Максимианна

      Это случается, когда я еду в предзакатном часу в поезде, и тени мирно играют на стенах вагона и пассажирах. Это случается, когда я стою в луна-парке одна, а вокруг меня водоворот из аттракционов, ярких огней, громкой музыки, запаха сладкой ваты, и вся я тону в непонятной и тёплой грусти. Это случается и тогда, когда я вижу детей, играющих на закате в вытоптанном до песка поле. Это случается так часто, что я даже не знаю, с чего начать.       Саспенс должен возрасти до такого уровня, что я захочу исчезнуть. И вот тогда я покидаю наш мир, закрываю глаза и оказываюсь там, в мире моего воображения. Я, как Иуда, готова продать всё вокруг за грош. Но то, что находится в мире, воздвигнутом мной в минуты страдания, я отдам только ценой смерти. Хотя цена моей смерти не многим выше тех копеек, которые получил Иуда.       Я падший ангел. И я падаю в центр городка Андо. Там парк. Там почти нет людей. Там фонтаны и шелест деревьев, там, на пустующих столиках, стоят бокалы с абсентом, а рядом с ними лежат старые и пыльные альманахи. В этом городе я пережидаю самые сильные свои бури. И этого города вы не сможете найти ни на одной карте в мире. Потому что он в моей голове.       И в этом городе, кроме меня, от бед и страданий пытается скрыться он. Мой друг, которому я приношу лишь горе и боль. Мы, будучи ещё беспечными детьми, играли в видеоигры здесь несколько часов подряд. Но уже тогда я чувствовала этот смрад, от которого старалась сбежать из настоящего мира, уже тогда смрад этот сизым дымом окутывал меня, где бы я ни была и где бы ни прятались. А потом мой друг вдруг пропал.       И каждый раз, когда я оказываюсь в Андо, я ищу его след. И сегодня, зайдя в лавку старинных вещей, я наткнулась на след. И я даже не знаю, хорошо это или плохо, потому что с того момента развернулась цепочка таких странных событий, к которым никто не был готов. И заранее предупреждаю: ты не готов к этим строкам. Но в итоге они сделают тебя сильнее и лучше. Потому что слёзы очистят душу, даже если прольёшь ты их здесь, а не там.       В магазинчике тесном, как моя комната, пылились вещи, которые никому больше не были нужны. И поэтому они все были здесь: всё, что выкидывают люди бездумно, навсегда селится в моей голове. И лучи летнего солнца играли на хрустальных разбитых бокалах, которые мама выбросила, когда мне было семь. И статуэтки из дома моей давно покойной бабушки стояли в пыли на полках. И вещи, которых не было в моей памяти, занимали место на прилавке тоже. И так приветливо улыбался Безымянный Продавец в нежно-розовом фраке и белом жилете. И рядом с ним, облокотившись на стойку, со скукой в глазах рассматривала меня его племянница в камуфляжной майке и тяжёлой чёрной косухе. А я прямо перед ними с детским восторгом и любопытством осматривала витрину.       И там, среди полароидных выцветших снимков детей с кепками козырьком назад и жвачкой во рту, среди их битых коленок и чёрных очков, так не к месту лежали карманные часы, стрелка которых упорно дрожала и пыталась идти вперёд, но после каждого рывка оставалась на прежнем месте. И эти часы очаровали меня.       — Я могу взять их? — в Андо ничто не стоило денег, всё приходило и уходило по другим законам.       — Конечно, Анна, сейчас, — и Безымянный Продавец, привыкнув к тому, что я никогда никуда не спешу и всегда остаюсь немного поговорить, медленно-медленно стал копаться в ящике под стойкой. — Вот, карманные часы, ты мечтала о них, когда тебе было одиннадцать.       И я взяла протянутый серебрянный круг с циферблатом, по которому резво бежала минутная стрелка.       — Но это не то, чего я хочу. Мне нужны именно эти, застывшие на полвторого.       — Сломанные часы?       — Да.       Безымянный Продавец посмотрел на меня тем взглядом, от которого я и сбегаю в Андо. Этот взгляд преследует меня везде. От него не скрыться. О, как же много вещей пробираются в это место вместе со мной!       — Милая, за то, что ты их возьмёшь, мне нужно дать тебе что-то ещё в благодарность.       — Где это видано, чтобы продавцы давали что-то покупателям за то, что они покупают?       — Здесь. Тем более у нас нет такого слова — «покупать», — и он толкнул в бок скучающую племянницу. — Милая, дай ей что-нибудь в навесок к сломанным часам. И смотри мне, не барахло, а что-нибудь хорошее дай.       И девчушка достала из-под стойки чёрный пакет и сказала:       — Тот парень… пришёл за этим и забыл. Наверное, он уже не вернётся.       — Какой парень? — я выхватила пакет из рук и прижала к сердцу, я уже чувствовала.       — Ну, такой, знаешь, весь мрачный и волосы черней ночи, а глаза зелёные-зелёные…       И я попятилась назад, а потом шёпотом, срываясь на хрип, спросила:       — Он давно заходил?       — Прямо перед тобой.       И ноги понесли меня прочь из магазина. Зелёные глаза и чёрные волосы! Здесь живёт только один человек, подходящий под это описание! И только из-за него одного я возвращаюсь сюда снова и снова, как убийца на место преступления. Это его глаза горят для меня зелёным, как горел для Гэтсби фонарик в доме за озером. Это его глаза я ищу в глазах каждого встречного, когда покидаю Андо. И это те глаза, которые я видела только здесь.       Улицы города были пусты. Парк был пуст. Я бегала за своей тенью, а солнце словно стояло на месте и наблюдало за моими жалкими попытками. Когда дыхание сбилось и сил не осталось, я уселась у столика, стоящего рядом с дверью пустующего кафе и посмотрела на первые строки открытой книги, на страницах которой стоял бокал с зелёным-зелёным абсентом. Зелёный, как глаза призрака, за тенью которого я бегаю.       «В декабре девяносто восьмого…», — так начиналась книга, и я только выдохнула обречённо. Так начиналась каждая книга в этом городе. И я никогда не читала дальше, потому что в декабре девяносто восьмого родилась я, в декабре девяносто восьмого были положены первые кирпичи, составившие потом этот город. И в декабре девяносто восьмого, в тот момент, когда я открыла свои обычные глаза, он открыл свои глаза цвета абсента. В том году было положено начало этой истории.       Так неожиданно, как возникают слова, которым суждено быть записанными постскриптум, настал вечер. Глоток зелёного абсента — и солнце тонет в кронах высоких деревьев, которые заполняют пустующий город шелестом своих листьев. Приходится идти в центре широкой дороги, медленно шагать в никуда, потому что неизвестно, где он меня ждёт. И ждёт ли вообще.       И ноги сами подводят к набережной, и я уже не помню, когда уселась там, спустив к холодной воде пятки. Зажглись фонари, а над водой, вдали, как разрастается из ниоткуда моя печаль, разросся туман.       «Наверное, он исчез навсегда. Я не видела его так давно», — и эти мысли мучают меня и терзают. Остаётся только страдать, смотреть на воду и теребить пластик чёрного пакета… чёрного пакета?! Я ведь даже не заглянула внутрь!       Внутри оказался кораблик, запертый в бутылке. Красные мачты, белые паруса и русалка на носу. Так красиво и так печально. Корабль, который никогда не отправится в плавание. Никто не совершит на нём одиссею. Некому сделать его частью легенды, некому пустить его на воду. Чтобы он бороздил чернеющие воды, разрезал носом полосы тумана и…       Вот, снова. То, от чего я сбегаю в Андо, теперь преследует меня и здесь. Этот гниющий запах, эта печаль, которую невозможно унять, эта боль, появляющаяся внезапно и сжимающая лёгкие, как другим их сжимает любовь. Остаётся только обнять колени, сжаться так сильно, как это только возможно, и смотреть на воду, на своё дрожащее от падающих слёз отражение.       Запертая в слове «средний класс», как в зиккурате. Не знающая, где истоки моей грусти, а, следовательно, не понимающая, против чего надо бороться. Одурманенная лиловым и сумрачным чувством, призывающим исчезнуть и сбежать навсегда. Девушка, жизнь и смерть которой были бы всего лишь равниной. Девушка, окружённая багровым туманом, пахнущим смертью. Запах гнили, как благовония моей души. И нет ничего поэтичного в её заплаканном красном лице, нет ничего красивого в её печали, в печали, которую испытывает всякий бродяга, останавливающийся напротив аккуратного белого дома, в окне которого виден ужин большой и счастливой семьи.       Да, этот город — город счастья. Он был создан только для веселья и блаженства. Но что-то когда-то пошло не так, когда-то здесь впервые пролились слёзы, и теперь приходится с этим мириться. Приходиться страдать здесь, страдать там, страдать, где бы я ни находилась.       «Я хочу исчезнуть. Я не могу терпеть эти муки, я даже не знаю, из-за чего страдаю. Зачем человеку появляться на свет, если он погрузится во тьму, даже если его окружает одно только счастье? Зачем появляться, если будешь страдать? Мне так плохо. Мне так плохо, и нет того, кто бы меня утешил. А сама я не в состоянии всё это прекратить. Я так хочу быть спасенной. Это моё главное желание».       И в небе сгорела падающая звезда, а когда я моргнула и открыла глаза, в отражении, дрожащем на глади воды, что-то изменилось. Рядом сидел он, и он медленно-медленно открыл глаза, зелёные, как весна, как драгоценные изумруды, как напиток, стоящий на каждом столике этого города, глаза.       И я, не веря себе, повернула голову, чтобы убедиться, что это не просто отражение, а нечто большее. Так оно и было. Его губы алели закатом, его глаза, как это было всегда, горели для меня маяком. И вот ветхий тенор, сулящий либо одно только счастье, либо беспросветное горе сказал:       — Прости, что исчез так надолго. Как трус, забился в своё логово в надежде избежать печали и горя.       — Не вышло?       — Нет. Стало только хуже.       — Как и мне без тебя… я скучала.       И как над Алькатрасом в Англии вечно висят тучи, так над нами повисло молчание. Такое блудливое, приторное и вязкое, что он, смутившись всей этой сладости и приторности нашей встречи, нарушил его почти сразу же.       — Я зашёл в лавку, забыл там кое-что, а когда вернулся, мне сказали, что ты в городе и ты к ним заходила.       — Да, точно! — и я сунула ему в руки чёрный пакет с кораблём, заточённым в бутылке.       И, о, эта всезнающая ухмылка, по которой я так скучала!       — Держи, — протягивает кулак, открывает его, а там часы с дрожащей на одном месте стрелкой. — Ты забыла.       И вечер больше не кажется мне таким скорбным, каким казался ещё несколько мгновений назад. Мы снова вместе, между нами сломанные часы и кораблик, который никогда не отправится в странствие, а над нами пурпурный свет фонарей. И это всё, что у меня есть. И это всё, в чём я нуждалась.       — Я так скучала, — кладу руку ему на плечо и вздыхаю облегчённо. — Глупая, боялась, что ты исчез.       — Пока есть ты — никогда и ни за что.       И мы сидели вот так на набережной, а бульвары Андо освещал лунный свет, и ягнята, приговорённые к смерти, ещё не подозревали о том, что они ягнята, и о том, что есть смерть.

***

      В его доме висят ковры и чувствуется уютно-грустный интерьер. У него всегда найдётся миф, легенда или сказка, под которую я смогу спокойно уснуть. Он всегда ходит в синяках, его нижняя губа разбита, а костяшки в крови. Его воротит от портвейна, хмельного пива, зелёного абсента, и всё, что он может пить — горький кофе. Его зовут Макс, он по-октябрьски грустен и когда он говорит, кажется, что всё вокруг рушится. И я выдумала его много лет назад.       Мы идём рука об руку, и я улыбаюсь его поношенным кроссовкам и потёртым джинсам. Романтика нищеты, это как матрас на полу его комнаты и ящик, играющий роль прикроватного столика.       — Знаешь, что? Я так счастлива! Поверить не могу, что ты здесь и ты настоящий! — и я схватила его за руку и побежала вперёд к жёлтому мосту, ведущему к пригороду Андо.       И у стены, увитой зелёной лозой, Макс остановился и взял стоящий там красный велосипед.       — Миледи, вас прокатить?       — Куда? К звёздам?       — Лучше.       И что я могла сделать? Конечно же, я встала на сидение сзади, ухватилась за его плечи, и мы поехали по пустому мосту, похожему на миниатюрные и пожелтевшие врата Сан-Франциско.       И прямо за мостом открывалось огромное, как море бескрайнее, ромашковое поле. Асфальтированная дорога с белыми полосами, похожими на рёбра, незаметно таяла в траве.       И да, мы были невинными ягнятами, мы бегали по полю, стараясь достигнуть недостижимого горизонта, а под нами, в сумраке ночи, белым светом светились ромашки, и всё вокруг пахло свежестью, а запах гнили, сводящий меня с ума, казался тогда чем-то выдуманным и нереальным. Ветер трепал волосы, а руки мои были расставлены в стороны, и я была самолётом, назначившим дуэль небу. И рядом со мной это небо мчалось, и волосы его были темнее ночи, а глаза зеленее травы.       И прежде чем я почувствовала усталость, Макс сказал:       — Залезай ко мне на спину, твои ноги уже болят, ведь так?       И я поняла, что он прав. Конечно же, он прав. Он понимает, что я чувствую, раньше, чем я это понимаю сама.       И я запрыгнула на его спину, и я удивилась, какой широкой стала она с тех пор, как мы виделись с ним в последний раз. И казалось, что я возглавляю корабль, стоявший до этого на полке одинокого ребёнка. И звёздами казались сияющие ромашки у наших ног. И в том поле сияли не только ромашки, казалось, что наши души сверкают, как звёзды. Мы наконец-то вместе! И это чувство, что сдавливает грудь, оно больше напоминает счастье, чем горе.       А потом его изношенный кроссовок зацепился за рытвину, и звёзды, которыми были наши сердца, упали вниз прежде, чем кто-либо успел загадать на них желание. И падать было мягко, потому что внизу меня ждала страховка в виде его тела: знает ли он, что его придумали, как страховку?       Тогда упали мы, но трещина появилась на бутылке, внутри которой был заточён деревянный кораблик. И эта трещина стала решающей. Потому что трещина эта невидимо расколола небо над Андо. Она расколола скорлупу, защищающую детей от опасного мира, полного сложных и не всегда объяснимых вещей.       Он лежал снизу, а мне оставалось смотреть в его растерянные зелёные глаза. И это могло бы быть пошло, но скорбь по утраченной скорлупе читалась в наших глазах, хотя вместо крови, наши сердца наполнил пьянящий красный бурбон. Но эта его кротость и святое всепрощение…       И я упала на спину в мокрую от расы траву и закрыла лицо руками. Запах гнили и чувство демонической близости снова здесь.       — Ты чего?!       Молчу.       — Анна! Анна!       Ну как я могу не отозваться? Как?       — Я ненавижу себя, — и голос мой чернильнее, чем эти строки. — Твой кораблик…       — Что? Ты о чём? — он так хорошо понимает мои чувства, моё сердце, но мозг мой для него токсичен, как токсичны для меня его чувства. Так легко и так сложно быть вместе.       — Он никогда не отправится в плавание. А создан для этого. Корабли созданы для воды, как люди для счастья. Но если ты брак и списанный мусор, ты либо будешь пылиться на полке, либо окажешься на плаву, но тотчас утонешь.       — Эй, успокойся. Думай лучше о своих часах. Если хочешь, если ты только хочешь, ты можешь всё уничтожить. Они могут идти. В обратную сторону. Пропадёт кровь на кафеле, пропаду я, пропадёт всё, если ты только захочешь. Ты так страдаешь, так что выдумай меня назад. Хуже чем сейчас, нам не будет…       И его пыльный голос, пыльный, как лавка Безымянного Продавца, заставляет меня подняться с земли и сесть, поджав ноги.       — Ты чего? Зачем мне выдумывать тебя назад? При чём здесь ты? — и я превращаю давно зажёваные мысли в свежие слова. — Кретин, я жива лишь благодаря тебе. Я создала тебя, чтобы ты разделил мою боль. И я думала, ты возьмёшь всё до капли, но я всё равно страдаю. Так сильно страдаю, что страшно подумать, что бы я чувствовала, если бы тебя не было.       — Но, Анна, ты создала меня слишком печальным, чтобы я мог тебя спасти. И хотя я смог взять на себя всё твоё горе, на твои плечи легло моё. И что хуже всего, не смотря на то, что я ненастоящий, моя боль настоящая, и её чувствуешь ты. Поэтому… выдумай меня назад. Я не могу делать тебе больно, но делаю одним своим существованием, — и он грустно хмыкнул, и показалось, что сердце его не рядом, а на расстоянии сотни миль от моего. — Только ведь моё существование — это очень даже сомнительное утверждение.       Я никогда не предполагала, что так, как он носит мою печаль, я ношу на себе крест его горя. И поэтому настала минута тишины, минута молчания. Нужно было почтить расколотую скорлупу нашего блаженного неведения. Нужно было принять, что страдания наши равноценны и чувства вымышленного парня такие же настоящие, как мои собственные.       Он был первым, кто окрасил белый шум в моей голове в чёрный.       — Ты можешь использовать часы и…       — Заткнись, придурок! — и крик мой был слишком прозаичным для той ночи, но я ни о чём не жалею. — Ни один мой друг не несёт на себе моего горя. Ни один мой друг не был в Андо. Кроме тебя никто не утирал мои слёзы и не брал на себя мою боль.       — Вот именно! Ты выдумала меня, как запасной вариант! На случай, если твои друзья там, за пределами Андо, не справятся.       — Нет! Это я завела друзей, как запасной вариант. Ведь ты пропал и так долго не появлялся! И я старалась сама оберегать себя, я старалась полюбить человечество, ведь полюбить одного человека… для меня это слишком сложно.       — Но ты всё так же несчастна, хотя у тебя и есть я…       — Да, но после сегодняшнего я точно не смогу убить себя. Я ведь ношу твоё горе, и только ты вправе им распоряжаться. Только тебе можно его убрать. И, может быть, я больше тебя самого хочу быть выдуманной назад. Но не всё так просто. Всё так сложно.       И я заплакала сильнее, чем раньше. Что со мной не так? Почему я не могу найти покоя ни в настоящем мире, ни в Андо? Выдуманные вещи я ценю выше реальных. И, возможно, это правильно, возможно, они действительно ценнее. Макс может быть важнее всех, кого я знаю за пределами Андо. Ведь если он нравится мне так сильно, значит, он невероятно исключительный, раз уж я полюбила его, осознавая его нереальность. Осознавая, что мы никогда не будем по-настоящему вместе.       И я заливалась слезами, думая о том, о чём не думают другие люди. Какого чёрта я бегаю за тем, чего нет? Но неужели этим не занимаются остальные? Занимаются, только не так очевидно. Так не стоит ли мне остановиться и замереть на месте? Но запретный плод так сладок. Особенно, когда перед тобой горит зелёный свет, горит так ярко, словно приказывает жать на газ и мчаться вперёд. И я это делаю, бегу вперёд за своей призрачной и тающей мечтой, ведь быть окружённой выдумками и фантазиями так же приятно, как бродить по кладбищу. Из-за всего этого чувствуешь себя такой живой, только вот беда, живой быть совсем не хочется. Хочется сдохнуть.       — Эта чёртова боль в груди никогда не пройдёт, потому что её создал ты и исчезнуть она может только с тобой. А ты никогда не исчезнешь, ты ведь обещал.       И от своего же умирающего голоса я испугалась. Мы должны были украсить волосы цветами и перьями, стать вольным племенем, каким было племя Чироки, но, рождённые, чтобы любить, мы проживаем свои жизни в страданиях. Но на фоне страданий наша любовь сияла бы только ярче.       — Анна, посмотри мне в глаза, я ведь не против, ты же этого так хотела, — и уверенность в его взгляде была бы вульгарной, если бы глаза его не блестели от не пролитых слёз. — Давай, ну же, посмотри в эти глаза, что так любишь. И успокойся, дыши. Зелёные и красивые, правда? Как зелёные бутылки из-под пива, которые ты совсем ещё маленькой видела на столе перед пьяным отцом. Но ты не помнишь, потому что вечно пьяный отец — это теперь моё воспоминание и моя боль. Это мою маму он бил и на мне срывался, а твой папа до сих пор зовёт тебя «принцессой», и если бы он увидел меня, то мне пришлось бы говорить о футболе, карьере и деньгах, а не о греческих мифах, авангардном искусстве и поэзии. Я бы так хотел быть обычным человеком, чтобы понравиться твоему отцу… и тебе.       Пришлось рассмеяться сквозь слёзы, элегантно поправить волосы и сказать:       — Ты никогда бы мне не понравился, если был бы обычным парнем.