Писарь, роза и безногий черт

— Гоголь, держите себя в руках, — прошипел Гуро и стряхнул с себя руку юноши. Но было поздно: тот уж посмотрел в глаза барышни и начал оседать на пол. И привиделось ему, будто наклоняется над ним эта же самая барышня, — да только какая-то странная, серая и призрачная. «Помоги мне, Николай», — прошелестела она, и на прозрачных белесых глазах ее показались слезы. Она протянула к юноше тонкую руку, будто пыталась коснуться его, — да вдруг сзади когтистая волосатая лапа зажала ей рот и утянула за собой. И только тогда Гоголь пришел в себя. Оказалось — над ним с любопытством склонились Яков Петрович, доктор Бомгарт и Бинх. — Вы как, юноша? — спросил последний. — Работать можете? — Не беспокойтесь, — обратился в это время к кому-то Яков Петрович, — с ним такое частенько бывает… По всей видимости, он обращался к барышне, которая — Гоголь даже представил себе это — при виде того, как писарь упал в обморок, испуганно подобрала под себя ноги и вжалась в стену. Бомгарт настойчиво предлагал Николаю какую-то сильно пахнущую водкой микстуру, но юноша решительно отвел от себя его руку, поднялся и отряхнулся. Причем сделал это без посторонней помощи, хотя и Бинх, и Тесак, и другие жандармы пытались его поддержать. Один только Яков Петрович не проявлял к очередному припадку юноши интереса и обратил все свое внимание к потерпевшей. — Со мною все в порядке, — сообщил Гоголь, отдышался и украдкой взглянул на барышню поверх плеча Якова Петровича. Барышня как барышня. И даже не в красном платье, как Николаю привиделось поначалу. Во всяком случае, желания вновь в обморок упасть она совершенно не вызывала. — Рад за вас, Гоголь, — коротко бросил Яков Петрович, хотя тон его говорил об обратном. Еще бы: Николай, хоть и уверил его, что способен работать, выполнять служебные обязанности не мог за неимением у него письменных принадлежностей. Однако всего этого Гуро не сказал и приступил к допросу. Вначале он попросил всех выйти. Даже Бинха, который повиновался с величайшим неудовольствием. Расторопный Тесак перед тем, как покинуть избу, украдкой сунул Гоголю в руки бумагу, чернильницу и затупленное, но вполне способное писать перо. — Держите, — шепнул он, — и в другой раз не забывайте. Когда в избе из посторонних остался только нужный для следствия Гоголь, Яков Петрович склонился над барышней, оперевшись обеими ладонями на свою трость, и дружелюбно улыбнулся: — Ну-с, красавица, как ваше имя? Оказалось, потерпевшую зовут Александра Осиповна Россет, и она — фрейлина императрицы Александры Федоровны, отпущенная на лечение в Германию. На вопрос Якова Петровича, какого рода сие лечение, барышня терпеливо отвечала, что у нее больные нервы. — В это я охотно готов поверить, — согласился Яков Петрович. — Быть всегда подле государыни, которая и сама страдает нервической болезнью — работа, требующая необычайного напряжения… Впрочем, я отвлекся. Итак, — он придвинулся к барышне поближе, — расскажите мне, как все было. Барышня, часто запинаясь и замолкая, изложила следующее. По дороге в Ревель, отъехав от Петербурга на много верст, она задремала. Отдыха не вышло: снились кошмары. Открыв глаза, барышня обнаружила, что карета стоит — а по бокам ее окружили четверо чертей с лошадиными хвостами и черными, будто вакса, рожами. — Сейчас я понимаю, что это были не черти, — призналась Александра Осиповна, — а только бандиты с большой дороги. Но тогда, спросонья… — Что вам снилось? — спросил Яков Петрович. Гоголь, который занят был тем, что быстро записывал следом за рассказом барышни, при этих словах даже поднял глаза от бумаги. — Как эти сведения могут помочь делу? — удивилась Александра Осиповна. — Делу, может быть, и никак. Зато я проявлю к вам участие, а вы ответите мне симпатией и желанием рассказать больше. Яков Петрович улыбнулся столь ослепительно, что Александра Осиповна, порозовев, опустила длинные ресницы. Гоголь только глаза закатил. У Якова Петровича была масса способностей, но, пожалуй, сильнее всего Николай завидовал только одной — его умению располагать к себе любую даму. — Право, это вздор, — рассказала, тем временем, Александра Осиповна, — только дурное воспоминание из детства… однажды я убежала в лес, и мне показалось, будто бы я видела чудище. Гоголь, начавший было снова записывать за нею, вдруг побледнел и выронил перо. Яков Петрович бросил на него быстрый, полный неудовольствия взгляд. — Такое, знаете, мохнатое и безногое, — продолжала Александра Осиповна. — Верно, это был поросший мхом камень и ничего более… но ребенку, с его живым воображением, что только не привидится. До сих пор, бывает, мне это снится. В последние месяцы — все чаще. Собственно, — она посмотрела на Якова Петровича и как-то болезненно улыбнулась, — в Ревеле я и стремилась обрести покойный сон. Хотя бы на несколько месяцев. Карамзины постоянно пишут мне оттуда. Они так опьянили меня рассказами о местной природе, что… — Карамзины? — переспросил Гоголь. — Это у которых отец — покойный автор «Истории государства российского»? Гуро и Александра Осиповна обернулись к нему. Гоголь смутился и добавил: — Я сей труд еще в Нежинской гимназии прочел. С тех пор мечтаю стать историком. — Нежинская, — задумчиво повторила Александра Осиповна, будто что-то вспоминала. Потом улыбнулась. — Так вы, оказывается, хохлик, — сказала она Гоголю так, что он насупился, как сыч. — Да не хмурьтесь вы, — она усмехнулась, — я же не смеюсь над вами. Я тоже из Малороссии. Родилась в Одессе и до восьми лет там жила… — И это запишите, Гоголь, — сказал Яков Петрович, а сам обратился к барышне и мягко перевел разговор к делу: — Так, все-таки, что было дальше? — Ах, да… — Александра Осиповна вспомнила про разбойников, и улыбка ее померкла. — Дальше… Она рассказала, что черти накинулись на нее и начали срывать одежду. Искали, должно быть, кошелек. А когда нашли — оторвали вместе с карманом. Забрали и другие драгоценности; почти все, что барышня везла с собой. Обчистили и карету, и лошадей, и ее саму. Когда добрались до дорожных сапог, попытались стянуть и их, но неношеная обувь никак не поддавалась. Предложили рубить ноги топором. Обсуждали это так долго и зловеще, что Александра Осиповна едва от страха не умерла. Потом подошел самый крупный из разбойников, оглядел ее своими звериными глазищами и сказал нечто вроде: «Она мне покамест с ногами потрибна». — Потрибна — значит нужна, — разъяснила малороссийское слово Александра Осиповна. Яков Петрович, внимательно смотревший на нее, кивнул. — Боюсь подумать, что он хотел со мною сделать. Глаза у него так сверкали… — барышня передернулась. — Но они успели только избить меня. Тот, крупный, ударил меня кулаком в шею. Что было дальше, не помню… помню только, что лежала на дне кареты и головы не могла повернуть. Все тело болело. Потом меня нашли какие-то добрые люди и принесли сюда… куда делась шайка, не знаю, не спрашивайте. Должно быть, их что-то испугало, и они убежали. — Вы правы, — сказал Яков Петрович. — Крестьяне рассказывали про таинственный силуэт среди деревьев. Вы ничего подобного не видели? Александра Осиповна виновато помотала головой. Гуро спрашивал у нее что-то еще, но Николай, признаться, в какой-то момент даже забыл, что ему нужно все записывать. Он смотрел на Александру Осиповну во все глаза, а голове у него звучали только ее слова: «мохнатое, безногое чудище…» Может ли статься, что они видели один и тот же сон? Ведь было же нечто подобное у Павла Первого и его супруги. Правда, раньше Гоголь всегда — неизвестно, почему — полагал, что такая способность присуща только носителям императорского титула… Наконец Яков Петрович поблагодарил Александру Осиповну, пожелал ей скорейшего выздоровления и вышел из избы. Гоголь, в последний раз бросив на барышню завороженный взгляд — за ним. *** — Картина ясная, — говорил Яков Петрович на ходу, — шайка наша состоит далеко не из профессиональных разбойников. Погруженный в свои мысли, он вступал во все лужи подряд, разбрызгивая грязь и пачкая плащ. Он шел так быстро, что Гоголь едва за ним поспевал. — С другой стороны, — продолжал он, — барышня была ограблена в той же местности, в которой чуть было не ограбили нас с вами. Значит, шайка не распалась. А это, знаете ли, внушает немалую надежду изловить всех разом… Николай слушал его вполуха. Потерпевшая все не шла у него из головы, и в конце концов он решился спросить: — Яков Петрович, а долго еще Александра Осиповна будет здесь? — Кажется, я уже просил вас, Гоголь, не отвлекать меня, когда я занят оценкой новых сведений, — с раздражением отозвался Гуро. Помолчав, все-таки ответил: — Столько, сколько потребует следствие. Да и, в конце концов, ей надо прийти в себя. Ее едва не обесчестили четверо бандитов с большой дороги — разумеется, ей теперь не по себе… кстати, когда она представлялась, я вспомнил ее. Она держит сейчас литературный салон в Петербурге. И, кроме того, являет собою предмет обожания самых знаменитых ныне поэтов, в том числе и Пушкина. Странно, что вы о ней не слышали. Вам с вашей влюбчивостью, Гоголь, уже давно следовало бы валяться у нее в ногах и просить дозволения поцеловать ручку. Николай обиделся не на шутку, но так и не нашелся, что ответить. — Я был с нею коротко знаком, когда она училась в Екатериниском институте, — продолжал Гуро. — В двадцать шестом году мы с Бенкендорфом расследовали там дело. Послушайте, Гоголь, разомните мозги, вам это будет полезно. Итак, истопник полез в наглухо запертый флигель и не вылез обратно. На месте его исчезновения институтки якобы увидели призрачный силуэт. Одна из них при виде призрака страшно побледнела, рухнула на пол и начала истекать кровью; остальные подняли дикий визг и не могли заниматься. Классные дамы вынуждены были вызвать нас. Как думаете, чем кончилось дело? — Призрака изгнали? — неуверенно предположил Гоголь. — Ответ неверный. Все-то вы, Николай Васильевич, видите в мистическом свете. Пора вам от этого отвыкать… Яков Петрович еще помолчал, потом заговорил снова: — Та девушка была беременна, и как раз-таки от пропавшего истопника. Пожелав избавиться от ребенка и при этом не навлечь на себя подозрений, наш пропавший украл из классной комнаты химические реактивы, исценировал свое исчезновение и до смерти перепугал институток фосфоресцирующей ночной рубашкой. Цели он достиг — несчастная девушка потеряла плод. Да только от уйти от правосудия ему так и не удалось… Яков Петрович задумчиво пожевал губами. — Скучное дело, по правде говоря. Мне только потому оно и запомнилось, что в тот год у меня было плохо с сердцем. Приступ случился прямо на месте преступления. Смирнов — тогдашний мой писарь — оказал мне своевременную помощь и теперь, верно, всю жизнь будет мнить себя героем. — А Россет? — осторожно напомнил Гоголь. — Вы ведь начали с нее. — Ах да, Россет, — Гуро усмехнулся, вспомнив что-то смешное. — Да это Бенкендорф учудил. Только переступил порог института — и сразу спросил, где нужник. Как старик Державин, помните? Тон у него был шуточный, но одна расторопная институтка тут же подбежала, взяла его под локоть и заявила, что отведет, куда нужно. Это, как я теперь понимаю, и была Александра Осиповна. Премилая особка. Держалась стойко, хотя страшно ей было так же, как и остальным. Уже тогда я отметил про себя, что она далеко пойдет… да с чего это вы, Гоголь, так ею заинтересовались? Вам одной Данишевской мало, что ли? Яков Петрович обернулся, чтобы посмотреть Николаю в глаза. Тот тут же опустил взгляд. — Да так, — пробормотал он, — ничего. — Вот и славно, — Гуро отвернулся и возвратился к предыдущему предмету своих размышлений. — Меня сейчас гораздо больше интересует, как лучше всего накрыть шайку. Зайдем в полицейское управление… что до вас, Гоголь, желаю вам поменьше падать в обморок перед испуганными потерпевшими. И пореже забывать письменные принадлежности.