Максимианна

      Андо — прекрасное и светлое место, лучшее из того, что мне доводилось видеть. (Не печально ли, что лучшее из того, что я видела, никогда не было настоящим?) Но иногда там появляется некая персона нон грата, и всё погружается в терпкий и крепкий мрак, и душу обжигает, словно глотку, проглотившую крепкий вермут. Небо затягивают тучи, воздух электризуется, над единственной альма матер в городе взвивается вороньё и кажется, что город посвящён в таинство, к которому я не допущена. А если и допущена, то в качестве жертвенного ягнёнка.        Каждый раз перед тем, как в город явится Гниющее Сердце, та самая нежелательная персона, меня, где бы я ни была, встречает знамение. И всякий раз оно разное. Сегодня — это рефлексия в окружении друзей, рефлексия под весёлую музыку и беззаботные, счастливые улыбки моих ровесников. Вечеринка на даче богатенького мальчика, где я сижу на бревне у края леса, в короне из цветов. Одна, вдали от всеобщего веселья, словно забытое языческое божество. И наполовину разбавленный водкой доктор Пеппер, выливается на траву из пластикового стаканчика, когда из леса доносится такой же безрассудный, как и веселье у дома за спиной, звук горна. И я срываюсь с места, и бегу в лес, бегу прочь от себя и своих мыслей, мчусь в Андо, потому что оставаться в настоящем мире мне невыносимо.        Словно консьерж в многоэтажном доме, первое, что попадается мне на глаза в Андо, это вечно цветущая орхидея бурляще-пунцового цвета. Но сегодня она чёрная, чёрная орхидея в центре города — это знак того, что здесь Гниющее Сердце. Заблудший демон, который прериями своих зубоскальских игр выбрал моё убежище. Да, Гниющее Сердце здесь: орхидея окрасилась в чёрный, а воздух пропитался сладким запахом мёртвой плоти. И я снова, пытаясь спастись, поставила себя в ещё более тяжёлое положение.        Остаётся только идти вперёд. Вот чему учат годы страданий и боли. Лучше не станет, но это всё, что остаётся. Я иду и вижу, как город, утопически прекрасный город, изменяется до неузнаваемости. Лавандовые клумбы зарастают быльём, калифорнийское тепло сменяется духотой техасских пустынь, статуя Непокорённого Человека, единственная статуя в городе, теперь выглядит, как может выглядеть статуя Надменному Человеку. Вроде бы мелочи, но Андо теперь выглядит, как места из моих кошмаров.        Это всё мысли и рефлексия на вечеринке, куда не стоило идти. Это всё мысль о том, что я искренне люблю только тех, кого нет. Единственное настоящее чувство, что я испытываю, — это любовь к тем, кого нет. Я люблю брата, который закопан на уровне двух метров под землёй. Я люблю Ориона, Эсхила и Одиссея. Я люблю людей из других эпох — Лермонтова, Маяковского, Ван Гога, Кафку и Камю. Я люблю только то, что не может существовать здесь и сейчас, что не может быть рядом со мной. И я не могу быть счастливой, даже если продолжу идти вперёд, даже если буду стараться лучше.        Раньше Андо покоряло сердца всех, кому я о нём рассказывала. Как Одесса со своим колоритом, так и Андо не на что не похоже и уникально в своей однообразности, ведь все утопические места одинаковы. Но теперь Андо стало местом из худших сновидений. Только я не могу ни проснуться, ни как-то исправить происходящее. Ни на что не годная пропащая душа.        И я брела вперёд, не узнавая места, которые воздвигала когда-то с такой любовью. Запах гнилой плоти заставлял кашлять и задыхаться, приводил в неистовство, которое, впрочем, было совершенно бесполезно, ведь его некуда было применить. И это убежище превратилось в тот же несовершенный мир, от которого я скрываюсь, поэтому я поступаю так, как поступаю там, — бегу со всех ног.        Гниющего над головой воздуха не хватало, лёгкие не успевали работать в ритме сердца, а ноги безропотно несли меня вперёд. И пока я бежала, до меня медленно стало доходить, что сегодня город как никогда оживлён. Здесь всё, что когда-либо, рождалось у меня в голове. Но здесь лишь всё худшее.        Вот Крокодилий Хвост, которым папа пугал меня в детстве, скользнул за угол дома, покрывшегося ядовитым плющом. А по набережной я пробегала сквозь кровавую изморось, которая когда-то мучала меня в снах. И даосизм, в который я всегда хотела верить, даосизм, который говорил, что всё происходит так, как должно, обращался в чёрную дыру на небе и засасывал в себя вороньё, кружащееся над Академией Необузданных и Изумлённых. Альма матер, которую в воздвигла, чтобы заполнить Андо, теперь была переполнена моими кошмарами, и в окнах её горел свет, и на лужайке, как отдыхающая армия конфедератов, слонялись мои самые потаённые страхи, которым я до этой ночи не могла придумать физической оболочки и чёткого образа.        И сердце, хитрый мошенник, заболело от бега, поэтому я перешла на шаг, став гневаться не только на пылающий разум, но и на обугленное тело. Оно не должно уставать так скоро, так быстро. Но если бы я только могла дышать полной грудью, если бы только не этот запах испорченных органов, пролежавших в тепле несколько недель или месяцев, или даже лет…        Раны, давно зажившие раны на руках и ногах, закровоточили. Я нанесла их себе, когда верила, что заблудшие души непременно должны быть клеймены, чтобы все видели и знали, что с человеком что-то не так. И то, что мои руки и ноги стали красными от крови, означало близость того, что я искала.        Некогда прекрасные многоэтажные дома теперь превратились в трущобы. Перекрёсток, где раньше всегда горел зелёный свет, теперь освещался красным цветом. И в центре перекрёстка громоздкой толпой собралось то, что всегда внушало мне страх. Именно туда нужно было идти, и чем ближе я была к толпе, тем сильнее кровоточило моё исстрадавшееся тело. Иступленная боль ложилась на меня, как на счастливых людей, отдыхающих на траве, ложатся золотистые лучи солнца. И я, проигнорировав благоговейный страх перед монстрами своей же души, с дьявольской улыбкой и божественными слезами на глазах, ринулась в толпу того, чего всегда боялась.        Эта толпа оказалась моими взбесившимися в тот вечер мыслями, это были мои неконтролируемые грёзы. Мой разум в абсолютном беспорядке, и беспорядок теперь поглотил Андо. И Гниющее Сердце где-то рядом. И на столиках у кафе, мимо которых я шла, вместо зелёного абсента стояла текила, вместо кофе в кофейных банках была горько благоухающая корица. И всё не так, со мной всё не так, с Андо всё не так. Чувство боли так обострено, кровь на руках и ногах уже запеклась, но внутри всё так болит. Такая печаль не сворачивается, как кровь, и не исчезает.        «Но если мою печаль носит Макс, а его ношу я, то…», — тут меня осенило. Он всегда здесь, он всегда в Андо. И в этот вечер он страдает сильнее обычного из-за моих встревоженных мыслей, перевернувших город вверх дном. И он, должно быть, рядом. Потому что боль стала такой острой, что терпеть её больше нет сил. Я не выдержу. Я не выдержу этого груза на моих плечах.        Я закричала. Всё, что я могу, всё, на что я способна, — это убегать от проблем и кричать в отчаянии. И крик пронёсся над городом, накрыл его волной, растворив толпу мыслей. Чудища моей души исчезли, но я не осталась одна. В центре перекрёстка, свернувшись, поджав под себя ноги, лежал он.        Одежда изорвана. Лицо в крови, тело в крови. Мне страшно. Но, подбежав ближе, понимаю, что он жив. Поэтому после горького крика, я сразу ощутила приторную сладость, как от пудинга, приготовленного мамой в летний день, или политого сиропом ледяного мороженого. И весь этот вечер, все события, которые я была не в состоянии постичь, заставили мои ноги покоситься. Я упала на колени и заплакала, закрыв лицо руками. Так много плачу. Так же много, как убегаю от всего и от всех, так же много, как кричу, когда думаю, что никто не слышит. Слишком много.        Я плакала, закрыв лицо руками, а когда убрала их и опустила на холодный асфальт, Макса на прежнем месте не было. Пришлось оглянуться назад, чтобы увидеть, как он шатающейся походкой, хромая на правую ногу, уходит по центру широкой и всегда пустой асфальтированной дороги. Слёзы полились ещё сильнее, потому что я осознала, что меня пьянит его бесстрастное поведение, в котором с нежной безмятежностью ещё не повзрослевшего ребёнка я вижу призрачные знаки внимания к собственной персоне. Потому что их просто не может не быть, ведь он создан, чтобы заботиться обо мне. Он должен. Он не может так просто уйти, после того, как я искала его, после того, как прогнала то, что хотело его уничтожить. Только вот он наверняка знает, что-то, что его хотело уничтожить, создала тоже я.        Но он ушёл, и ничего не предвещало его возвращения. Кроме печали, кроме грусти, кроме чувства вины, кроме боли в разбитых коленях, упав на которые, я чувствовала ещё и скорбь. И скорбь раздавалась в моих висках предсмертным дыханием и грохочущими ударами надежды, надежды на то, что хоть кто-то во всём этом мире не покинет меня в час, когда беснующиеся мысли нападут на меня же саму. Но даже то, что надежда умирает последней, не отменяет того, что она умирает. Это лишь оттягивает ненадолго неминуемую гибель. Всё умирает. Всё и все. И, кажется, я сейчас тоже.        Но бархатные тяжёлые портьеры с обувью, украшенной загнутыми кверху носками, под ними исчезли из Андо. Исчезли и аллеи с деревьями, с которых, словно лианы, свисали кишки. Да, исчезли всхлипы женщин, оплакивающих покойников, исчез вальс, звучащий как перезвон колокольчиков. Красный свет, освещавший перекрёсток, тоже исчез. Снова зелёный, как и должно быть. Лихорадка моей души прошла.        Лихорадка прошла, но я всё ещё безутешно плакала. Макс, на помощь которому я мчалась через ураган мыслей, бросил меня одну. Но безмятежность вернулась, вернее, сделала попытку вернуться, когда я услышала за спиной звук шагов, направляющихся в мою сторону.        Руки задрожали, когда он наклонился ко мне с нечеловечески сияющей улыбкой. Сомнительной улыбкой. Вроде той, которая выступает у меня на лице всякий раз, когда я узнаю плохую новость или прихожу в отчаяние. Макс наклеил на моё разбитое колено пластырь, потом проделал эту же операцию со вторым коленом. И вот он уже смотрит в глаза, обнажив настоящую, вполне себе человеческую вымученную улыбку. И я так же улыбнулась в ответ, потому что с пластырями на коленях стала чувствовать себя железобетонной, непробиваемой, неуязвимой.        Но события вечера, обратившегося теперь в ночь, нависли над нами чёрным смогом. Нужно было нарушить белую хлопковую гармонию момента. Нужно было разобраться с тем, что происходит с Андо, разобраться с Гниющим Сердцем. Узнать у Макса, кто и что с ним сделал, и не нужен ли ему пластырь тоже, потому что лицо у него было в ссадинах, а с виска стекала запёкшаяся струйка крови.        — Прости меня, — все разговоры растаяли так и не выпавшим снегом, когда я произнесла это больным и напуганным голосом.        Тогда я сорвала с коленей пластыри, которые могла бы гордо носить, как бронежилет. Сорвала пластыри, нарочно упав на колено, чтобы почувствовать боль. Он пережил сегодня больше, чем пережила я. И хоть Макс всё ещё молчит, но я знаю, что внутри ему хочется закричать, как недавно это сделала я.        Я стояла, преклонив перед ним одно колено, а другое выставив раной вперёд. И долго молчала, находясь с ним в центре перекрёстка со светофорами, горящими только зелёным, и представляла собой молчаливой сцену, которая могла бы стать иллюстрацией к какой-нибудь совершенно новой Библии.        — Макс, — это звучало как нечто большее, чем обращение, большее, чем просто имя, — пожалуйста, не делай так больше. Не надо меня спасать. Не надо брать на себя мою боль. Может, пришло время со всем покончить? Я возьму назад свои страдания, а ты свои. Я не хочу, чтобы мои мысли терзали тебя. Лучше, чтобы вся эта боль была бы только моей. Ты… ты ведь не заслуживаешь ничего такого, ты лучшее, что когда-либо было придумано человеком. Я хочу быть спасённой, но если это может произойти только ценой твоих страданий, то не нужно. Не нужно меня спасать.        Он молча смотрел на меня грустными и всезнающими зелёными глазами. Кажется, за весь вечер он так и не произнёс ни слова. Зато то, что он делал, было понятнее и искреннее любых слов.        Вместо ответа Макс опустился передо мной на колено, и в тот момент мы были зеркальными отражениями друг друга. Он достал ещё один пластырь, наклеив его на мою выставленную вперёд ногу. Естественно, он будет меня и дальше спасать. Он ведь обещал никогда не бросать. Он ведь настолько не похож на обычных людей, что держит свои слова.        — Аккуратнее со второй, ладно? — я позволила ему наклеить ещё один пластырь на второе колено.        Когда мы оба поднялись с холодного асфальта, он, наконец, заговорил.        — Пойдём ко мне, тебе нужно смыть всю эту старую кровь. Тебе нужно смыть свои старые мысли.        И мы плечом к плечу шли по широкой пустой дороге, два призрака, тающих в свете натриевых фонарей.        — Ты расскажешь, что случилось? — я нежно толкнула его в плечо, рубашка на котором порвана по шву.        — Твои мысли вышли из-под контроля, — начал он тихо, потому что о важных вещах люди либо кричат во всю глотку, либо говорят шёпотом. — Но и мои тоже. Наверное, раньше мы никогда не теряли себя одновременно.        — Ты потерял себя? Ты же всегда такой сильный, такой сдержанный, — мне самой стало противно от своих слов, настолько они были не к месту наивными.        — Я думал о твоих словах там, на ромашковом поле. Раньше ты никогда не говорила мне в лицо, что я выдуманный. И поэтому я никогда об этом не задумывался. Но осознание того, что тебя выдумали, — это как осознание неминуемой смерти. Только в моём случае, у меня есть шанс быть вечным, но, знаешь, когда ты ненастоящий, этого совсем не хочется.        — Но ведь ты настоящий. Разве нельзя быть одновременно и выдуманным и настоящим?        — Какая глупость.        — Да, глупость, прости.        Я обиженно замолчала, подумав про себя: «Могла ли бы моя любовь сделать его настоящим? Настоящая любовь превратила её фантазию в быль… звучит так красиво! Но всё, что звучит красиво, обычно неправда».        — А худшее, — снова заговорил Макс, — что я даже не хочу быть настоящим, это ты хочешь, чтобы я хотел. Но, будь я настоящим, у меня не было бы даже шансов…        Не поняв, про какие шансы он говорит, я остановилась у его подъезда и вопросительно посмотрела на домофон. Рука с длинными аристократическими пальцами и разбитыми костяшками, как у какого-нибудь безмозглого хулигана, набрала код — 44. И 44 стало новым 33 и новым 666. Всё, что происходило, становилось новым чем-то, что существует уже давно.        — У тебя были бы шансы. Шанс есть у каждого, — сказала я, застыв в дверном проёме.        Он держал для меня дверь, глядя ещё печальнее, чем до этого.        — Я — это подземные переходы ночью и ночные заправки. Я — кладбища в солнечный летний день, я — школы и детские сады, по которым больше не ходят дети. Я — это вся та боль и весь тот ужас, из которого был создан. И это лучше, чем быть сотворённым из глины, потому что я — любовь, которую создали из страданий. И ты ещё говоришь, что у обычных людей есть шансы? Разве можно предпочесть обычного человека такому, каким ты меня сделала?        В его голосе не было самодовольства. Ни гордости, ни самолюбования, ничего такого. Одна только боль. И вопрос заставил меня почувствовать вину, но не мои глаза наполнились от этого слезами, а Макса. Потому что чувство вины, которое испытываю я, заставляет страдать его.        — Хорошо, ты прав, — я вошла в тёмный подъезд, пахнущий коврами, щами и сыростью. — Я никогда не смогу полюбить простого человека. Мне нужен либо Бог, либо Дьявол, наверное, поэтому я тебя и придумала.        — Бог? Дьявол? — он захлопнул дверь, и мы оказались в полной темноте. — Ты же должна понимать, что я — это ты, это всё то, что ты носишь в своей душе. И, если всё это так, то ты не простой человек.        Макс взял меня за руку, он знал, что я боюсь темноты, и знал, что я боюсь громких слов, когда их произношу не я сама.        — Нет. Я человек, значит, я обычная и простая. Но не ты.        — А я бы, наверное, всё-таки хотел быть простым. Даже если бы шансов не было, у меня была бы эта ваша надежда.        Мы вошли в его маленькую квартиру. А там свечи, воткнутые в зелёные бутылки из-под вина, ковёр на стене и матрас под ковром. Гитара в углу комнаты. Раскрытое настежь окно, ящик, на котором лежат потрёпанные книги давно умерших философов.        И пока Макс умывался в ванной, я думала о своей комнате, я думала о белых стенах, о модных журналах и ванильных свечах на прикроватном столике. Но его комната, его бедно обставленная комната была бы для меня раем. Эти лёгкие белые занавески, развивающиеся внутрь комнаты, как никогда яркие звёзды за окном, и ветер, приносящий запахи ночи.        Я стояла у окна, подставляя лицо пьянящему ветру, когда он вошёл в комнату с полотенцем, наброшенным на плечи и умытым от крови лицом. Только синяки и ссадины. И тогда, глядя на его всегда усталые и грустные глаза, я поняла, насколько их выражению не соответствует их же яркость. Так, приняв эту истину, я приняла и другую. Я ждала этого момента, кажется, всю жизнь. Так, как бывает, когда ждёшь чего-то так сильно, что не можешь уснуть. Так вот я не спала всю жизнь.        Тусклая голая лампочка в коридоре освещала его бледную кожу и чёрные-чёрные волосы. Глаза, губы, и каждая черта его лица — определение слова «грусть». И, кажется, я влюблена в грусть.        — Я набрал тебе ванную и оставил чистую одежду, — Макс вошёл в комнату и опустился на матрас, лежащий на полу, положив голову на колени. — Можешь не спешить, отдохни. День сегодня выдался сложным.        А я, так и не отошедшая от осознания мысли, приводящей меня в смущение, смогла только кивнуть и быстро запереться в ванной. Грязная одежда на полу, грязное тело и такая же грязная душа. Горячая вода всё исправит. Горячая вода и холодные мысли.        Боже мой, это ведь было очевидно! Очевидно! Разве могло быть иначе? Разве могла бы я чувствовать к нему что-то другое? Он ведь заботится обо мне так, как никто и никогда не сможет. И я ценой своей спокойной жизни хочу защитить его от его же печали. Это было так очевидно!        И я чувствовала это всегда. Он существовал всегда. Когда я спускалась бегом вниз по холму, когда плела венки, бродила по лесу или сидела на набережной, когда была одна, но чувствовала спокойствие и уверенность, вместо одиночества, он был рядом со мной.        Горячая вода растворяла тревоги, словно все они были из сахара, и я, нежась в ванной, думала обо всём, чего раньше не понимала. Я думала о душных летних вечерах, вроде этого, о вечерах, наполненных стрекотанием кузнечиков, о вечерах, напоминающих мне о детстве. Уже тогда я не была одна. Может быть, он родился, когда родилась я. А вот носителем моих страданий я сделала его гораздо позже.        Боже мой, как сложно было это понять! Но ещё сложнее принять это. Как принять, что именно с ним я хочу лежать на крыше автомобиля и смотреть на звёзды? С ним я хочу ходить по магазинам перед Новым годом и подбирать всем подарки. Это ему я хочу показать то, что так люблю: пустой пляж, обгоревшие плечи и выгоревшие волосы. Я хочу есть фруктовый лёд и чувствовать жар асфальтированной площадки, на которой он играет в баскетбол и никак не может попасть в кольцо.        Я лежала в горячей ванной и думала о совместной долгой поездке в машине, когда его руки пропахнут бензином, а я буду настаивать на том, чтобы мы подбирали попутчиков. А вечером, вместо радио, мы бы слушали стрёкот кузнечиков. И это было приятно, снова о чём-то мечтать и врать себе, что у меня есть будущее. Я так давно этого не делала. Когда узнаёшь, как страдать, забываешь о том, как мечтать.        Из грёз меня вывела музыка. Макс за дверью играл на гитаре. И я, как будто повинуясь музыке, вылезла из ванной, надев его большую рубашку, лежащую рядом с полотенцем, оставленным для меня.        Его музыка ластилась ко мне кошкой, призывала стать такой же ласковой кошкой для него. Мне нельзя быть рядом с музыкантами, они могут управлять мной, как захотят. Я ведь шевалье каждого музыканта.        А потом Макс запел. Я не стала выходить из ванной, побоявшись, что он растеряется и замолчит. Так что оставалось только сидеть на стиральной машине, теребить край белой рубашки вслушиваться в его глубокий и бархатный голос.       — Осень и лес с палыми влажными листьями В августе это бред, В августе все общаются песнями И на всех светит вечеров розовый свет. Тускло-розовый цвет полароидных снимков, Сделанных кем-то когда-то давно, Там история с кофе и клубникой на сливках, Там история, но мы влюблены и нам всё равно. Нам всё равно, кто был здесь до нас, И всё равно, кто здесь будет после. Если жизнь — немое кино, То мы не в кадре, а где-то возле. Мы стоим на посту И следим за всем невозможным, Ведь я здесь, я люблю, А был фантазий твоих когда-то заложник. А теперь мы вдвоём Бежим вдоль линии берега моря. Им стал водоём Тобой пролитых слёз из-за горя. Ты так страдала, моя дорогая, А я не смог с тобой тащить этот груз. Теперь, где шагала ты, дорога пустая, И там стою я, я жалкий трус. Я место пустое, Ты снова словно одна, Мне хочется плакать, Вместо слёз ледяная вода. Но сердце горит, Сердце в закате сгорает, Я рождён, чтоб любить, Но она ведь не знает. Не знает, что рядом с ней и в горе и в радости, Не знает, что сгораю в палящей любви, Боюсь признаться себе, что хочу губ её сладости, Губ, которые вижу только во сне. Во снах этих горькие ветры Стонут имя твоё. Я шагами меряю метры, Что направляют к тебе и ведут ко дну. Ты забытый ребёнок, Ты мои чёрные слёзы, Я с тобой с самых пелёнок, Я — все твои мысли и грёзы. И я должен быть всегда рядом, Чтобы однажды в ночи Пропеть: «Милая Анна, Если слышишь, то не молчи».        Его голос затих, я больше не слышала, как пальцы медленно перебирают струны. И не певшая никогда в жизни, стыдящаяся своего же голоса, я спустилась со стиральной машины, поправила рубашку на теле и вышла из ванной, открыв рот. Из него, как слюни у бешеной собаки, текли слова.       — Эта история, Как у школьников групповой проект, Эта история Про нас с тобой, ни для кого не секрет. Ты поёшь свои песни, Но они песни моей души. И я всё никак не поверю: а здесь ли Ты? Если да, то пой, играй, не молчи!        Макс перевёл печальный взгляд с моего лица, посмотрел на струны, и заиграл старый мотив. Старый мотив на новый лад. Совсем как наши жизни, совсем как эта история. А я продолжила петь, стоя перед ним в коридоре под голой лампочкой.       — И под струны твоей гитары Плачут мои стихи, Мы вырвались из Сансары, Но при этом сбились с пути. Я сверхновая, А ты космос, Ноты старые, песня новая. Вечен один лишь души нашей возглас. И этот возглас — Шаткое наше «здесь и сейчас». Наверное, у нас такой возраст, Когда кажется, что всё про нас. За окнами ходят люди, Люди сидят в кафе, Но, знаешь, давай без прелюдий: Все дороги ведут к тебе. Ночью в дождливом Париже Я думала о тебе. Сейчас к тебе ещё ближе Чувствую послевкусие, здесь я тону в вине. Я виновата, что ты страдаешь, Я виновата, что между нами слово «люблю», Но, Макс, знаешь, Я без тебя обязательно пропаду. Мне не надо лета, друзей и машины С открытыми окнами. Я хочу целовать тебя в шею И обнимать руками дрожащими, потными. И если всё это всего лишь сон, То я не хочу просыпаться. Ты король, ты должен занять свой трон И позволить мне улыбаться. Ты сублимация всей любви, Что несу в себе я. Ты мой эталон семьи, Политики и лучшего короля. И если нас с тобой нет, Если мы — это чья-то мечта, В моём сердце горящий свет, Будет ждать тебя, как маяк корабля.        Эта песня, которую мы спели по отдельности, но вместе, стала продолжением трещины, появившейся на бутылке с запертым в неё кораблём. Песня уничтожила осколки скорлупы, которую мы разбили совсем недавно. О да, эта песня заставила его отложить гитару и встать напротив меня под лампочкой, свисающей с потолка на проволоке.        Колени дрожали от упорного взгляда зелёных глаз, и я не могла сделать ни вдоха, ни выдоха. Его лицо было слишком близко, так близко, что от красоты у меня перехватило дыхание. Воздух в комнате стал тяжёлым и таким напряжённым, что, казалось, если он так и продолжит стоять, то между нашими губами появится искровой заряд.        Он наклонился вперёд, и я закрыла глаза. Но ничего не произошло. Хотя я чего-то ждала всей душой. Он наклонил голову, и вместо того, чтобы соприкоснуться губами, мы соприкоснулись горячими лбами, и он положил на мой затылок всегда ледяную руку.        — Я не могу. Я никогда не стану тем, кто заставит тебя страдать, кто сделает тебе больно.        — Но только тебе одному это и можно! Моё сердце, моя честь, моя душа — это всё принадлежит тебе по праву.        — Это всё по праву принадлежит лишь тебе. И никому больше, — Макс потупил взгляд зелёных глаз, а я почувствовала, как он страдает в этот момент.        — Нет.        Нет. Это всё, что я могла сказать. Это всё, что я чувствовала. Нет, то, что сейчас произошло, неправильно. И то, что он сказал, тоже неправильно. Как и то, что сказала я. Мы проживаем жизни неправильно, и поэтому все мои мысли, — это одно твёрдое «нет».        И почувствовав жар после долгих лет, проведённых в холоде, собравшись с духом, я толкнула его к стене и наклонилась к губам. Если я ему не принадлежу, то это ещё не значит, что он не принадлежит мне.        Но перед губами я вдруг остановилась, а он стоял, прижавшись спиной к стене и обречённо, почти покорно смотрел на меня. «Делай всё, что хочешь, потому что я тебя люблю», — это читалось в его взгляде, пускай он и выражал одну только грусть.        Я не смогла поцеловать его в губы, поэтому наклонилась к шее, но и теперь что-то заставило меня остановиться. И когда я опустила голову до уровня груди, на мои глаза выступили слёзы, которые тут же хлынули крупными каплями на его кожу. Они упали, зашипели и исчезли. А на груди Макса остались следы, словно я не расплакалась там, а тушила о тело сигареты.        — Не выношу твоих слёз.       И от того, что он в очередной раз страдает из-за меня, я заплакала сильнее, заранее отпрянув, чтобы не обжечь его ещё больше. И плакала я из-за того, что из окна снова донёсся запах гнили, и вся эта наша романтика старая, давно испорченная и потерявшая срок годности.        Всё, что бы я ни делала, в итоге приводит к его страданиям. А если ты заставляешь человека страдать, значит, ты его ни капли не любишь. И человечество, о любви к которому я постоянно кричу, на самом деле я тоже не люблю. Мне просто хочется, чтобы оно полюбило меня в ответ. И даже саму себя я не люблю, хотя так часто слышу, что должна. Но кроме отсутствия любви, меня угнетает отсутствие ненависти. Ведь я ничего не ненавижу. Даже Гниющее Сердце я не ненавижу. И поэтому я расплакалась. В очередной раз. Так тяжело жить, когда в сердце нет ни любви, ни ненависти. Жизнь держится на эмоциях, которые я не в состоянии испытать.        И всё то время, что я стояла, утирая собственные слёзы, Макс продолжал играть роль моего зеркального отражения. Он стоял, опустив голову, и в его глазах блестели непролитые слёзы. Он ведь никогда не плачет. Однажды он сказал, что заплачет, когда я улыбнусь. И я улыбнулась в тот же момент, а он покачал головой, сказав, что хочет, чтобы я улыбнулась по-настоящему. И я никогда не смогу, потому что уже давно запуталась в том, что является ложным, а что — настоящим.        И когда подобные вещи случались пределами Андо, я обычно кусала себя за руку: оставались белые следы, а где-то далеко-далеко рука Макса начинала кровоточить. И мне легчало. Так что, глядя на слёзы, застывшие в его зелёных глазах, я протянула ему руку, чтобы он укусил её и испытал хоть какое-нибудь облегчение. Наверное, глубоко в душе ему хочется сделать больно той, что делала больно ему всю жизнь. Раны на его руках он не сам себе наносил, их оставила я.        И он взял мою горячую руку в ледяные ладони, наклонился, и вместо того, чтобы укусить её белыми зубами, нежно поцеловал.        — Повторюсь, я никогда не заставлю тебя страдать и не сделаю тебе больно.        Но уже сами эти слова заставили меня страдать. И нежный, едва ощутимый поцелуй, был больнее укуса. Пытаясь уберечь меня, он делает больно нам обоим.        За окном вспыхнула гроза, а с неба плотной стеной обрушился ливень. Лампочка над нами затухла. И его холодная рука потянула меня за собой, помогла опуститься на мягкий матрас. И там тоже ничего не произошло.        До самого утра мы смотрели в окно на летнюю грозу, укутавшись в один плед на двоих, и молчали. Потому что рассвет должен быть встречен молча.