Писарь, роза и безногий черт

Первая мысль была — вновь проделки Оксаны. Оно и немудрено: последние несколько дней видения Николая связаны были либо с ней, либо с Лизанькой, а то и с обеими одновременно. С ними — и с лесом, в котором он впервые увидел проклятого Всадника собственными глазами. Глухая чаща, сумерки, странный то ли шепот, то ли шелест… на сердце будто камень лежал, хотелось развернуться и бежать без оглядки. Но ноги сами несли Николая вперед, вперед — к огромной яме посреди хоровода из кривых и костлявых деревьев, ухмыляющихся, как старые ведьмы. Вверх от ямы поднимался сизый дым. Такой обыкновенно можно увидеть над свежими могилами в любую ночь, на любом кладбище. Странность состояла лишь в том, что яма не была закопана; ее будто специально вырыли для кого-то, кто еще должен был оказаться на этом самом месте. Сердце у Николая так часто пропускало удары, что он то и дело хватался за запястье — не пропал ли пульс вовсе. Воздух не шел в легкие, каждый вдох давался с таким трудом, словно грудная клетка была изнутри булавками утыкана. Николай стоял на краю ямы и не решался посмотреть вниз. Он знал, что там кто-то есть. Но покойник ли это, или, может, пустой гроб, самый сильный его страх — сказать не мог. Страшно. Страшно. Надо уйти. Надо проснуться… Тонкая женская рука ухватилась за край ямы, загребая обломанными ногтями комья земли. Она бы схватила за ногу и Николая, да он вовремя отскочил. Пошевелиться от ужаса не было ни единой возможности. Оставалось только смотреть, как пытается выбраться из ямы тот — вернее, та — которая забралась в нее. Забралась — или ее туда бросили? Руки и худые острые локти — все в царапинах, в занозах, с ободранной кожей — были смуглы, совсем не как у покойницы. Девушка с неимоверным трудом подтянулась на руках; Николай увидел копну черных всклокоченных волос, перекошенное от ужаса лицо и сверкающие глаза, запавшие в глазницы, точно у скелета. Живая! — мелькнуло в голове. Та самая! — стало ясно через мгновение. Девушка уже стояла в полный рост — такая же высокая и тонкая, как деревья, которые ее окружали. Она, хоть и обратилась к Николаю лицом, смотрела будто сквозь него — пустым, остекленевшим, обезумевшим взглядом. Жертва ли это Всадника? Ведь обыкновенно девушки, которым пускал кровь этот дьявол, представали — как в снах несчастного писаря, так и наяву — совершенно нагими. На девушке же было платье. Длинное, струящееся, многослойное, как лепесток розы. По крою, правда, более всего оно напоминало ночную рубашку — разумеется, если бы существовали рубашки такого пламенно-алого, пылающего цвета. Николай готов был голову на отсечение дать, что уже видел ее в этом платье раньше. Только теперь легкая полупрозначная ткань была разорвана в нескольких местах, открывая обнаженную кожу и запекшиеся рваные раны. Девушка стояла, качаясь, готовая рухнуть на землю. Николай скорее инстинктивно, чем осознанно, двинулся к ней. Протянул руку — помочь, поддержать… Внезапная вспышка молнии озарила ее лицо, и она, дико испугавшись, бросилась прочь. Кажется, целую вечность Николай преследовал мелькающее впереди ярко-алое пятно. Он спотыкался, падал, застревал ногами в корягах и вьющихся липких растениях — но не видел ничего, кроме этого пятна, и ничего так не хотел, как догнать его. Догнать ее, спасти, уберечь… Но от чего? Этого Николаю выяснить никак не удавалось. Только ему казалось, что девушка совсем уже близко, что стоит руку протянуть — и можно будет схватить ее за плечо, как он просыпался. Никому о новой героине своих видений он так и не рассказал. Даже Якову Петровичу, который еще перед выездом в Диканьку убедительно попросил не скрывать от него ни единой мелочи. Все равно, мол, сам все узнает. *** Впрочем, у вышеозначенного следователя дел было по горло и без гоголевских кошмаров. Рассчитывать на правдивость каждого видения этого юноши было, по меньшей мере, бессмысленно. В его голове реальность причудливым образом переплеталась с природно развитой фантазией, обостряя тем самым поразительную интуицию, — но этого было решительно недостаточно для того, чтобы распутать дело и найти преступника. Фантазии для следователя — яд, изрядное их количество притупляет ум и остроту наблюдений. Яков Петрович Гуро привык доверять фактам. А факты были таковы, что пока еще ни одного призрака ему в темной глухой Диканьке не попадалось. Гоголь же, напротив, видел их на каждом шагу. И это, пожалуй, было главной причиной, по которой Яков Петрович предпочитал делиться своими соображениями с Бинхом, а не с нервным зачарованным писарем, с которого пока вполне довольно было и выполнения прямых служебных обязанностей. Скрытный и подозрительный полицеймейстер, конечно, тоже был не самой приятной компанией. Он успел показать себя самым сметливым, рассудительным и хладнокровным человеком изо всех, кто сейчас находился в Диканьке — после Якова Петровича, разумеется — но на этом его сильные стороны и заканчивались. Слабых сторон, по мнению Гуро, у него было куда больше: гордость, самовлюбленность, нарочитое презрение ко всему столичному, и — что самое досадное — крепкое желание делать все на свой нос. Это желание нередко доводило его до беды — да, в общем-то, и не только его. К словам Якова Петровича он если и изволил прислушиваться, то только когда непоправимое уже совершилось. Да взять хотя бы историю с этими дорожными разбойниками. Ведь отдавал же Гуро распоряжение сразу по приезду: двенадцати полицейским, переодетым в гражданскую одежду, выйти в ночной обход. Осмотреть все постоялые дворы, харчевни и притоны, подвергнуть аресту бродяг и вообще всех подозрительных с виду людей. Бинх так и послушал. Послал на облаву шестерых щенков моложе Гоголя, они привели каких-то троих мелких воришек, с дорожными чертями не имеющих ничего общего — на том дело и кончилось. Шайка же настоящих грабителей благополучно осталась безнаказанной. Естественно, дело о мертвых девушках и таинственном Всаднике увлекло Якова Петровича настолько, что он вскоре позабыл и о разбойниках, и о дорожном происшествии. И, верно, так бы и не вспомнил, если бы не новая жертва. Блестяще, просто блестяще. И самое главное — как вовремя. Гранмерси вам, Александр Христофорович.