Писарь, роза и безногий черт

Ставни с грохотом распахнулись. В окне показалась девушка — бледная, растрепанная — перекрестилась и прямо так, в чем мать родила, прыгнула вниз. Окно над землею располагалось не слишком уж высоко — однако достаточно высоко, чтобы тонкое красное платье в полете вздулось, точно огромные крылья, и оголило тонкие смуглые девичьи ноги. И еще более достаточно, чтобы, оказавшись на земле, девушка вскрикнула и схватилась за неудачно подвернутую руку. Пошатываясь, она поднялась. Отряхнула платье и высоко запрокинула голову вверх. Из окна, точно рыло свиное, высунулось мужское лицо. Красное, усатое, мерзостное и похотливое. — Чего ж ты испугалась, доченька? — пробасило, захохотало и исчезло. Ставни затворились. А девушка быстрее подстреленного зайца бросилась прочь. Она и сама не помнила, как оказалась в лесу. Темная зловещая стена деревьев, на которую выходил хутор, всегда пугала и отталкивала ее. Даже возможность в эдакую чащу по грибы сходить казалась ей дикой; а уж заблудиться в ней — и того хуже. Мрак и туман сгустились над девушкой почти мгновенно. В босые ноги ее непрестанно впивались какие-то колючки и мелкие веточки. Деревья скрючивались над нею, точно ведьмы, нависали и сверкали своими когтями. Отовсюду ей слышался шорох, шепот, треск; она вздрагивала и оборачивалась так резко, что собственные черные косы больно хлестали ее по лицу. Сердце стучало, где только можно: в висках, в ушах, в горле. Собственное дыхание казалось ей чужим — частым, рваным, шумным. Живот так от ужаса скручивало, что мочи не было: хотелось замереть — ноги несли вперед, хотелось глаза закрыть — а с сомкнутыми веками страшно. И вдруг — вспышка молнии. А в ней — будто силуэт: рогатый, безногий да с длинными волосатыми руками. На них и передвигался. Да так быстро, точно обезьяна какая. Девушка от него, он — за ней. Платье ее плескалось, точно стяг алый, точно истерзанный лепесток розы — мелко и беспокойно. И это на черта безногого действовало еще сильнее: он рычал и нагонял, нагонял… Девушка упала, перевернулась на спину, уперлась ладонями в землю и поползла назад — так быстро, как только могла. Глаза ее распахнулись широко, лихорадочно, рот — точно маска трагическая, изогнулся от ужаса. Не уйти. Черт уж навис над ней — рычит, скалит клыки, нить слюней на лицо пускает… Раскрыл пасть и кинулся на несчастную жертву, не успела она и пикнуть. …здесь карету тряхнуло особенно сильно, и Николай проснулся. — Почему стали? — тут же услышал он раздраженный голос Якова Петровича напротив себя. Николай быстро протер глаза кулаком и обнаружил, что Гуро выглядывает из окошка, пытаясь самостоятельно определить причину нежданной остановки. Вид у следователя был злой и уставший. Оно и немудрено: многочасовая тряска в казенной карете, да еще по скверной дороге, из кого угодно зверя сделает. — Милейший, вы меня слышите? — вновь воззвал Яков Петрович к тому, кто управлял каретой. — Паразит ваш слуга, и больше никто, — обратился он к Гоголю. — Видно, напился все-таки перед выездом. Как, говорите, зовут его? — Яким, — пробормотал Николай, потирая висок. — Мосье Яким! — крикнул Яков Петрович в окно. — Не соизволите ли поднять веки и хлестнуть лошадей как следует, пока я не забрался наверх и не хлестнул их сам, и вас с ними заодно? Ответом ему был звук глухо упавшего на землю тела. Тут уж Гоголь окончательно проснулся. — Что за… — он осторожно выглянул из своего окошка, и увидел такую картину: Яким лежал на земле без чувств, а над ним стояли две странные фантастические фигуры. То же, но со своей стороны, увидел и Яков Петрович. — Этого только нам не хватало, — процедил он. Лица разбойников — вернее, даже рожи — размалеваны были черным и красным, на манер чертей с дешевых картинок. Довершали маскарад остроконечные колпачки с белыми кисточками, рога и тряпичные хвосты. Разбойников было четверо. Все разного роста и сложения: богатырь, толстяк усатый, карлик, а последний — вовсе на костылях, калека. Встреть их любая баба — завизжала бы от ужаса и начала креститься. Но Яков Петрович был не таков. — Господа, кончайте дурака валять! — крикнул он разбойникам. — Мы нечистой силы не боимся. Говорите, что вам надо, и убирайтесь. Мы очень торопимся на место преступления! — От диавола не уйдете, нечестивые, — прорычал грубым голосом самый крупный черт. Он запрыгнул на подножку кареты и, оказавшись лицом к лицу с Гоголем, погрозил топором. — Гроши давайте! — Кошелек в сапоге держу, — спокойно отвечал Яков Петрович, — так что, милейшие, обождите. — Не проклажайтесь, милейшие! — пропищал, передразнивая следователя, маленький черт и мелко захихикал. — Давай гроши, хлыщ столичный! Из чобит, из кишень, отовсюду! А не то накажет вас нечиста сила! Выговор у него был малороссийский, как и у другого черта, успевшего пасть раскрыть. Гуро наклонился словно бы за кошельком, а сам шепнул Николаю: — Как я вас учил, помните? Гоголь помнил. «Удар в носовой хрящ чрезвычайно болезненный, потому незаменим в любой критической ситуации», — пронеслось у него в голове то, что следователь — уже не припомнить, к чему — объяснял ему еще в Петербурге. Юноша быстро и резко, насколько доставало сил, ткнул кулаком черту под ноздри. Тот дернул башкой, захрипел и слетел с подножки. Воспользовавшись переполохом, Яков Петрович вылез из кареты через окно, ловко забрался на место кучера — на самый верх — взял в руки вожжи и собирался уж тронуть ими лошадь… Да не тут-то было. Калека зацепил ногу Якова Петровича своей суковатой палкой. Тот не удержался и рухнул вниз — к счастью, прямо на бесчувственного Якима, а то бы и шею мог себе свернуть. Еще двое — карлик и толстяк — тут же взяли его под руки и скрутили, не оставив ни единой возможности вырваться. То же самое сделал и с Гоголем тот добрый молодец, которому Николай разбил нос: за волосы, за крылатку — словом, за все, что под пальцы попадалось — он вытащил несчастного юношу из кареты и, как ни пытался тот отбиваться, надавил ему на затылок и пригнул к земле. — Гад носатый, щоб тоби пусто було, — прорычал над самым ухом, — швыдше отходную читай! Носком огромного сапога он с превеликим удовольствием ударил Николая в живот. У юноши даже дыхание сперло. На душе, разумеется, стало совсем скверно. Как только разбойник занес над ним топор и Николай почувствовал уж было дыхание смерти над собою, раздался смачный удар. Руки разбойника тут же разжались, а сам он осел на землю. — Кто барина моего тронул, тому несдобровать, — сказал очнувшийся Яким и бросил на траву довольно увесистый камень, которым и дал по голове мерзавцу. Прежде чем Гоголь успел опомниться, слуга схватил его под мышки, запихнул обратно в карету и поспешил на подмогу Якову Петровичу. Следователь, тем временем, уже успел овладеть ситуацией и достать из кармана оружие, и теперь ловко уклонялся от выпадов то калеки, то карлика, то толстяка. Все трое оказались на удивление проворными; одни хвосты тряпичные в воздухе и мелькали. — Слева, слева заходите, Яков Петрович! — услышал Николай голос Якима. Юноша попытался подняться и посмотреть, что происходит, но в голове было слишком мутно. Звуки борьбы продолжались недолго. Совсем скоро в крышу кареты гулко ударились каблуки Якима, а Гуро вскочил на подножку, залез на свое место и захлопнул дверь, перед тем успев отпихнуть ногой рожу толстяка. Кони тронулись с необычайной быстротой. Крики и проклятия разбойников уже через минуту стали отдаляться. — Беру обратно свои слова насчет мосье Якима, — сказал Яков Петрович, откинувшись на спинку сидения и переводя дух. — Вам с ним повезло. Он вдруг нагнулся вперед, пощелкал пальцами перед носом Николая и заглянул ему в лицо. — Вы как, Гоголь? Кости целы, голова на месте? — Голова — да, — проговорил Николай, попытался сменить положение тела и поморщился. — Насчет внутренностей не уверен… — Да-а, в живот вам, Гоголь, знатно дали, совсем не умеете защищаться… — ответил Гуро и, успокоившись, откинулся обратно. Прежде чем Николай успел обидеться, добавил: — Если в пот холодный бросит и воды захочется, скажете мне. — Это еще зачем? — не понял Гоголь. — Это еще затем, чтобы вы не умерли от внутреннего кровотечения, не добравшись до Диканьки. Потерять вас в первой же схватке с какими-то мазаными бродягами было бы крайне досадно. Николай не ответил. Только выдохнул и хмуро прислонился лбом к окошку. Путь в Полтавскую губернию продолжался мирно, но настроение уже было безнадежно испорчено.