***
И она уходит, собирает рюкзак — только самое необходимое — тайком, чтобы никто не догадался. Увязывает в шарф лук и стрелы, это ее любимое оружие, бесшумное, и прячет под кровать. За ужином сидит как на иголках, не зная, как смотреть Джоэлу в глаза. Вертится, словно под задницей иголок насыпали, шутит и смеется, но совсем не ест — кусок в горло не лезет. Джоэла так просто не обманешь. Он, может, и привык к тому, что она сумасбродная, а переходный возраст ее еще больше испортил, но наконец, после одного особенно смешного пассажа, он откладывает в сторону вилку и спрашивает: — Что случилось, детка? — такой серьезный тон, такой заботливый взгляд. — Все в порядке? — Ага, — кивает Элли, а в горле комок стоит, ни проглотить, ни выплюнуть, разве что только выплакать со слезами. Вымученно улыбается, пока челюсть не сводит от этой фальши. — Я пойду, хорошо? Мне завтра рано вставать. Дежурство у дальней вышки, — врать теперь легко. Ложь куда лучше правды, соленой как вода в океане, или слезы, например. Но раз они больше не увидятся, Элли может позволить себе то, на что не решалась уже давно. Она обнимает его, и ей все еще нужно подниматься на цыпочки, чтобы поцеловать Джоэла в щеку. Он колючий, и пахнет от него теплом, мягким древесным теплом. И он такой большой, что ни за что не приметит мелкий сорняк в собственной тени. Даже если тот расцветет. — Эй… что такое? Детка? — Ты такой колючий, — шепчет она, дотрагиваясь до его щеки. Сизая борода, седые виски и морщинки у глаз, не смешливые, не счастливые. Горькие, как и его прошлое, о котором Джоэл никогда не говорит. — Если не побреешься, не только бритва — топор затупится. — Да уж, — он неловко отстраняется. Ему не нравятся все эти обнимашки и прочие проявления нежности, в этом Элли убедилась сполна. Остальное ему тоже больше не пригодится. Не от нее, это точно. И между ними словно невидимая стена, о которую руки в кровь можно разбить, но не достучаться. — Завтра побреюсь. Только не ворчи. — Не буду, — улыбается она. Больше не буду. А когда наступает полночь, Элли вытаскивает рюкзак из-под кровати, натягивает кроссовки, завязывает шнурки в мертвый узел, и пальцы трясутся как после припадка, и вылезает в окно. Назад она не оглядывается.***
Когда-то давно Джоэл сказал ей… на самом деле он много чего говорил, но она как-то не слушала, пропускала мимо ушей, важное и не очень… Так вот, он сказал ей, что однажды все наладится. Черт знает с чего он это взял, может, просто красивые слова, чтобы успокоить ее, маленького испуганного ребенка, но тогда Элли верила ему. Что однажды она проснется, и все будет по-другому, и ей не придется просыпаться в поту от страха, шарить в темноте в поисках хоть какого-то света, только бы поверить, что она еще не умерла, что живая. Но сейчас, шагая по пустынной автостраде — до самого горизонта разломы асфальтовых глыб, вывороченные, сизо-зеленые от мха, и ржавые остовы машин — она понимает, к тому времени, как мир одумается, придет в себя и решит, что пора вернуть все как было, людей больше не останется. Совсем не останется. Она останавливается только раз. Заглядывает через грязное, наполовину опущенное стекло в старый форд и забирает с переднего сиденья выцветший от времени журнал. Маленькой девочке, вернее, ее останкам, сгнившим, сморщенным — белая кость проглядывает сквозь зеленоватую плоть — он больше не понадобится. Эти реликты прошлой эпохи, той, что больше никогда не вернется, Элли хранит с нежностью. Аккуратно складывает в темные пакеты для мусора и прячет на дно рюкзака. Детские сказки, комиксы, бесполезные журналы для развлечения в дороге — там действительно ничего полезного, гороскопы звезд, на которые больше никто не смотрит, советы о том, как вести себя на третьем свидании, хотя Элли сомневается, что ей хотя бы одно светит. Но рука не поднимается выбросить, потому что она завидует их счастливым лицам, их легкости и незнанию. Они никогда не поймут, когда наступило завтра. Интересно, думает она, как там ее коробка. Та самая, под кроватью. Нашел ли их Джоэл? Не комиксы, нет. Письма. Она до сих пор пишет их. На обрывках бумаги, водит затупленным карандашом, таким старым, что Элли уже и не помнит, сколько ему лет. Может, этот огрызок старше ее. Возможно, вполне возможно. — Прости, — с сожалением смотрит она на мертвую девочку. Та укоризненно пялится на нее в ответ, но, наверное, журнала ей не жалко. Другого жалко — что она больше не выберется из этой машины, ржавого гроба на колесах, никуда не сможет сбежать. И даже улыбнуться больше не сможет, мертвецы всегда грустят. Дальше уйти сегодня Элли уже не сможет, поэтому укладывается она спать тут же, на крыше машины, укутавшись в ветхий плед. — Спокойной ночи, — говорит она перед тем, как закрыть глаза. Сама не зная кому. Мертвой девочке? Или тому призраку, что неотрывно следует за ней по пятам, как бы она ни пряталась. От себя не убежать. И когда Джоэл приходит к ней во сне, такой, каким Элли запомнила его в последний вечер, какой-то неловкий, растерянный, у нее и слов не остается. Ничего, кроме тени воспоминания о поцелуе, легком словно дымка, на щеке. На волосах. И, возможно… наверное, она просто отчаянно хочет выдумать это… в уголке рта. Это немного спасает. Самую малость.***
Она нарочно идет туда, куда бы он ни за что не отправился. У каждого есть своя мертвая зона, слепое пятно, заполненное воспоминаниями, и для Элли это небольшой отрезок между Джексоном и Солт-Лейком. Заснеженная пустыня, пропахшая кровью и обугленным мясом, человеческим. Это Дэвид, и его дикие глаза, когда он душил ее, собираясь убить, а затем съесть, раз с изнасилованием не получилось. Но сейчас не зима, как жаль, самый разгар августа, и жуткие воспоминания выжигает яркое солнце. Впервые за долгое время Элли решается скинуть слой теплой одежды, она аккуратно укладывает рубашку Джоэла в рюкзак, рядом с драгоценными комиксами, и устраивается на солнце. Подставляет ему свое тело, бледное, тонкое, совсем не такое уж и красивое, как обещалось в журнале. Она понятия не имеет, как оно может привлечь чье-то внимание. Чем? Разве что укусом на сгибе локтя, это уж точно не ускользнет от чужого внимания. Что бы заметил в ней Джоэл? Она не может не думать об этом, уставившись на собственные коленки, острые и все в синяках. Он ведь даже не понял, когда она перестала быть ребенком. Его заботой. Я стала обузой? Горьким напоминанием о прошлом? Что толку думать, все равно Джоэл не ответит.***
Возле топей, а то, что зимой было твердой поверхностью, превратилось в жижу, хлюпающую под ногами, Элли достает из кед шнурки. Повязывает на шею как украшение какое-то и постоянно хватается за них, словно они заговоренные. Талисман ото всех бед. Идиотка полоумная, Джоэл увидел бы и заржал, ей богу. Уж как он ни старался щадить ее самолюбие, ни разу же не сказал ни слова насчет драных джинсов — и это в то время, когда целые найти не удавалось, — и разноцветных ногтей, тут бы точно со смеху покатился. Чумазая как болотный дьявол, злющая. А на шее веревка, в самый раз, чтобы повеситься. Она шутит над собой, язвит и чертыхается, когда ноги разъезжаются по черной жиже, но держится. Серьезно заговоренные. Они помогают ей добраться на другую сторону, пробраться незамеченной мимо сторожевого поста. Под самым носом у двух каннибалов, тех самых, что обещались отыметь ее и сожрать годом ранее. Их даже смерть лидера не подкосила, и Элли прокрадывается дальше. Подступает к границе поселения, с подветренной стороны, она хорошо помнит, что у них были собаки. Ей везет, что она такая маленькая, тощая и ей легко влезть в открытое окно одного из зданий с края. Знакомый запах, это мясницкая, и по трупу со снятой кожей лениво ползают мухи. Это не человек — олень, и все же Элли не может успокоиться. Слепой ненависти в ней хватит, чтобы подвесить всех оставшихся в живых на эти крюки. Она вспоминает Джоэла, еще слабого после заражения, он тащил ее за собой, а она сопротивлялась, пыталась вырваться, потому что чужие прикосновения казались ей мерзостью. Это тогда он перестал обнимать ее по ночам, когда становилось совсем холодно? И кто в этом виноват? Каннибалов она вырезает. Всех. Не жалеет стрел, оставляя по одной в груди, в горле, вытаскивает их с влажным чпоканьем — оперенье красное от крови — и использует снова. Хватает на всех. Но даже не это поражает ее больше всего. В поисках убежища Элли забредает туда, где прожила почти всю зиму, заботясь о Джоэле. Он еле мог двигаться, его свалило от горячки, и она тогда практически рыдала, пока сил хватало. Таскала с улицы снег и топила его в миске, чтобы остудить не прекращавшийся жар. А когда слезы заканчивались, она выходила наружу снова, пряталась под навесом, чтобы ничего не видеть, ни о чем не думать. Но сейчас она зайти внутрь не может, вонь стоит дикая, тухлятиной воняет, и наконец Элли понимает, в чем дело. В трупе, рассевшемся на стуле посередине гаража. Как раз там, где она оставила Джоэла перед тем, как попасться каннибалам. Выломанные кости рук, раздробленные коленные чашечки. И в качестве идеального завершения дыра в черепе. Что еще сделал Джоэл, кого пытал, чтобы найти ее? — Хорошо же тебе досталось, — с удовлетворением отмечает Элли. Она легонько толкает наполовину сгнивший скелет, и он раскатывается костями по полу. Хрустят и ломаются позвонки. — Добро пожаловать в компанию трупяков, мразь. И когда загораются один за другим пустые деревянные дома, сарай с человеческими костями, Элли уходит, не оглядываясь. На душе наконец легко, впервые за долгое время, и призрак Джоэла отступает, прячется за волной утоленной жажды мести. Даже щелкунов подстреливать не станет, и если кто-то в этом богом забытом городишке каннибалов все же выжил, избежал ее стрелы, от их зубов ему точно не спастись.***
Остается еще одно. То самое, да-да. Та самая святая ложь Джоэла. Он сказал, что они отпустили его. Потому что кроме Элли еще полным-полно было добровольцев на тестирование вакцины. Но прошло больше двух лет, а результатов никаких, нет никакой армии спасения, нет мира, и зомбоголовые по-прежнему преследуют ее по пятам. Они чувствуют свежую кровь — у Элли снова эти чертовы дни — и их не смущает даже то, что она такая же зараженная. Это голый инстинкт, выживание в самом чистом виде, и ей приходится идти по воде, чтобы отбить запах. Она чертыхается, скидывая драные штаны, застирывает ржавые пятна в ручье, и ей хочется вопить от несправедливости. Почему она?! Черт подери, почему она не могла родиться мальчиком, почему укусили ее и, черт все это подери, почему Джоэл не пошел за нею! Последнее ранит больше всего, и она сидит по колено в воде, такой холодной, что точно к утру себе что-нибудь застудит, и молча давится рыданиями. Но в городе слез все по-прежнему. Пусто, заброшенно. Никаких постов с военными или хотя бы парочкой снайперов на вышках. Элли протискивается через железные ворота, она такая худая, что может влезть куда угодно, и осматривается по сторонам. Брошенные ТТФ с разбитыми стеклами, забранными решетками, забрызганы кровью изнутри, и лезть внутрь как-то не хочется. Хотя там может быть оружие. Или парочка-тройка целых патронов. Но Элли все же обходит их стороной. Мертвецов она не боится, и к запаху гниения можно привыкнуть, стоит побыть в городе больше получаса, но ей страшно открыть дверь, обитую листом железа, и наткнуться на собственное отражение. Только изуродованное кордицепсом. Как там говорилось в книге, что она читала давным-давно? Бла-бла-бла, не страшись врага своего, но не смотри в глаза двойнику твоему, что глядит в зеркале. Ибо знает он то, что знаешь ты. И это, увы, куда страшнее. Отстреливать зомбоголовых издалека проще. Так они меньше похожи на людей. На Джоэла, на нее саму. Она практически безо всякой надежды обшаривает карманы трупов военных, сложенных возле баррикады. В одном — зажигалка, почти пустая, на прозрачном донышке совсем чуть-чуть, но этого достаточно, чтобы продержаться, скажем, одну ночь в лесу. Отлично. Пластмассовый прямоугольник отправляется в рюкзак, к остальным припасам, а Элли продолжает поиски. От вони голова болит, но она держится, прикрывает нос рукой, жалея, что не сделала никакую повязку. Теперь-то ей она ни к чему, но все равно зря. Идиотка. Джоэл бы точно отдал ей свою. Он всегда так делал. Заботился наперед, зная, что ей можно положиться на него. И что в итоге? Жетоны Цикад она тоже забирает, они позвякивают, стукаясь, на длинных цепочках, напоминая какую-то чудную игрушку. Но из них выйдут отличные патроны. — Так что… Рядовой Гаррет Джейкоб Хоббс, — читает она на одном из жетонов, — у тебя еще будет шанс поквитаться. Даже после смерти ты все еще можешь убивать. Может, даже своих. Забавно, да? Ни хрена не забавно. Он даже не смеется.***
В само здание Элли прокрадывается уже наутро. Она любит зачищать все с самого утра, когда тихо и спокойно и лицо не заливает от пота из-за жары. Зомбоголовые, кажется, облюбовали себе операционные, будто там все еще есть чем поживиться, и Элли обходит этот этаж стороной. Да, где-то там будут и лекарства, драгоценные таблетки или ампулы, названия которых она все равно не знает. Да и при какой болезни использовать — тоже. Не влезло в голову, хотя Джоэл буквально стоял над душой со своими запутанными наименованиями на латыни. Несколько дней бубнил и бубнил, напоминая, что однажды его не будет, и тогда… В тот раз они поссорились. С ним Элли неделю разговаривать не хотела, бунтовала молча, как это хорошо получается у подростков. И против чего? Против времени? Его уж точно не остановить и не вернуть. В общем, ей достаются нижние этажи, сплошь увешанные грязным пластиком. Они напоминают коридоры из фильма ужасов. Пыли столько, словно тут уже год никого не было, клубами катится под ногами, стоит хотя бы шаг сделать, но Элли не сдается. Ищет хоть какую-то зацепку, ей сойдет что угодно. Куда же они могли двинуться дальше после того, как отпустили их с Джоэлом. Отпустили? Сами? Это вряд ли. Но она находит то, что куда дороже планов или брошенных карт. Среди вещей, сваленных в кучу, рядом с проржавевшим насквозь револьвером Элли находит часы. Она прекрасно знает, чьи они. Джоэла. Побитый циферблат, а на обратной стороне, на металле нацарапано мелко — с ДР, пап. Она затягивает ремешок на запястье потуже, чтобы не свалился, и его мертвая хватка так напоминает самого Джоэла. Словно он держит ее. Вот теперь никуда не исчезнет. — Ты же вернешься за ними, да, Джоэл? — прислушивается она к часам. Они больше не идут, и стрелки застряли где-то на полпути в вечность. — Ты просто должен… они же… черт! — так хочется влепить по дверце шкафчика, но это ничего не даст. Только привлечет внимание щелкунов. Элли медленно выдыхает сквозь зубы — у нее еще будет шанс поплакать. Потом.***
К концу осени ее крестовый поход — какое пафосное слово, знать бы еще, что означает — подходит к концу, и Элли в основном больше сидит на одном месте, облюбовав себе старый домик на дереве, неподалеку от пригорода Солт-Лейк. Джоэл рассказывал о своем детстве, проведенном в бойскаутах. Интересно, что бы он сказал, увидев ее сейчас, сплетающую приличную веревочную лестницу, потому что по веревке лазать неудобно. Похвалил бы? Элли без устали таскается туда-сюда, к медкорпусу и обратно, сбивая ноги до кровавых мозолей, потому что в кедах уже тесно. Она растет, и растет быстро, тянется вверх как тонкий завиток папоротника, распрямляясь. Драные джинсы уже короткие, кеды жмут, и только рубашка Джоэла — мягкая и теплая, такая здоровенная, что укутаться можно с головой — в самый раз. От нее больше не пахнет им, но Элли уже и не надо. Теперь у нее есть часы. Еще один якорь, не дающий свалиться в бездну отчаяния. А еще десятки записей чужих разговоров, с допотопного диктофона. — Он забрал девочку… расстрелял полтора десятка наших солдат… Марлин, она… мы так и не смогли… — голоса сливаются в один ровный гул, обвиняющий ее. В том, что Элли жива, а они нет. И как это теперь назвать? Элли сидит на дереве, прислонившись к шершавому бревну, но не может заснуть. Да хоть глаза закрыть и успокоиться. Как? Ложью? Ведь Джоэл обманул ее. Нет? Тогда чем, любовью? Что такое эта любовь? Кто может объяснить? Как она отличается от боли в груди. От тени, что стоит за ее спиной, но стоит обернуться — исчезает, точно ее и не было. — Согласно нашим свидетелям они направились в сторону… мы слышали о девочке со странным укусом на руке… говорят, она не может заразиться… Вайоминг. Вайоминг, Вайоминг… — все они на разные лады твердят одно и то же. Они идут за Джоэлом, идут, чтобы убить его. А значит, ей тоже пора. Пора домой. А любовь… любовь — это когда знаешь, что будет больно, но больше не бежишь от нее.***
Старый заповедник встречает ее как давно забытого знакомого, отчужденно, совсем неприветливо. Щедро насыпает снега в кеды до самого верха, и Элли морщится, трясет заледеневшими ступнями, стучит друг о дружку и все ждет, когда же они отвалятся. Давно пора бы ограбить какой-нибудь труп по дороге, снять ботинки, какая уже разница чьи — мужские или женские, впору или на пять размеров больше — но больше ничего не попадается. Сплошной лес и ни единой души. Даже зомбоголовые обходят парк стороной, им не потягаться в беге с оленями, волками или другой живностью, а людей тут никогда не водилось. И все же ее не остановить, она несется домой так скоро, что тело ее не выдерживает. Элли задыхается и кашляет, держась за ноющий бок. Она делает остановки каждые пару-тройку часов, чтобы дать ему прийти в себя. А еще ее знобит, и все чаще она разговаривает. Наверное, сама с собой, но хотелось бы с Джоэлом. — Почему ты не сказал мне… что… — кашель скоро совсем свалит ее с ног. — Что убил всех ради меня. Почему, а? Я бы поняла. Я же не маленькая. Хотя она и сама не знает, изменило бы это что-либо? Ушла бы Элли тогда, уже больше года назад? Это все того стоило? И… будет ли он ждать ее сейчас? Почему-то Элли кажется, что у него уже должна появиться семья, другая, настоящая. И ей там точно не будет места. Но тогда почему же она тащится обратно, еле переставляя ноги? На этот вопрос ей не хочется отвечать. Да, Элли знает ответ, прекрасно знает. Но думать об этом не станет. Разноцветные шнурки — красно-синие звездочки, как на флаге, — давно растрепались, потемнели от грязи, и все же она чувствует их даже сквозь рукав куртки, обхватывая себя за запястье. Крепко врезались в кожу, наверное, уже вросли. Они, разбитые часы и ростки папоротника на коже — вот и все, что у нее осталось. Совсем немного, но чтобы продержаться, хватит.***
Это странно, что ее не встречает никто. Элли пробирается по подлеску осторожно, она знает, куда нужно выйти, чтобы ее заметили. И не приняли за зомбоголовую. У их колонии есть своя особенная тропа, но почему-то сейчас ее занесло снегом по колено. Не видела бы Элли цветных ленточек, привязанных к деревьям, точно заблудилась бы ко всем чертям. Томми ни за что не допустил бы такого. Вышки сейчас все пустые, укрытые белым покровом, так сразу и не понять, что это — то ли просто группка деревьев, то ли сторожевой пост, хотя обычно парочка-тройка дальнозорких там всегда топталась. Элли карабкается на самый верх ближайшей верхотуры. Жаль, но колонию отсюда не видать, надежно укрыта верхушками елей, только обратный путь, откуда она пришла. Тонкая цепочка следов, кое-где рвущаяся, и больше ничего. Неужели никто больше не выходил за пределы стен? Что-то непонятное внутри, странное, колючее, давит на сердце, не вздохнуть, и Элли кубарем катится вниз. Сбивает колени, оставляет в обожженных ладонях занозы, шипит от боли, но встает на ноги. Бежит что есть силы по дороге, которую уже не видит, просто знает, что она там есть. Должна быть. Ноги поскальзываются на льду, но Элли поднимается снова, и ее трясет, потому что ворота — старый бревенчатый частокол, обитый железными листами, — открыты нараспашку. От колонии не осталось практически ничего. Только старое пепелище, каша из грязи и снега. Обугленные остовы домов, тех самых, что она сама помогала Джоэлу возводить год назад. Ну как помогала, скорее, лезла под руку с бесконечными вопросами, но прогнать ее он не смог. — Эй? — Элли оглядывается по сторонам, и страх, дикий страх поднимается к самому горлу, застревая комком и не давая дышать. — Эй… Здесь есть кто-нибудь? Нога цепляется за какой-то корень, черт знает, под пеленой снега не разберешь, а под задницей что-то хрустит. Мерзлое человеческое лицо слепо пялится на нее, и под коркой розоватого льда аккуратная дырка в виске. Быстрая смерть, повезло ему. А с расстегнутого ворота бушлата свисает, блестит на свету кусочек стали, армейский жетон с мелкими буквочками, расплывающимися перед взглядом. Это Цикада, один из них. И Элли уже слабо соображает, что она делает. Кажется, пытается отползти подальше, пинает ногами, молотит по окоченевшему телу что есть силы. Кричит, пока воздух в груди не заканчивается, потому что таких заснеженных бугров, в очертании которых угадываются трупы, больше десятка. Куда больше. Их тут целый сад из костей и мерзлой плоти. Господи, неужели это все из-за нее. И снова это ее вина, только в этот раз нет Джоэла, чтобы утешить. Вытащить из бесконечного кошмара. Встряхнуть и сказать что-нибудь этакое — соберись, малышка, все хорошо. Мы справимся. Ни хрена не справится, ведь никого рядом нет. Джоэла больше нет. Но в свой старый дом, господи, до чего же она по нему скучала, Элли все же идет. — Соберись, тряпка, и иди, — шепчет она сама себе, занося ногу через порог. — Давай, посмотри на то, что наделала. Им была нужна только ты. Здесь тоже грязь, и снег медленно падает с потолка сквозь дыру в крыше, а на полу отчетливо видны кровавые отпечатки. Они поднимаются вверх, на второй этаж, и Элли идет следом, переступая через выломанные половицы. Парочка тел у верхней ступеньки, снова Цикады, застрелены практически в лоб, и никаких следов Джоэла. Это дает надежду. Крохотную, почти несуществующую. — Джоэл? Джоэл! Я знаю, ты должен был выбраться, Джоэл… — она дергает ручку двери в его комнату, открывает нараспашку, чуть не завалившись назад. Но видит только руины. Обвалившийся кусок крыши с разномастными черепицами, придавивший собой все, что было в комнате. И темную лужу, такую здоровенную, словно из кого-то выкачали всю кровь до капли. — Нет-нет-нет-нет… Только не это, ни за что… нет… — и она пытается разгрести обломки, поднимая тучу пыли, хватается за подол куртки, укрывающей тело раздавленного человека. Той самой, что принадлежала Джоэлу когда-то. Ее она узнает из десятка, даже сотни других, заштопанные карманы — сама же иголкой орудовала — кривые швы и погнувшийся язычок молнии. Вечно застревал, заставляя Джоэла чертыхаться. Что такое любовь? Это когда хочешь умереть рядом. Лечь, закрыть глаза и больше никогда не просыпаться.***
Больше она уже ничего не помнит. Может, выбралась наружу, а может, осталась там, среди развалин. Вцепившись в чертову куртку и спрятав в нее лицо, словно это поможет переждать ураган. Но к ночи становится холодно. Ступни вообще не чувствуются, наверное, наконец отвалились, и лицо жжет, не дотронуться. Почему она ушла? Зачем вообще сделала это? Чтобы доказать себе, что любит Джоэла сильнее, чем он ее? Она даже не чувствует, как кто-то трясет ее. Тормошит изо всех сил, что-то кричит или шепчет, все это забивает звон в ушах. Но потом на лицо льется что-то мокрое, теплое, и Элли понемногу приходит в себя. — Господи… — слышит она смазанный, глухой голос. — Господи, Элли, детка… И может поклясться, что знает его. Или у нее горячка, и она просто бредит. Но нет, она открывает глаза, странно, что на это нужно столько сил — всего лишь открыть глаза, и видит Джоэла. Он белый как лист бумаги, испугался, что ли, за нее. Худой, и на лице новый шрам, а в висках еще больше седины. — Прости… — Элли не знает, что еще сказать. У него наверняка сердце чуть не разорвалось за нее, в его-то возрасте. — Я… вернулась. А тебя тут нет. Я подумала, ты умер. — Тише, детка, тише, — он аккуратно вытягивает край куртки из ее пальцев, скрюченных от холода, греет их дыханием. — Потерпи немного. Сейчас отнесем тебя в тепло, хорошо? Он так легко поднимает ее на руки, что она даже пикнуть не успевает. — Что… что с остальными? — Большинство выжило, мы просто ушли отсюда. Томми и остальные, — он перешагивает через две ступеньки разом, чтобы унести ее скорее, и каждый раз сердце Элли проваливается в самые пятки, но теперь она боится хотя бы на секунду закрыть глаза. — Я остался. Знал, что ты вернешься. — Я принесла тебе часы. Твои часы, — вместо ответа протягивает она руку, где над врезавшимися в запястье шнурками старый разбитый циферблат. — Хотела, чтобы у тебя они были. Что-то мелькает в его глазах. Страшное. Такое невыразимо страшное, что Элли и слова подобрать не может. Почему ему так больно? — Прости, — она бы улыбнулась, но губы смерзлись, потрескались, просто адское ощущение. — Джоэл? — М-м-м? — он втаскивает ее куда-то внутрь, и здесь действительно тепло, и горит огонь. — Я люблю тебя, — ну, вот и все. Теперь можно терять сознание.***
Проходит не меньше недели, прежде чем она может нормально встать на ноги. Еще столько же — чтобы выйти наружу, чтобы подышать свежим воздухом. Месяц — чтобы перестать хвататься за Джоэла во сне каждый раз, когда Элли снится кошмар. Раньше там был Дэвид, его безумные глаза и запах горящей человеческой плоти. Теперь она видит другое. Рассказывать Джоэлу и не собирается, примета плохая. Они уйдут с пепелища к весне, когда дороги станут более-менее нормальными, ну а пока у Элли полно забот. Она проходится по всем домам, обыскивает каждую убитую Цикаду и собирает жетоны. Из них выйдут новые пули для тех, кто посмеет прийти за Джоэлом и за нею. Однажды, вполне возможно, он назовет ее дочерью. Не подумав, как у него это обычно получается. Или нет, может, случится что-то другое. Совершенно другое, о чем обычно мечтают девушки в ее возрасте. Но Элли больше не переживает. Потому что любовь — это не только слова, красивые или колючие, это поступки. И рядом с ним она всегда будет на своем месте. Как росток папоротника, распрямивший тонкие листья под сенью старого дерева.