«Кортеж движется прямиком к аду, сама Смерть охраняет врата, безголовые танцоры пляшут в честь торжества.
«Откроешь мне? Откроешь?».
Чем больше знаешь, тем больше пятен уродует белизну души. Тонкая, как лезвие ножа, грань между одержимостью и реальностью — дверь к неизведанному маячит впереди, доводя до исступления. У небес нет головы, а бездна криков и безысходности тянет руки лишь на ощупь.
Откроешь мне?.. Откроешь?
Пусти к себе? В подарок несу шкатулку с осколками сердца.
Открой, открой, открой…»
Джим Эванс, которого, разумеется, звали не так, тем не менее совершенно точно был самым лучшим из случившегося за последние несколько лет. Или же за всю его гребаную жизнь. Это причиняло боль, но парадоксально, нездорово, вымученно хорошо тоже было.
Долбануться можно.
Он, этот Джим, мать его, Эванс, в любое время дня и ночи выглядел так, как будто он не спал примерно с момента рождения. Он более всего походил на недоедающего бледного подростка, у которого кто-то недавно умер, и Ветер сам не понимал, что заставило его заговорить. Было вполне очевидно, что дело пустое. У этого субъекта видок был такой, как будто он здесь не приключений на ночь ищет, а остановился передохнуть, направляясь на чьи-то похороны. На свои собственные, например.
Честное слово, прикусил бы лучше свой поганый язык. Может, не было бы потом так мерзко и обидно. И больно не было бы, ведь, в конце-то концов, он уже практически смирился. Он жил здесь и не здесь, почти перестав обращать внимание, что с ним происходит, что у него болит и кто с ним спит. Всё, что у него оставалось, так это осколки гордости, нездоровой, искалеченной и неполноценной, — только за них он и цеплялся. А тут снова, снова, — и всё ломается с глухим треском, всё кровоточит, истекает гноем и воет, воет, надрываясь бессмысленным, обречённым протестом.
Нет, ну это даже как-то подло. Подло, что хватило всего лишь заговорить с ним по-человечески. Реально, просто нечестно!
Конечно, среди тех, кого он цеплял, всегда находились «нетакие». И они, разумеется, были абсолютно такие, но им все еще нужно было чувствовать себя хорошими, как-то перед собой оправдываться и объясняться. И из этого разворачивался целый балаган лицемерия. Они, «нетакие», встречались не реже, чем всякие ублюдки-фетишисты, а то и почаще, но не любил их Ветер примерно одинаково. После вторых только и надо-то было, что в худшем случае отлежаться денёк, а вот после первых ему бывало так тошно, что хоть удавись. Потому что из-за них уже и не верилось, что хоть что-то «не такое», более напоминающее сахарные сказки, оно правда… правда где-то есть, есть реальное,
настоящее, а не просто шуршащая словесная гирлянда поверх все того же уродства. А ему временами прямо очень хотелось в это поверить: нет, не в спасение, это совсем уж наивный бред. Просто в то, что не всё одна только грязь.
Все-таки, когда-то очень давно, он любил читать.
И тут — пожалуйста, распишитесь! Встретилось все-таки.
Джим, мать его, Эванс, несмотря на то, что по первому впечатлению казался не старше двадцати, кашлял так, как будто лет сорок курил по пачке в день. И при ходьбе быстро начинал подволакивать ноги, как будто умеющие спрашивать долго задавали ему вопросы, используя колени и пятки как аргументы. И ни капли наивности в нем не находилось, стоило только поискать получше и посмотреть повнимательнее. Что-то другое было — что-то, густо присыпанное усталостью, как солью или пеплом. Что-то, из-за чего все его выкания, «спасибо» и «пожалуйста» не казались издевательством. Оно ещё лежало на самом дне глаз, внимательных, несмотря на красные прожилки и залегшие под веками черные круги, — оно было особенно очевидно, когда Джим смотрел на его тряпки, в которых Ветер был больше раздет, чем одет, будто бы с беспокойством, или когда умудрялся поймать взглядом какой-нибудь ну совсем однозначный синяк.
Ветер долго ломал голову, пока до него наконец не дошло. Видимо, это просто была доброта.
Та самая.
Да, похоже, Джим Эванс попросту был добрым.
Он был безумно уставшим, разочарованным, несчастным, в то же время хитрым и осторожным, но, твою мать, при всем этом остаться добрым он всё же каким-то чудом ухитрился.
И к этой доброте потащило с какой-то жуткой, выворачивающей наизнанку силой.
Это было мерзко.
Это буквально было отвратительно.
Но Ветер был готов что угодно сделать, чтобы встретиться ещё раз: на следующий день, через день и ещё через день. Ещё раз, хоть чуть-чуть, соприкоснуться с этой… да с проклятой этой добротой!
Ничего такого не было. Джим из раза в раз давился своим кофе, Ветер жрал сладкое и не только сладкое за его счет. Бедный Эванс пытался с ним нормально разговаривать о самых обыкновенных вещах, а Ветер зубоскалил, но, впрочем, не слишком злобно. Он просто отвык говорить о том, о чем обычно болтают по эту сторону света фонарей. Джим тоже был не слишком-то виртуоз в общении, да и веки у него как будто так и норовили сомкнуться, сдаваясь недостатку сна, но…
Но это все равно почему-то было издевательски хорошо. Даже когда они просто сидели рядом. Ветер, хотя на самом деле ему было неловко, чувствовал себя странно свободным — это была иллюзия, но она была невероятно приятной. То, что он говорил, слушали внимательно и спокойно, и это будто бы действительно имело значение; на него смотрели без брезгливости, без злости и без вонючей сальности во взгляде; его не пытались коснуться без разрешения. И… всё?
Нет, ну серьёзно.
В итоге, это действительно все, что нужно было, чтобы он был готов, как собака, хвостом вилять и под ноги стелиться? Это он, у кого только гниющие остатки гордости и были! Реально, этого хватало, чтобы ему вдруг становилось необъяснимо хорошо?
Ну охренеть теперь.
Это же попросту жалко.
«Что там говорил Нильс, когда узнал, что я начал и не по его указке проворачивать трюки ? — с ухмылкой подумал Ветер, глядя на переслащенный капучино в своём стаканчике. Он был даже не особенно вкусным. — Очень мало беру? Подороже стоит?.. Ха! А пятьдесят крон не хотите? В два раза дешевле пачки «Мальборо». Всего-то достаточно спросить, какой у меня любимый фильм, нравится ли мне Прага и не холодно ли мне в этом дрянном наряде. Сука!»
— Послушай-ка, — внезапно произнес Джим Эванс, заставив поднять взгляд от чашки. Ветер получил возможность наблюдать, как синеватые губы растягиваются в усмешке. Вымученной, усталой, но лукавой. — Это же «Моё глупое сердце», — он выдержал короткую паузу, прислушиваясь, и после подтвердил. — Да, точно оно. Представляешь, Ветер? Нормальная музыка. Впервые с того момента, как мы зашли.
Ветер, если честно, вообще не обращал внимание, что в кафешке что-то играет. Безликая американская попса смешивалась с гудящим шумом разговоров, и все это оставалось размытым фоном происходящего. Однако, повинуясь чужим словам, Ветер прислушался.
— Это джаз? — со слабым любопытством переспросил он. Ему стало смешно от этих глупых контрастов. Он представил, как кто-то составлял максимально никакущий плейлист и грёб под одну гребенку все названия, по которым мог щёлкнуть.
Джим кивнул.
Ветер фыркнул. Не потому что ему хотелось, а потому что это действительно вышло инстинктивно.
— Уж не от этого ли Эванса ты фамилию своровал, зайка? — поинтересовался Ветер, уже в который раз ощутив на зубах противный зуд. Ему очень хотелось курить.
Джим вскинул брови — совсем немного. Правда, хотя бы чуть-чуть удивлённым он не выглядел. Скорее в нём мелькнул — едва воспринимаемо — намёк на любопытство.
— Только если неосознанно. Хотя версия с Биллом Эвансом нравится мне гораздо больше, чем вариант с матерью Гарри Поттера, — он сделал короткий глоток, явно не чувствуя вкуса, и продолжил смотреть с той же вежливой заинтересованностью. Тем самым взглядом. Тем самым, благодаря которому становится понятно, что ты, твои мысли и слова что-то представляют для собеседника. Ветер от этого терялся. — Нечасто люди узнают музыку, которая старше половины века. Она тебе нравится?
— Я представлял ее несколько иначе, — Ветер понял, выдал что-то не то, когда фраза уже сорвалась. Он досадливо прикусил и без того ноющую трещину на губе.
Все этот чертов взгляд. Это все из-за него — он сбивал! Он создавал впечатление, как будто здесь готовы слушать и услышать, — как будто здесь и сейчас безопасно, и что угодно можно говорить, не опасаясь.
Обычно это была иллюзия, используемая, когда кому-то что-то надо.
Впрочем, пока «иллюзия» не собиралась разрушаться. Джим Эванс смотрел на него все так же: с усталым нетребовательным интересом. Ветру захотелось оскалиться или, например, провалиться.
— Сейчас положение вещей таково, что музыку часто слышат, но ничего о ней не знают. Даже названия, не говоря уже о создателе, — рассудительно заметил Джим. — Я ничего не знаю ни «О глупом сердце», ни о Билле Эвансе вообще. Но у тебя, кажется, противоположная ситуация: ты знаешь, но не слышал. Как так вышло?
— Да она просто мне встретилась, — Ветер скрестил руки на груди. Ему вновь стало неуютно. Как будто среди ночи луч света вдруг упал прямо на него. Или как будто его резко вытряхнули из панциря. Быстро втиснуться обратно почему-то никак не получалось, и податливая мягкость бессовестно обнажалась. — То есть упоминание о ней, — на него продолжали смотреть вопросительно, и Ветер вынужденно договорил, — в книге.
— В какой?
Ему сделалось уже в конец неловко. Ещё, наверное, было еще не поздно что-нибудь особенно обидно съязвить, но вместо этого Ветер просто ответил, ощущая себя дурак дураком:
— У Мураками.
Джим Эванс не выдал никакой бурной реакции. У него даже не сделалось вот это выражение, вроде: «Ни фига себе, ты читать умеешь!». Он просто сидел спокойно, как будто всё само собой разумеется.
— Ничего у него не читал, — признался он. Его голос от фразы к фразе не слишком изменялся в интонациях, и Ветер даже не понял, есть ли в его тоне хоть что-то, кроме любопытства. — Но я, кажется, что-то помню про то, что его творчество очень музыкальное и все такое…
Ветер уставился на него уже совершенно откровенно.
— Так, зайка, притормози-ка. Ты, что, сейчас серьезно решил со мной
литературу обсудить? — опешил он. — Ты серьёзно?
— Ну, допустим, ещё музыку, — Джим остался невозмутимым. — А что такое? Почему нет? — он осекся и, прикрыв рот рукой, закашлялся. Не так сильно, как обычно. Когда ему удалось справиться с приступом, он посмотрел чуть лукаво. — Будь ко мне снисходительнее, пожалуйста. Я не разговаривал так много уже давно.
Ветер качнулся на стуле, запрокинув голову, и засмеялся. Смех сухими терновыми колючками вставал в горле.
Гребаное человеческое свойство тянуться к хорошему. И надеяться.
— Мураками назвал музыку Эванса страстной. Настолько страстной, что об этом неправильно даже говорить, — сказал он, глядя в потолок. — Как будто она и есть любовь к миру. Но, по-моему, в ней есть что-то мучительное. И даже разрушающее, хотя она звучит нежно.
— Как и в любой хорошей музыке, — согласился Джим. — Как ни крути, мне кажется, есть только одна форма совершенства. Смерть. Смерть единственный абсолют. Я имею в виду не ее физические проявления, которые довольно уродливые, жуткие и неприятные, а само… явление. Прекрасно то, что к ней близко. Что в некотором роде ей подобно. Но все существующее на уровне инстинкта пытается сохранить жизнь, поэтому стремление к прекрасному на самом деле мучительно. В этом плане хорошая музыка и впрямь достаточно… неподобающая. Развращающая, что ли.
Ветер перестал качаться, сел нормально и склонил голову набок. Ему вдруг стало интересно; настолько, что он даже перестал чувствовать себя беспомощным и слишком открытым.
— Это… хорошая мысль. И я даже видел нечто похожее у других. Не только у Мураками, но и у Томаса Манна, например. По большому счету, все действительно замыкается на смерти. Может, это и впрямь единственный абсолют, к которому может приблизиться сознание, — он осекся и договорил: — Приблизиться хотя бы немного. Иногда мне думалось, что и жизнь тоже может быть абсолютом. Но жизнь либо слишком нам привычна, либо она для нас ещё более непостижима. Настолько, что само стремление её постичь приводит не к прекрасному, а к чему-то пустому.
— Или вариантов попросту нет, — ровно сказал Джим. — Вообще. И даже если устремиться к жизни, акт творения, да и сам его результат, всё равно направлены к смерти. Ну, мне так кажется. Это слегка пугает, правда? — на мгновение его голос стал чуть виноватым. — Манна я тоже не читал.
И что он вообще читал, чтобы такое сходу выдавать?
— Да нет, — подумав пару секунд, ответил Ветер. — Ничего пугающего, — на сей раз он за собой уследил, и оскал удалось вовремя вернуть на положенное место. Не без труда, но удалось. — Тебе совсем поговорить не с кем, что ли, а, зайка?
Джим Эванс криво ухмыльнулся, беззвучно отставив пустую чашку. И впервые за все время Ветер получил ответный выпад. Несерьёзный, не болезненный, скорее просто символический.
— У тебя не только стиль речи, но и даже акцент меняется, — будто бы невпопад, как-то слишком мягко и чуть ли не умиленно сказал Джим. — Когда ты начинаешь говорить нормально. Когда не кривляешься.
Ну что ж… в сравнении с тем, как упорно он нарывался, его по сути-то даже не болезненно ткнули. Просто слегка насмешливо указали: «А ваш панцирь съехал, и он вам, если честно, был не очень-то к лицу». Едва ли за этим последовала бы насмешка, выбивающая дыхание. И не менее Ветру чертовски захотелось пнуть ножку чужого стула и отправить не то что к черту, а в места куда похуже. Должно быть, это была защитная реакция или как оно называется.
— Знаешь что, Эванс? — раздраженно выдал Ветер, поднявшись с таким шумом, что на него обернулась половина людей в кафе. — Я пиздец как хочу курить и этим собираюсь заняться. До встречи.
Блять, как же это было тупо. Он едва удержался от того, чтобы треснуть себя ладонью по лбу, пока шёл к двери. Если он собирался вести себя, как будто ему три года, то своей цели он вполне достиг.
— Подожди, постой! — Джим поднялся за ним следом, но догонять и ловить не стал. Это было бы совсем уж идиотство. — Ты сможешь прийти завтра? На то же место.
«Ну конечно, — подумал Ветер, злясь на себя за эту истеричную демонстративность. — Конечно, я приду, потому что ты лучшее, что со мной случалось. Пока ты можешь меня терпеть, я все возможное сделаю, чтобы прийти».
— Посмотрим, — ответил он вслух. — Если будет настроение.
На самом деле, как бы ему ни хотелось курить, сперва он нашел угол, в которой можно было забиться. В тесном закутке между двумя зданиями было грязно, но ему было наплевать. По крайней мере, его не было видно. Только там Ветер сел и наконец сунул в рот сигарету, с досадой обнаружив, что пачка почти пуста.
Смерть — единственный абсолют, да? Интересно, можно ли это использовать в качестве оправдания тому, чтобы сдохнуть. Звучало это гораздо возвышеннее, чем: «Я в конец заебался», например. Или чем: «Я так заебался, что хочу сбежать куда угодно, лишь бы больше не чувствовать ничего, лишь бы не существовать вообще».
Но, впрочем, ему можно было и не мечтать о таком. Он же не человек, умирающий от слишком сильного удара по голове. К сожалению.
Ветер, выдохнув порцию дыма, ради любопытства прикинул, что давненько не пробовал. Давненько не пробовал себя убить. Зато последний раз был куда ближе к успеху, чем его истеричные попытки пилить вены. Да, в последний раз было получше, но тело, сука, всё равно не подохло и даже по итогу восстановилось, потому что, видимо, всё существующее стремится к жизни.
А самое обидное, что никаких шрамов не оставалось. Даже на руках и бёдрах, которые уже давно были бы похожи на пиздец. Но нет. Кожа была издевательски ровной и гладкой, и он все равно оставался довольно красивым. Как бы сильно он себя ни калечил, как бы сильно его ни калечили другие, всё равно всё проходило без следов. И сдохнуть от голода или какой-нибудь венеры ему тоже не светило. Хотя было бы круто; особенно круто, если бы он при этом заразил спидораком ублюдка Нильса. Тот тоже не сдох бы, но хоть поржать.
Ветер закурил следующую.
Надо понимать, что в тот момент, полтора года назад, после очередной неудачной попытки, он наконец смирился со своим положением. Ему и впрямь стало как-то поебать, что с ним происходит. Его уже нельзя было унизить сильнее, и это привело к какому-то пределу.
Злость, давным-давно угасшая, надёжно заваленная повседневной грязью, вдруг с новой силой толкнулась с внутренней стороны груди. Яростная злость и досада. Они были так сильны, что Ветер, не сдержавшись, пнул стену. Это, конечно, было сущее свинство по отношению к постройкам, наверняка представляющим историческую ценность, а самое глупое, что он еще и совершенно не рассчитал силы: из-под ноги брызнула каменная крошка, а с ботинком можно было прощаться.
Ветер, тупо потаращившись на результат своих действий, дёрнул головой, зло фыркнул и прижал не затушенный окурок к ладони.
Боль была такая ничтожная, что он ее почти не чувствовал. Он мог смотреть, как дым идёт от его кожи, совершенно спокойно, не испытывая ни малейшего внутреннего порыва к тому, чтобы прекратить. Всё равно сойдет уже на следующий день или максимум через день.
Он правда стал таким ничтожеством? Ну то есть. Ну вот прямо настолько. Прямо настолько, что начал трюки по своей воле, просто потому что уже как-то похер? Похоже, что да. Ему осталось только подсесть на крэк, чтобы ничем не отличаться от тех, кого он раньше презирал.
И как он допустил, что правда дошло… до вот этого?…
Он сложился пополам и пару раз приложился лбом об свои колени. Так, несильно.
«Это всё из-за тебя, Джим Эванс! — горько подумал он. — Я ведь уже совсем перестал думать о том, как это мерзко. Нечего было на меня смотреть так, как будто считаешь меня заслуживающим доброты. Мне больно!»
Но на следующий день он, разумеется, притащился, чтобы увидеться с Джимом. Потому что ему всё ещё ничего не хотелось так сильно, как этого. Даже сдохнуть.
***
«Даже если мы вырвем с корнем все надежды, Лисью Свадьбу предотвратить невозможно. Небо нарядилось в синий бархат, пропиталась алым мерзлая земля — произнесем все обеты поскорее, поторопимся. Мироздание дрожит, трясется. Скорее, скорее…
Она идет».
Когда доходило до драк с теми, кто в силах дать какой-никакой отпор, то самым ценным всегда оказывался первый удар. Если первый удар был достаточно хорош, то сильного сопротивления можно было не ждать.
В этом плане у него было несколько хороших таких преимуществ: стоило ему намалевать стрелки, как его принимали за принцессу, боящуюся сломать ноготь. Это, правда, не всегда прокатывало с теми, кто его знал. Но, в целом, от него редко ждали серьезной опасности. Это было ошибкой, и хрена бы с два Ветер этой ошибкой не пользовался.
В этот раз все вышло очень быстро. Стоило только хлестнуть в морду как следует, по глазам, как получившему стало не до того, чтобы ставить блоки, — его руки машинально метнулись закрывать лицо. Секунда — и Ветер, хорошенько пнув по коленям, от души впечатал его в стену. Его пальцы цепко сжались на чужом горле.
О, Джим Эванс наверняка удивился бы, если бы узнал,
насколько крепко его нервный тощий знакомый умеет сжимать чужие глотки.
— И что ты здесь делал, сукин сын? — зашипел он, злобно вглядываясь в чужое лицо. — Кто тебя послал?
Как бы Ветер ни выглядел, силы в его руках было вполне достаточно, чтобы сломать кадык человеку. И он понимал, что это чувствуется. Со сломанным кадыком крайне неприятно, даже нелюдям: дышать-то не получается. А дышать всем нужно.
Мужик — обычная шестёрка с мордой головореза и уродской стрижкой под горшок — откашлялся, проморгался, грязно выматерился и наконец впер злобный взгляд в Ветра, оскалив уже начавшие изменяться зубы. Видимо, он был вервольф или какая-то подобная дрянь. Ветер их слабо различал между собой. Однако стоило как следует надавить большим и указательным пальцем на основание челюсти, как преображение прервалось с надрывным хрипом, — им такое было очень больно в момент изменения мышц. Ветер это хорошо знал, потому что в кругу подобной швали было до черта, и дрались они частенько.
— Да обосраться и не встать, — хрипло выдавил оборотень, не моргая. От того, что Ветер пережимал шею слишком сильно, и его лицо начало наливаться багровой краской. — Подстилка Нильса!.. Неужели тут «круг» сунул нос, а?
Он ещё разок впечатал его в стену. Так, для профилактики. Для еще более эффективной профилактики он достал нож свободной рукой и, понизив голос, напомнил:
— Кишки выпущу, — всё равно сдохнуть от подобного оборотню, даже совсем слабому, не грозило. Ветер оскалился. — Я спрашиваю. Кто тебя прислал? Чего понадобилось от человека?
Слежку он почуял во время встречи с Джимом, когда они ради разнообразия таскались по улицам. Сам Ветер не представлял ценности, поэтому было очевидно: наблюдают за Джимом. И не другой человек, а именно что кто-то из
иных. А это уже было подозрительно.
— Да я без понятия, — выдав очередную порцию грязного мата, наконец ответил оборотень. — Барбара сказала за ним посмотреть. Этот парень заходил к Томашу.
Томаш был обычным блядоватым торговцем-человеком, у которого бандиты могли приобрести парочку стволов. Шестерки, годные только на то, чтобы мутузить и прессовать человеческие банды, у него тоже иногда закупались, но про ситуацию на
иной стороне Праги и самих иных он мало что знал. К нему много кто заходил: и приезжие, и местные. Ветер подумал, для Джима Эванса это не так уж неожиданно: прикупить в качестве сувенира какой-нибудь простой, как рогатка, «Глок» или надежный бельгийский «FN». Для защиты, не для нападения. Чтобы никто не помешал что-то важное закончить.
— И чего? — зло поторопил Ветер. К горлу внезапно подступило беспокойство, заставившее его разозлиться ещё сильнее. — К Томашу до хрена кто заходит. Чего Барбаре не понравилось?
— Да ничего, — выплюнули ему в лицо. — Просто спрашивал этот тип про… слишком уж
определенных ребят, улавливаешь? Как будто в курсе не всего, но
что-то уж точно знает. Вроде, поэтому сказала посмотреть.
Ветер выругался. Все происходящее заиграло мрачными тонами. Если человек влезал во что-то, связанное с иными, то обычно это ничем хорошим не заканчивалось.
Помесив оборотня еще какое-то время, он все-таки был вынужден признать, что тому и впрямь нечего добавить. И ситуацию это ничуть не упростило.
— Вздумай только хоть что-то не то спиздануть, — в конце концов, зло выдал Ветер. — Только рот открой насчёт этого парня! Барбаре, Радко, Виалке и уж тем более тварям Нильса — ни одного слова про него. Иначе проснёшься со своими же яйцами во рту, понял меня? Поверь, тебе будет неприятно вытаскивать их из глотки! Ясно?
— Ясно, ясно! — содержательно прохрипели в ответ. — Отпусти горло уже, бешеная ты сука! В «круге» вашем все ебнутые в край!..
Ветер фыркнул и убрал руку, позволив шестерке свалиться на асфальт и прокашляться. Выглядел оборотень потрепано. Можно было надеяться, что он и впрямь понял, что от него требовали.
Уж что-что, а запугивать Ветер научился хорошо. Лучше у него, с этой смазливой внешностью, выходило только соблазнять. Если пугать и бить морды было залогом более-менее адекватного выживание, то умение кружить головы мужикам с большими кошельками и серьёзными связями — частью работы, ради которой его держали.
Свалив подальше от все ещё матерящейся и трущей горло шавки, Ветер остановился подумать. Он прислонился спиной к каменной стене, откинул голову назад и, недовольно нахмурившись, поспешно закурил. Вонючий дым, заполняющий лёгкие, его успокаивал, а шершавый холод кладки лез под кожу.
Ветер, конечно, был не так уж хорош в том, чтобы отличать людей от иных, особенно от специально маскирующихся иных. Никто в круге не разбежался его учить, и с тем, что у него было, ему приходилось разбираться самому. И тем не менее Ветер был почти уверен, что Джим Эванс — человек. Люди и иные ощущались по-разному. Хотя он не сумел бы сформулировать, в чем конкретное различие, какое-то внутреннее чутьё практически безошибочно подсказывало ему.
Но, с другой стороны, Ветер не слишком удивился бы, если бы Джим Эванс и впрямь что-то знал. Если бы и впрямь был связан с какой-нибудь хренью, потому что, ну черт возьми, что-то его отличало от нормальных людей. Как будто ему удалось бросить взгляд за грань, но это его даже не поразило: он лишь принял к сведению.
Когда они увиделись снова, Ветер то и дело недовольно косился на Эванса. Ему пришлось дважды прикусывать язык, чтобы не выдать чего-то в духе: «Был бы ты осторожнее, умник!» Кроме этого, он постоянно прислушивался к своим ощущениям, опасаясь слежки. Тот блохастый коврик он, может, и припугнул, но если дело как-то дошло аж до Барбары, то наблюдателей может быть и поболее одного.
Джим долго не говорил ничего. И лишь когда они, обменявшись сомнительными пикировками, вопреки обыкновению зашли в какую-то пивнушку, он тихо выдал, глядя исключительно на нетронутый стакан:
— Ветер, тебе кто-то задавал вопросы обо мне, да? — и голос его никак не дрогнул.
Ветер поджал губы. Лишь после этого фыркнул и насмешливо ответил:
— Лапочка, в той ситуации вышло, что гораздо больше вопросов задал я, — и, поколебавшись, процедил сквозь клокочущее в горле, шипящее раздражение: — Но это верно, что кое-кто, походу, тобой заинтересовался. Когда ты заходил за сувенирами.
Джим устало вздохнул и безотчетно потер висок двумя пальцами.
— Мне не стоило встречаться с тобой так часто, — почти шепотом, но все так же спокойно, разве что не сонно, пробормотал он. — Прости.
Ветер хрипло рассмеялся, качнулся на стуле и залпом осушил половину своей кружки. Кощунственно, конечно, так пить хорошее пиво, но он чувствовал, что это явно не последняя порция на сегодня. Раз уж курить при этом благородном призраке нельзя.
— Я над этим подумаю, — милостиво согласился он. Потом закатил глаза так показательно, как только умел. — Не парься, Эванс.
Со мной вот уж точно ничего не будет. Мне вообще по хрену. Если кто-то захочет что-нибудь спросить, то пусть попытается.
Вымученная улыбка послужила ему ответом.
— А мне нет. Будь осторожнее, пожалуйста, — он наконец поднял голову. — Впрочем, если будут спрашивать, ты можешь отвечать честно.
— Ну хватит, — разозлился Ветер. — Хватит. Ты мне в первую встречу затирал, что тебе пиздец как надо что-то важное закончить. Я даже не курю при тебе. Хочешь сказать, что я зря страдаю? Ты не больно-то стремишься быть в безопасности.
Джим ухмыльнулся. Впервые так сухо, мрачно и саркастично.
— Ну да, — уронил он. — Нехорошо как-то.
— Офигеть как нагло, — он не сдержался и пнул каблуком ножку стула напротив. Правда, совсем слабо. — Если ты тут намерен строить рыцаря печального образа, то пошёл бы ты! Я уж сам решу, чего кому говорить и не говорить, ладненько? Что это за внезапные галантные реверансы?
— Да мне просто надоело это, наверное, — то ли утвердительно, то ли спрашивая себя негромко выдал Джим, вновь потерев висок. Он даже не нервничал: во всяком случае руки его лежали неподвижно, ничего не сжимали, ничего не ковыряли, хотя сам Ветер уже разодрал все заусенцы. — Ну, как тебе сказать, Ветер… ты самое необычное и яркое, что случалось за последнее время. И я не хотел бы, чтобы моя внезапная слабость обернулась для тебя плохими последствиями. И даже если окажется, что ты изначально здесь — хотя, заметь, я уверен, что это не так! — ради того, чтобы что-то спросить и потом ткнуть в меня пальцем, то… ладно.
Ветер сжал зубы и ковырнул ногтем ранку на пальце.
Он просто не понимал, что такого мог сделать Джим Эванс, чтобы оно на нем висело тремя тоннами и давило, чтобы оно его постоянно душило. На экзамене списать? Украсть шоколадку в магазине? Котику на лапку наступить? Ну что ещё мог сделать человек, которому ну самый максимум двадцать три, от которого не тянет ни густой кровавой гнилью, отличающей обычных людей от убийц, ни кислым духом наркоты? Оно его как будто изнутри ело, уже почти сожрало, так что он едва дышал и мало что в нем осталось.
Но что-то явно было. Что-то, из-за чего даже Джим Эванс, цепляющийся за намерение нечто важное закончить, позволил себе: «Ты можешь говорить все, что спросят. Я уже в конец заебался. Я до сих пор шевелюсь, только потому что все живущее инстинктивно стремится сохранить жизнь».
Ветер так задумался, что пропустил момент, когда Эванс перевёл глаза на него. Его взгляд казался неподвижным, но очень пронзительным. Впервые — настолько. Под ним почти стало некомфортно.
— Позволь мне показать, — вдруг сказал он. Он достал из кармана телефон (кнопочный какой-то), открыл калькулятор, повернул и отодвинул его к Ветру. После чего сел прямо, чуть оперся на локти, и сдержано сказал. — Назови любое число больше пяти знаков. Не круглое. Пока ничего не спрашивай, просто назови.
— Фокусы показывать будешь? — язвительно осведомился Ветер. — Гениально.
— Ну почти, — мягко согласился Джим. — Обычно это впечатляет. Давай. Только ты сам запоминай, что называешь.
— Э, — ему пришлось мысленно считать количество цифр. И прикладывать определённые усилия, потому что числа, в отличие от букв, у него в голове всегда держались плохо. — Двадцать семь тысяч триста сорок два.
— Хорошо, — чужой взгляд был почти неподвижен, а сам Эванс не шевелился. — Теперь ещё одно такое же. Можно ещё больше. Можно с десятыми.
— Черт, надеюсь, первое не было моим гонораром за эти прелестные свидания. Иначе я лоханулся, — фыркнул Ветер. — Ладно, окей. Восемьсот три тысячи четыреста пятьдесят шесть целых и семь десятых, — это было ещё сложнее запомнить.
— Двадцать один миллиард, девятьсот шестьдесят восемь тысяч сто тринадцать тысяч девяносто один и четыре десятых, — даже не моргнув, ровно произнёс Джим. Его глаза ни на мгновение ни оторвались от лица собеседника. — Теперь можешь проверить на калькуляторе: умножь первое на второе.
Ветер фыркнул, однако послушался. Естественно, результат полностью совпал с тем, что произнес Эванс.
— И как ты это сделал? — оторвавшись от экрана, тут же уточнил он. Скорее всего это просто был какой-нибудь элементарный человеческий фокус. Но… может, какая-нибудь небольшая магическая хрень. Вроде того, что проворачивали слабые, обитающие среди всякой швали колдунишки, подкручивая кости во время игры. Впрочем, обычно Ветер отлично ощущал даже такую ничтожную магию.
— Посчитал, — так же ровно ответил Джим.
— Да ладно, скажи уже. Я ни хрена не понимаю.
— Серьезно, Ветер. Я посчитал. Если не веришь, то давай попробуем ещё раз.
Они повторяли несколько раз. Ветер придумывал разные числа, требовал производить с ними разные действия, вставал, специально следил за движениями Джима, в какой-то момент психанул и закрыл ему глаза, но ничего не менялось. Ему не требовалось даже нескольких секунд, чтобы дать ответ, как будто он знал его заранее.
— Охренеть, — наконец констатировал Ветер, глядя все так же подозрительно.
Эванс вздохнул и потер переносицу.
— Для меня это действительно очень легко. Я могу запоминать очень большие последовательности чисел. Разворачивать большие числовые комбинации.
— Весьма сексуально, — рабочим тоном протянул Ветер. На самом деле он и впрямь не знал, что ему думать об этом.
— Угу. Мозги мне трахает отменно, — безрадостно усмехнулся Джим. — Эти вещи многим кажутся невероятными, но это тяжело. Оно же не отключается. Не переходит в ждущий режим. Голова очень сильно болит… Но сейчас ты можешь понять, как много можно натворить, имея подобный бонус.
— Ты со всеми так откровенничаешь? — невесть почему раздражаясь, уточнил Ветер, коротко выдохнув. — И как ты до сих пор жив-то остался, если есть какие-то крупные проебы?
— Вообще-то не со всеми, — виновато улыбнулся Джим, вскинув руки в примирительном жесте. — На самом деле только с тобой.
«Ну прелестно», — со странной беспомощностью подумал Ветер, не зная, что он должен говорить на это. У него язвительные слова попросту к губам не шли, и он бестолково, вопросительно, уязвимо пялился. Джим деликатно опустил взгляд. Может, опасался, что кое-кто неуравновешенный опять психанет и демонстративно свалит. Ветер на сей раз правда не собирался. Впрочем, он и в тот день не собирался. Оно само получилось.
Что-то содрогнулось. Что-то заныло на месте того скопления боли, пепла и гнили, где у людей, видимо, находится сердце. Ветер только фыркнул: демонстративно, как в старом фильме, и звук этот вышел надломленным и больным.
«У тебя просто не хватает сил признать, что ты нуждаешься в завершении, — мелькнуло в голове. — Что тебе просто хочется вырваться из этой петли, нелепо названной жизнью, и подышать нормально. Да? Поэтому тебе просто наплевать, если я кому-то что-то расскажу. Ты даже не расстроишься, если все эти встречи закончатся пистолетом у виска, а? Ты, пожалуй, выдохнешь с облегчением. Наконец-то обстоятельства освободят тебя от принципов. Но ведь для этого совсем необязательно быть добрым, Джим Эванс. Совсем необязательно заставлять меня чувствовать всю эту дрянь».
«У небес нет головы, а бездна криков и безысходности тянет руки лишь на ощупь. Откроешь мне?.. Откроешь? Пусти к себе? В подарок несу шкатулку с осколками сердца.
Открой, открой, открой…»
