Она идет».
Он дождался, пока из салона выйдут другие пассажиры — терпеть не мог вынужденное близкое соседство с незнакомыми людьми, — забрал вещи и потащился на встречу с очередным городом. С собой у него был лишь один рюкзак. Из важных вещей: только ноутбук, стоящий дороже половины его органов, две заботливо завернутые в полиэтилен и бумагу старые, вплоть до определения «древние», деревянные маски, слишком дорогие, чтобы дать им цену, фальшивые документы и настоящие деньги. Кофе он взял самый дешевый — абсолютно скверный. Обжигаясь и не заботясь об этом, он поспешно опустошил пластиковый стаканчик, глотая горькую дрянь. Курить хотелось уже до зуда. Пылающий ад толчками растекался по венам. Добравшись до предназначенного для среднего класса, то есть безликого, совершенного никакого, отеля на такси, Джим одернул рукава. Сейчас опять начнется. Протягивая администратору паспорт, он заранее сделал самые честные, ну-вот-просто-край-какие-честные, глаза (это было отработано специально для прохождения регистраций) и даже заранее изобразил виноватую улыбку. Паспорт на сей раз был американский. Администратор, давящая ответную вымученную улыбку, посмотрела на него с легко уловимым подозрением. — Я старше, чем кажусь, мисс. Эту фразу неизбежно приходилось произносить, обязательно, как часть некого ритуала. Дежурная дружелюбная ложь. Он не любил обманывать. Нет, ну для компромисса с совестью можно, конечно, рассмотреть слова в их философском смысле, но это — отговорки. Возраст, как и всё в его существовании, был фальшивый. Всё прошло гладко. В номере желание покурить достигло апогея, по головному мозгу заколотил ржавый колокол, вещи, которые нужно было бы разбирать, отсутствовали. Джим поплелся в душ, предварительно наконец сняв надоевшие ему линзы. Носить линзы он откровенно терпеть не мог. Стены и потолок качались, кружась, навязчиво просясь под кожу, издавая глухой исступленный гул. Мёртвая Джулия широко улыбалась на дне его сознания и тянула тоненькие ручки-веточки для смертельных ледяных объятий. И сколько ещё это — эта дрянь, отдаленно похожая на жизнь — будет продолжаться? Была у него такая дурная манера, успокаивающая и одновременно мерзкая привычка родом из прошлого, — постоянно напевать… ну то есть как… мычать, в общем-то, себе под нос. Надо было бы уже отучаться наконец, но Джим и без того по частям утратил изрядную долю самого себя. Раньше он любил слушать музыку, например, но сейчас голова болела слишком сильно, а наушники, мешающие прислушиваться, стали роскошью. — Ра-ру-ри-ра, ру-ри-ра… — последние звуки тонули в потоке воды. Джулия продолжала улыбаться все шире, обнажая окровавленные десна. Она идёт. Добрые слова милосердного Бога: «Да держи уже свою сигарету, приятель». Он надел очки и сел работать, продолжая мычать. Из Берлина существовал отличный ложный след, и до тех пор, пока проблемы Джима — наиболее серьёзные из проблем — его найдут, есть приблизительно две недели. Этот краткий промежуток может быть шансом для того, чтобы победить в каком-то раунде затянувшейся партии. Или, как вариант, шансом ненадолго послать все к чертовой матери, попить знаменитого чешского пива, прогуляться по приветливой и загадочной Праге и под конец радостно, с чувством глубокого облегчения, порезать себе вены. И почему все самое приятное — низость?.. И почему вместе с любовью к музыке у него не атрофировались, например, принципы, чувство ответственности? — Ру-ри-ра, ру-ри-ра, ру-ри-ра, ра-ра… В тишине кровавый гул нарастал. Веки падали, но стоило им свалиться, лицо сестры оказывалось все ближе. Стены сжимались. Он выпил обезболивающие препараты, покосился в зеркало с чувством унылого смирения (в ответ оттуда угрюмо глянул живой мертвец) и с некоторым удивлением осознал, что ночь уже настала. Хватит работы. Он зашел на страницу Элли Крайвер — она выложила новую фотографию со своим парнем, где они, обнимаясь, сидели на скамейке в парке. Милая пара. Воздушная маленькая девушка была в толстовке с принтом собаки и в дурацких солнечных очках — она, смеясь, ела розовую сладкую вату, которую держал ее спутник, похожий на одушевленный радостный шкаф. Джим Эванс, которого мисс Крайвер помнила с совершенно другим именем, если помнила вообще, скучал по Элли. Но он достаточно четко осознавал, что у них ничего не получилось бы — и к лучшему. В противном случае сейчас было бы еще больнее. Он понятия не имел, какой дьявол потащил его гулять. Ему некуда было бежать от своей больной головы. Он не пытался. Просто руки потянулись за пальто — и спустя несколько минут он уже брёл по улицам с рюкзаком на одном плече, пряча в карманах ладони и таращась большей частью себе под ноги. Эванс взял еще кофе, думая, что надо бы попытаться заставить себя пожрать. Ну, что-нибудь, кроме таблеток, то есть. И ещё желательно приложить усилия, чтобы не выблевать все обратно. Нельзя же и впрямь столь бездарно сдохнуть, когда ничего не закончено. Воздух, касающийся лёгких, казался свежим. Грохот в голове не смолкал ни на мгновение уже давно. Никаких звезд, разумеется, не было видно. Две треснувшие маски тянули вниз сгорбленные плечи. «Под истекающим багрянцем небесным куполом, под неподвижным молочным взглядом далекой луны двое начнут свой танец: «Ты и я, мы — как одно, мы и есть одно!». Мироздание дрожит. Она идёт». Группа молоденьких — относительно — проституток встретила его приглашениями и подмигиваниями. Им, видимо, было холодно и скучно, раз они заметили даже такого, как он. Джим вежливо отказался от их компании. Люди и их общение друг с другом оставались для него тёмными дебрями, но вежливым он пытался оставаться всегда. Случалось, что чьё-то поведение менялось до неузнаваемости, стоило только показать намёк на уважение чужого достоинства. Это было интересно, но Джим не думал об этом слишком долго. Всё равно ему не грозило общаться с кем-то больше необходимого минимума. Становилось всё прохладнее. Он чувствовал, что нервы превращаются в натянутый канат, на котором радостно принялась тренькать измученная паранойя. Он повернул в круглосуточную забегаловку и, мрачно поторговавшись с собой перед меню, взял ещё кофе. Скучающий парень за стойкой взглянул на него почти брезгливо. Джима это не волновало. На улице было холодно, ему хотелось тёплого. Хотя бы держать это тепло в руках. — Спасибо, — коротко поблагодарил он, цепляя очередной пластиковый стаканчик. Джулия улыбалась на дне сознания, разрывая остатки окровавленных губ. Анальгетик, видимо, исчерпывал себя, и в определенный момент Джим пошатнулся от боли. Он остановился, сдвинув рюкзак и прижавшись лопатками к стене, — в голове пульсировал колючий огненный шар. Глупый паучок сам выбрал судьбу. Сигарету, ну проклятие, полцарства за грёбаную сигарету… — Выглядишь довольно уныло, приятель. Не думаешь развлечься? — на бодром английском предложили ему. Он усмехнулся развязной наглости этого тона и разлепил веки. Гораздо позже он не единожды вспоминал то, как танцевали смутные блики в глазах, что он увидел. Отработанность, наподобие «честного-честного» у самого Джима, взгляда чувствовалась моментально. Тут было этакое приглашение: пленительное, с нотками едва уловимого игривого вызова. Отлично подходило, чтобы взбудоражить фантазию, но всё было совершенно дежурное, штампованное аж до скрежета в костях, до зуда под ребрами. — Доброй ночи. Спасибо, но нет. Развлекаться я точно не собираюсь. Во мраке он не сразу разобрался с полом заговорившего с ним человека. У того были длинные чёрные волосы и «интимно приглушённый» голос, который был бы очень благозвучен, если бы его не портило хрипение. В темноте было плохо видно, а в голове мутилось. Джим ясно различал лишь то, как чужие губы кривила злая усмешка, похожая на оскал. Мимолетно Джиму померещился оттенок легкого недоумения, прежде чем все снова скрыла непрозрачная пелена резкой язвительной насмешливости. — Ну и дурак. У меня хорошее настроение, мог бы получить скидочку. Джим более-менее мягко пожал плечами и ровно повторил: — Благодарю, — он замолчал на пару мгновений, кусая сухие губы. А потом, невесть чего намереваясь этим добиться, вдруг предложил, чуть вытянув вперёд нетронутый стаканчик: — Хотите кофе? Только что купил. Ещё даже не пробовал. Уголки чужого рта коротко дернулись. — Лапа, не настолько же огромную скидочку, чтобы только за кофе. — Я и не за этим, — слегка отстранено улыбаясь, полушутливо, что было не слишком в его характере, пояснил Джим. Колючий красный шар бил по внутренней стороне черепа. — Просто он еще тёплый, а на улице свежо. Я подумал, что вам, должно быть, холодно, — наряд весьма соответствовал предложениям сомнительного веселья, но никак не погоде. Неожиданный собеседник посмотрел на него удивительно внимательно. Его темная фигура в оранжевых отблесках фонарей казалась чем-то таинственным, почти потусторонним. Он молчал пару мгновений, прежде чем, вернув оскал, никак не сочетающийся с общей смазливостью облика, податься вперед и, зубами наклонив стаканчик в свою сторону, сделать пару торопливых глотков. — Не побрезгуешь теперь?.. — колко уточнил он. В голосе мелькнул вызов. Уже откровенно наглый вызов. Джим понял, что перед ним все-таки парень. Эванс едва слышно фыркнул и — без демонстративности — отпил немного: этот кофе оказался чуть менее скверным, чем в аэропорту. У прикосновения чужих губ к пластику не осталось решительно никакого привкуса, но тем не менее что-то, похожее на тягучую сладость, почудилось. От незнакомого человека пахло ночью и — хм? — одиночеством. Грустной фальшью. «И что за странный фарс? — с мысленной усмешкой подумал Джим. — Это происходит со мной, так что рано или поздно в уравнение должны добавиться нож у горла или пистолет у виска». Но интуиция молчала, не предупреждая ни о чем. Может, Джим все-таки окончательно выдохся и был готов увидеть финал. Может, его голова просто болела слишком сильно. Однако он просто стоял посреди улицы, окружённый потрепанными шедеврами архитектуры, подслеповатыми фонарями и каким-то особым очарованием холодной полуночи, и ждал продолжения этого действа, даже не пытаясь нашарить в кармане нож. Немного поколебавшись, странный полумираж опустился на низкий бордюр и, откуда-то достав сигареты, закурил. Судя по запаху, это была какая-то очень крепкая вонючая дрянь. Джим тоже неловко присел. — Впервые вижу, чтобы кто-то так жрал взглядом не меня, а мои сигареты, — хрипло засмеялся мираж, выдохнув дым. — Того и гляди набросишься, зайка. Джим улыбнулся чуть виновато. — Я прямо сейчас бросаю, — с какой-то стати объяснился он. — Это непросто. — Зачем? — ответом послужили показательно вскинутые брови и насмешливое недоумение. Джим неопределенно повёл рукой: а что тут сказать? — Мне нужно успеть закончить кое-что. — Понятненько, — ему продемонстрировали очередной оскал. — Здесь мне чертовски повезло. У меня нет ничего, что непременно нужно заканчивать. — Так разве это не грустно? — в никуда спросил Джим, уставившись на собственные руки, чтобы не «жрать взглядом» сигарету. — Когда даже заканчивать нечего. — Не знаю. Не обижайся, зайка, но если судить по твоему видочку, так и твоя ситуация ненамного веселее. И то верно. Ни хрена веселого. Повисла долгая тишина, приправленная едва воспринимаемой неловкостью. Джим подумал, что здорово переоценил свои силы, отмаршировав так далеко от отеля. После неприятного знакомства с определёнными методами убеждений, колени и пятки у него до сих пор нещадно болели. «Не знаю, ничего не знаю, я правда не знаю…». Джулия пошевелила ледяными пальцами в его груди. Он посмотрел на человека, сидящего рядом с ним: тот закончил курить и подтянул к себе коленку, глядя мрачно и насмешливо. Эванс тоже наконец сумел его нормально рассмотреть: в полумраке он был настолько красивым, что это казалось почти нереальным, но стоило косым лучам озарить его черты, как в них появлялось что-то отталкивающее и зловещее. — Думаю, я могу поделиться с вами верхней одеждой, — наконец чуть задумчиво выдал Джим. Чужие тряпки открывали целые куски обнаженной кожи. В них и впрямь должно было быть чертовски холодно. — А ты уже влюбился, зайка, а? — немедленно поддели его, подмигнув настолько бесстыдно, насколько это в принципе было возможно сделать. — Конечно, — он выдержал паузу и осторожно, опасаясь спровоцировать новый приступ боли, покачал головой. — Нет. Не нравится, когда люди мерзнут, вот и всё. Ответом послужил хриплый — кто-то явно курит очень много и долго — и надтреснутый смех, обычно выдающий не умеющих быть искренними, глубоко несчастных, во всем разочарованных людей.***
Ему удалось заставить себя проспать без использования снотворных препаратов чуть более двух с половиной часов — и это было вполне знаменательным достижением. Пусть даже проснулся он с осколками кошмаров в сердце и слезами на глазах. Когда Джим сел работать, буквы и цифры не разбегались, а гул в голове стал смутным и далеким. Чуть получше, чем хреново, — и это, учитывая шкалу отсчёта от безысходности последних месяцев, уже до странного замечательно. Взламывая почтовый ящик очередной относительно важной фигуры и параллельно упорно пытаясь запихать в себя овсянки — к чему-то большему убитый желудок не был готов, — Джим размышлял о вчерашней встрече. Ему не оставили ничего, за что можно было зацепиться. Никаких контактов: ни твиттера, ни почты, ни даже номера телефона. Что уж там, ему даже имени не соизволили сообщить, ограничившись издевательским: «Я — Ветер». Прелестно, конечно, и даже отчасти справедливо, ведь придуманное в прошлом месяце «Джим Эванс» от отдающего дешевым позёрством «Ветра» отличалось несильно, но всё-таки сведений это не давало никаких. И о возрасте судить можно было только по внешности: от семнадцати до двадцати пяти. А это довольно большой разброс. Единственное что наверняка: ночной мираж едва ли происходил из этой страны. Джим едва-едва говорил по-чешски, но тем не менее акцент заметил даже он. На английском чужая речь была очень быстрой и непринуждённой, как будто Ветер говорил на этом языке чуть ли не с рождения. Однако какой-то странный акцент, который Джим все никак не мог узнать, все равно оставался. «И почему это должно меня волновать? — отстранённо подумал он, глядя в экран. — Я всегда был плох в том, что касается других людей». Всё это как-то неудобно. Когда они зашли в ту круглосуточную забегаловку и электрический свет окончательно сдернул пелену, чужой облик почти лишился магии. И очарования. У этого «Ветра» были красноватые, злые глаза, под которыми залегли глубокие тени. Описывая его одежду, так и хотелось сказать «шмотки». Мало того, что слишком, до чрезмерности, до инстинктивного отторжения вульгарные, так ещё и явно изрядно изношенные, потрёпанные. Волосы он носил длинными, но при свете, с таким-то оскалом, это его нисколько не смягчало — это просто выглядело небрежно. На него даже смотреть было неловко. Кому-то, кто не Джим Эванс, скорее всего было бы стыдно зайти вместе с подобной личностью даже в ту дыру. Даже глубокой ночью. Но он ещё мог бы быть красивым. О, каким красивым он был бы, если бы хоть перестал так скалиться… а уж если бы вместо этих «шмоток» на нём было бы что-то нормальное… Не то что Джим часто думал о таких вещах. Но сейчас-то он думал. Он вспоминал. Он возвращался к этому мыслями. Нет, Джим явно не собирался никого «спасать». Ох, нет. Он не собирался читать какие-то морали «заблудшим душам», несчастным и погрязшим в саморазрушении, — у него и права такого, как ни ищи, не находилось. Он не собирался трясти кого-то за плечи и призывать опомниться. Это ведь попросту бессмысленно. Если и было что-то, что Джим понял наверняка, так это один простой факт: каждый наедине с собой. Каждый сам выбирает, что он будет с собой делать. И чужая жизнь — это не его дело. И, наверное, не его забота… Ноутбук, озадаченный слишком долгой паузой в его действиях, моргнул. На мгновение Джим увидел свое отражение в темном стекле. Он ткнул по клавиатуре — и перед ним выскочила фотография, стоящая на рабочем столе. Это заставило Джима как-то странно усмехнуться. …да, разумеется, чужие жизни — не его забота. Все встречают последствия собственных решений. А Джим просто хотел успеть разгрести последствия собственных. Однако есть и те, кто попросту нуждается в помощи. Да, навязывать издевательскую щедрость — чудовищно жестоко. Рука дающего не оскудевает, главное не запустить своим неосторожным даром в кровоточащую рану. Это ведь куда более жестоко, чем просто остаться равнодушным. Помощь — это очень сложная наука. И стоило ли ему пытаться?.. Но зато ему вдруг стало поразительно ясно, что он никак не сможет отмахнуться от мыслей, от впечатлений и просто забыть об этом странном человеке. В тот момент, когда закончился кофе, а Ветер догрыз свой премерзкий донат в клубничной глазури, Джим поймал его взгляд. Это продолжалось всего мгновение, а то и меньше, — это, конечно, легко могло быть шуткой плохого освещения или дурного от недостатка сна и еды сознания. Но Ветер смотрел… с таким странным, болезненным выражением. Как будто всё-таки хотел попросить — и как будто ему что-то не позволило сделать это. Но, разумеется, стоило только Джиму посмотреть в ответ, как он вновь прищурился и оскалился. Так яростно, с таким исступленным, злым весельем, как будто все происходящее его чертовски сильно забавляло. Его лицо стало походить на одну из деревянных масок — на ту, что изображала смеющегося демона-лису. «Сказка закончена, малыш, и принцессе пора валить от благородного привидения, отрабатывать ночную норму и возвращаться к дракону. Я пошёл». Джим был уверен, что если бы он спросил, куда именно, на него нарочно вылили бы ушат каких-нибудь особенно грязных подробностей. Этим хриплым, насмешливым тоном, присыпанным, как дешевым ванильным сахаром или облезлыми блёстками, приторными «зайками» и «милашками». О, это было так понятно. Ветер как будто только и ждал вопроса, чтобы скалиться ещё более зло и исступленно, перечисляя, что для него составляет ночная норма. Но Джим промолчал. Он и так всё понимал. Он и сейчас отлично понимал. И, как бы ему ни хотелось этого делать, против своей воли мог что-то представить. Джим подавился и раскашлялся — его все-таки нещадно затошнило. Он едва не расстался с овсянкой, проглоченной такими муками. Твою мать. «Не знаю, не знаю, я правда ничего не знаю». «Бедный паучок оказался пойман в ловушку злой лисой-демоном и был обречен на неземные страдания, на бесконечную страшную агонию. Выдрали несчастному все лапки, долго потешались над тем, как он беспомощно корчится, заполняя гнилую нору надрывными криками, осквернили и искалечили все его тело, сделали сердце и душу черными от ненависти и боли, а в конце концов сожрали, ни разу не подавившись. Не прощу. Не прощу. Не прощу. Никогда не прощу». Мёртвая сестра улыбалась и тыкала ржавые иголки в податливую мягкость его утомленного своим существованием сердца. Стены, вроде бы, пока стояли на своих местах, не порываясь душить. Он, этот «Ветер», был таким... таким невероятным. В нём действительно было что-то таинственное и волшебное, лежащее за гранью, вырывающееся из плена очевидной логичности мира. И как можно было это низвести до того, чем он показывал себя ночью? Джим просто не мог поверить, что кто-то действительно мог бы, что кто-то действительно бы захотел… Но, очевидно, кто-то мог. И кто-то хотел. Кажется, сам Ветер был первым, кто захотел. Добрые слова милосердного Бога: «Ты можешь больше не пытаться думать, приятель». Джим понял, что больше не проглотит ничего, и с унылым смирением отставил тарелку. В горле першило. Во рту почему-то стоял кислый привкус. На странице миленькой доброй Элли Крайвер не обнаружилось никаких изменений, кроме появления пустых комментариев к последнему фото. Остаток дня он посветил обычной работе и выполнению обязательных туристических ритуалов, вроде покупки оружия. Провозить его через таможню было хлопотно. Это было возможно, но к чему лишние усилия, если проще приобрести все на месте? К счастью, в Праге мало что изменилось со времен его последнего визита: Джим легко нашел всё, к чему привык. Пачка денег значительно поредела, но в кармане успокаивающей тяжестью осел старый добрый «Глок», надёжный и удобный, а в угодливые темные тени подсказали ему расклады. Всё это было дежурно и даже почти скучно. А вот выходя из номера уже вечером, Эванс ощущал себя отменным идиотом, гоняющимся за блеклым миражом, намеренным по осколкам собрать давно утраченное изображение. Почему-то еще и нервничал. Проклятие. И как давно он по-настоящему нервничал в последний раз? Его не заставляли волноваться ни ножи у горла, ни пистолеты у виска, ни даже живые и объемные воспоминания об интересных методах допросов. Но сейчас он вдруг превратился в ученика, готовящегося выйти к доске и под издевательски унылыми взглядами зачитать наизусть какую-нибудь хрень. Нелепо. На улице снова было прохладно, сыро и ветряно; у Джима внутри, между горлом и грудью, — холодно до ужаса, до тряски. Серное небо наливалось зябкой темнотой. Ради разнообразия, он поднял голову от брусчатки и посмотрел вокруг. Всё-таки Прага была сказочным городом. Среди этих бесконечных шпилей, среди этих зданий с многовековой памятью, в сплетении этих узких улочек как будто действительно жила магия. Если какие-то чудеса и должны происходить в унылой, ползущей к закономерному завершению жизни, то, пожалуй, именно здесь. Джим пришёл к месту назначенной вчера встречи раньше на несколько минут, но его уже ждали. И, наверное, он бы ничуть не удивился, если бы его окружили с четырех сторон и попытались натянуть мешок на голову. Это было более логично и ожидаемо, чем любой другой вариант развития событий. Ничуть не удивился бы Джим, если бы в итоге оказалось, что никто не собирался приходить и он просто потратил впустую пару часов. Это тоже было бы логично, просто немного иначе. Но вчерашний знакомый, оставшийся по сути незнакомым, по какой-то причине был здесь. Он снова курил — и, чёрт побери, всю ту же вонючую дрянь. Правда, одет он все-таки был чуть более прилично («чуть более», но не намного — на него все ещё косились). При виде Джима, человек, назвавшийся ветром, оскалился, внутренне, кажется, тоже ощущая себя изрядным идиотом, сделал две поспешные глубокие затяжки и милостиво потушил сигарету. — Был абсолютно уверен, что ты не придешь, зайка, — хрипловато усмехнулся он. — Понимаю. Я тоже не ожидал увидеть вас, — Эванс опустил голову. Ожидал он чего угодно другого — чего угодно более логичного. — Что ж, считай это сюрпризом. Ты уже прыгаешь от счастья, зайка?.. Ветер едва заметно ёжился, он весь бы взъерошенным и растрепанным, — от него пахло одиночеством еще сильнее. И в этом густом запахе одиночества отчетливее выделилась пряно-горькая нота какой-то глубокой внутренней боли. — Мысленно, — сдержанно согласился Джим. И, подойдя чуть ближе, отстранённо уточнил: — А почему вы считали, что я не приду? Неужели вы не думали, что я вами заинтересовался или что-то в этом роде? Ветер рассмеялся. — Нет, — невозмутимо сообщил он. Без ничтожной капли сомнений или неуверенности. — Совершенно не похож ты на тех, кто мной «заинтересовался», лапочка, — просто удивительно, как ему удалось вложить такой гадкий смысл в то же самое слово, под которым Джим ничего плохого не подразумевал. — Ты, по-моему, и сам понятия не имел, зачем меня звал. Вчера ночью. Вот я и решил, что с утра ты проснёшься, ещё раз спросишь, зачем это, и сказать-то себе будет нечего. Прелестно. Как будто он сам, этот странный человек, имел хоть малейшее представление, ради чего он сюда пришёл. Джим собирался ответить, но его бесцеремонно прервал приступ сухого мучительного кашля. Он впервые за несколько месяцев почувствовал, что это всё-таки раздражает. Особенно сильно это раздражало, потому что на него пялились, неотрывно и внимательно, а он никак не мог справиться. Правда, Ветер ничего не сказал. Ничего сочувствующего и ничего издевательского. И на этом спасибо. — Значит, «Ветер», да? — откашлявшись наконец, нейтральным дружелюбным тоном уточнил Джим. В груди что-то продолжало мучительно сжиматься и скручиваться, а голос издевательски ослаб. — Ну, настолько же, насколько и ты «Джим Эванс», лапочка, — моментально парировал Ветер. Его скрещенные руки с видимой вальяжностью легли на грудь, и он немного качнулся вперёд на каблуках, как будто никак не мог стоять спокойно. Джим почему-то подумал, что чужие руки со сбитыми фалангами совершенно не похожи на женские. И как он умудрился запутаться вчера? — Справедливо, — согласился Джим. Даже если бы ему вдруг пришло в голову назвать «настоящее» имя, то он бы попросту не нашёлся, что именно он должен сказать. На всякий случай он примирительно добавил: — Меня все устраивает. На него пронзительно глянули из-за всклокоченных волос. Ветер всё старался продемонстрировать собственную развязность, но вместе с тем отлично чувствовалось, как ему неловко стоять посреди людной улицы, по эту сторону зажигающегося света, а не по другую. — И меня тоже, зайка. Прошлое коснулось будущего в миг, когда два взгляда друг друга нашли.