы женщины, а Ари решила пойти работать в местную художественную галерею — работа там не самая перспективная, но Ари уверяет Монику в том, что всегда есть возможность уйти — о том, как Моника поставила на место Джейн, сказав всю правду, о том, как Майкл прослезился на суде, когда им официально подписали документы о разводе. Они говорили о том, как хорош вид из новой квартиры Эмили, о скучном однообразии в маленькой Австрии, и о том, как хорошо было бы когда-нибудь встретиться. Они говорили так, будто бы это их последний разговор, хотя до отъезда Моники была, по крайней мере, еще неделя или около того. И Эмили смотрела на нее так влюбленно, что Моника не могла не замечать этот взгляд — честный, подкупающий своей искренностью, что в какой-то момент не выдержала, крепко цепляясь за чужую руку, кожа на которой все еще гладкая, но совершенно отличная от кожи самой Моники. Эмили смотрит на девчонку и улыбается кончиками губ, хотя глаза ее блестят от слез — и Фишер думается, что это от момента, в котором они находятся — но женщина сглатывает слова, необходимые, чтобы озвучить. Какое-то время назад на кафедре ей предложили грант на обучение, вот только не для нее, а для Моники, припоминая их летний проект, который уж очень понравился университету Ванкувера. И Моника могла бы учиться дальше — получить этот грант, уехать в Ванкувер, оставаясь при этом в Канаде. Пару часов — не такая уж и большая проблема, чтобы добраться до девчонки или переехать вместе с ней. Но Эмили точно знает — Моника бы не хотела этого, Моника не хотела бы озадачивать себя сложными отношениями, которые заранее кажутся провальными. И даже зная, насколько важно, болезненно необходимо Фишер не возвращаться домой, Эмили не рассказывает о гранте. Как она может позволить остаться Монике там, без нее? В другом университете, с другими преподавателями. А что, если она влюбится в кого-то снова? Начнет заигрывать, неосознанно флиртовать, Монике, очевидно, нравятся такие прелюдии, чтобы потом, зажав женщину, похожую на Эмили, заставить ту опустить руку меж ее ног. Разве Эмили может позволить случиться этому? Отпустить Монику от себя, умирая от ревности? Уж лучше домой, подальше, чтобы знать, что она не окажется случайным образом на Рождественской ярмарке в Торонто, не будет на открытии ежегодной художественной выставки. Моника обо всем забудет, заживет спокойной жизнью в Вене или, может, обоснуется где-то в Гальштате, там, где Эмили точно никогда не найдет ее. И Эмили не произносит ни слова о том, что могло бы изменить ход вещей. Ведь какой в этом смысл, если Моника не любит ее? Моника никогда бы не осталась с ней. Но последней их встречей стал не тот уютный вечер дома у Эмили, не встреча в библиотеке и не сентиментальная сцена в аэропорту — Эмили все равно бы не пошла на это. Моника знала, что это будет последней их встречей, поэтому, прежде чем зайти в кабинет, долго стояла напротив, рассматривая аккуратные цифры на двери. «Четыреста два. Миссис Стивенс», — про себя произнесла девчонка, желая прикоснуться к табличке, будто бы пытаясь впитать все те воспоминания, которые крылись в том самом кабинете. Моника не злится. Не будет злиться. В конце концов, каждый делает свой выбор. Она — свой, Эмили — свой. И дверь тихо распахивается, и Эмили будто ждет ее, молча сидя на первом ряду аудитории и глядя на все со стороны студента. Она медленно оборачивается к Монике и вымученно улыбается, а затем встает, шагая к девчонке. Знает ли она, что это их последняя встреча? Наверняка. Они никогда условно не договаривались о том, когда встретятся в последний раз, но что-то подсказывало им обеим, что этот тот самый момент, когда прощание неизбежно и необходимо. И Эмили, чувствуя, как ее сердце буквально проламывает ребра от пульсации, прижимается к Монике в доверительных объятиях. Она чувствует подбородок девчонки на ее плече, теплые руки на талии и то, как сердце напротив бьется так же быстро. И, может, все это неправильно, и, может, для кого-то все это глупо — ведь как можно расставаться, когда ваши сердца уверяют вас в идиотизме происходящего? Но Моника не любила Эмили. А Эмили знала, что Моника никогда бы не осталась с ней. И где-то глубоко внутри у обеих кипит злость на все это, на то, что пришлось пережить, на то, где они остановились, и при мысли о том, что сделал с ней Майкл — Монику до сих пор передергивает, но все это потеряет всякий смысл, если… — Хочешь мне что-нибудь сказать? — Моника сдается, в груди у нее все вибрирует, пальцы дрожат. Ей интересно. Любопытство, в конечном итоге, побеждает. Расскажет или…? — Счастливой дороги домой, моя милая, — заранее прощая все то, что было между ними, а потом, чувствуя что-то невероятно легкое и теплое в груди, Эмили улыбается ей.***
Сентябрь. 10:28, Университет Торонто. Моника уверена — что-то определенно начинается с первого взгляда. Она улыбается, чувствуя, как ее сердце переполняет приятный трепет. То, что она здесь — говорит о многом. О ее внутренней борьбе, сомнениях, о ее прощении. Кабинет совсем не изменился, да и вряд ли здесь могло что-то поменяться. Моника садится на тот самый третий ряд, ощущая, как ее щеки чуть болят от улыбки и какого-то предвкушения. В конечном итоге она сдалась. А, может, правильней было бы сказать — стала бороться. Моника узнала о гранте за несколько дней до отъезда и о том, что Эмили знала о нем тоже. Знала и не сказала. Но Фишер дала обещание себе, что не станет злиться, в конце концов, это ее выбор. Бежать от всего было лучшим решением, самым простым и банальным, на которое она и отважилась. Но вот — она здесь. В Университете Торонто, поступившая в магистратуру и получившая финансирование, что оказалось гораздо проще, чем она рассчитывала. Вот смеху-то будет, когда Эмили увидит ее. Ее сердце со сладким ужасом защемило, забилось в лихорадке, и задрожали все конечности. Моника, осознавая, что вот-вот, с минуты на минуту, Эмили войдет в эту аудиторию, привычно точно следуя своей пунктуальности, в своем привычном строгом костюме, с сосредоточенным лицом, чтобы сразу показать себя группе при первом знакомстве, чтобы дать понять, что никакие романы им не светят. Эмили всегда будет Эмили, но вот, когда она окинет взглядом всю аудиторию и остановится на знакомой фигуре, сидящей в третьем ряду… Ведь бывает же так, в тех самых книгах, в самом конце случается чудо. Ведь бывает же. И Моника, переполненная восторгом и трепетом, едва сдерживая сентиментальные слезы, прокручивает у себя в голове реакцию Эмили. Она за секунды готовит речь, когда ей придется остаться после класса и объяснить свое нахождение тут, она репетирует этот взгляд, которым посмотрит на Эмили, когда та узнает ее. Моника прощает ей все: и то, что Эмили не остановила ее тогда, в их последнюю встречу, и то, что не рассказала об Ари, и даже Майкла — Майкла она тоже прощает — и прощает ей все то, чего Эмили даже не совершала. Она думает об их загородном домике, детях и котах, обязательно пушистых и ласковых, о ранних завтраках, совместных пробежках и по вечерам — семейных комедиях, о редких посещениях музеев и выставок, походах в кино, и еще реже, если Эмили позволит, путешествиях по просторам Канады — ведь грех было бы жить здесь и не объездить все маленькие города! Моника даже верит во все то, о чем они так мечтали! Ведь, в конечном итоге, она — здесь, в том самом университете, в той самой четыреста второй аудитории. В ту самую секунду, когда дверь аудитории привычно скрипнула, а студенты мгновенно замолчали, в ту самую секунду, казавшуюся целой вечностью, Моника готова была забыть все, готова была начать все заново. Она придумала кучу отрепетированных перед зеркалом речей, которые скажет Эмили. Придумала, как посмотрит в ее голубые глубокие глаза, как Эмили посмотрит на нее в ответ, забывая дышать… Боже, это какое-то сумасшествие… Нужно только вырваться из всех этих мыслей и взглянуть на нее… Нужно только найти в себе смелость быть, наконец, счастливой. — Доброе утро, меня зовут мисс Смит, и поскольку миссис Стивенс уволилась, теперь я буду преподавать у вас городской дизайн, — бодро заняв место за кафедрой, она широко улыбнулась. — Ну что же, для начала познакомимся?