Писарь, роза и безногий черт

Яков Петрович распорядился, чтобы к вечеру была готова обыкновенная телега, запряженная в лошадь. Крестьяне тут же вызвались на подмогу: один предложил свою новую телегу, а вместе с нею бодрую крепкую лошаденку. Яков Петрович вежливо отказался. Предложений таких поступило еще несколько, и каждое из них встречено было мягким, но настойчивым «нет». Бинх посмотрел на это, поскрипел зубами и предожил следователю выбрать сие средство передвижения самостоятельно. Он первый догадался, что Гуро для каких-то своих нужд ищет телегу с определенными особенностями. Только не распространяется, с какими именно. Яков Петрович выбирал телегу, кажется, целую вечность. В конце концов остановился на той, на которой чуть ли не вся Диканька поочередно ездила в город продавать молоко. Она была уж старая, сильно раскачивалась, и колеса у нее скрипели так, что даже у крепкого нервами человека скулы бы свело. Но Яков Петрович, кажется, остался ею совершенно доволен. По его приказанию, в телегу положили два пустых бочонка из-под молока, несколько рогож и связку веревок — и на этом подготовка к взятию разбойников была завершена. На облаву следователь решил взять бравого Тесака, а также кузнеца Вакулу — человека простого, но отличавшегося необыкновенной силой. Когда Гоголь попросился с ними, Яков Петрович отрезал: — И думать не смейте. Подобные экспедиции — не для ваших слабых нервов. Да к тому же, у вас здесь полно работы с бумагами. Чем время терять, сделали бы полезное дело. Николай настаивать не стал. Он, конечно, обиделся на то, что Гуро не считает его присутствие при взятии шайки полезным, но только самую малость. Признаться, ему и самому не хотелось вновь сталкиваться с этими размалеванными чертями. Особенно — с тем, крупным, которому он разбил нос. Делать было нечего, и он направился к Бинху, который тут же нагрузил его грудой бумаг с показаниями свидетелей, досье преступников и прочими формальными сведениями. Все это Гоголю требовалось переписать и привести в порядок. Вздохнув, юноша принялся за работу. *** Вечером Яков Петрович снял свой красный плащ и переоделся в какой-то драный полушубок. Чуть сгорбился — и в мгновение ока из холеного петербургского франта превратился в маленького ссутуленного бедняка с бесцветным, болезненно-желтого цвета лицом. — Вот это да, — выдохнул Тесак, восторженно наблюдая за перевоплощениями Гуро. Ему самому менять одежду не требовалось: он и без того выглядел как голодранец, выпрашивающий на дороге деньги у прохожих. — Яков Петрович, — позвал он следователя осторожно, чтобы не услышал Вакула, — а что, если грабители не решатся напасть на эдакого здоровяка? Гуро, устроившийся на печи со скрещенными ногами, бросил взгляд на Вакулу. — Хм, — произнес он, — а ведь об этом я не подумал. Вы молодец, Тесак. Однако без подкрепления нам нельзя. Надо что-то придумать… Помолчав, он окликнул кузнеца: — Вакула, у тебя вещи жены остались? — А як же, ваше благородие! — отвечал тот зычным голосом. — Живо иди домой, — велел Яков Петрович, — отыщи кофту и юбку жены, и надень на себя. Голову повяжи платком. Вакула посмотрел недоуменно, но пошел исполнять приказание. Перечить Якову Петровичу духу у него не хватало. Справился он поразительно быстро. Через несколько минут дверь в избу слегка скрипнула, и на пороге появилась баба — массивная, мрачная и довольно бородатая. Тесак прыснул, прикрыв рот рукой. Яков Петрович тоже не сдержал улыбки. — Вы бесподобны, Вакула, — оценил он одеяние кузнеца. — Вашей дочери очень повезло. Вы теперь не только прекрасный отец, но и невероятно заботливая мать. Тесак захохотал в полный голос. Вакула хмуро посмотрел на него и сжал свои внушительные кулаки. — Будет вам, будет, — успокаивающе сказал Яков Петрович и проворно, совсем как молодой парень, соскочил с печи. — Ну, господа, в путь! Я выйду первым, вы — за мной. Встретимся у казарм через пять минут. С этими словами бедняк, ссутулив плечи, быстро выскользнул из избы и скрылся в темноте. *** Бинх продержал Гоголя у себя до глубокой ночи. Пока тот писал, полицеймейстер ходил по комнате, постоянно подходил к окну, щурился и всматривался вдаль; может, ждал, когда Яков Петрович вернется с облавы. Но Яков Петрович все не возвращался. Гоголь добрел до своей избы только далеко за полночь. Мысли Николая все были о Россет, хотя он и пытался думать и о Лизаньке, которую сегодня почему-то не видел, и даже — даже! — об Оксане, которая и теперь могла появиться в его постели в любую секунду. Думать об Александре Осиповне ему было приятно и неприятно одновременно. Лицо ее, доброе и привлекательное своей восточной мягкостью, однозначно пришлось Гоголю по душе; но стоило ему представить это лицо, как на его месте тут же появлялось другое — белое, лихорадочное, заостренное и со сверкающими глазами, молящими о помощи. Это другое лицо тоже принадлежало Александре Осиповне, но не той, с которой утром мило беседовал Яков Петрович — а той, что приходила Николаю в кошмарах, одетая в платье такого алого цвета, что даже при воспоминании о нем глазам больно становилось. Впрочем, может быть, глаза у Гоголя болели не от яркого платья, а от того, что он несколько часов подряд провел, согнувшись в три погибели над бумагами, исписанными до безобразия мелким почерком. В избу Николай зашел, валясь с ног. Он едва притронулся к нехитрой снеди, которую сготовил ему Яким, и упал на постель, прямо в подушку лицом. Заснул, как и всегда, быстро. Точно в гадкую бездну провалился.