Лёд

1.       Кацуки открыл без звонка, словно ждал у двери.       Добрых полминуты Юра смотрел на него, соображая, что здесь делает. Судя по выражению на поглупевшем лице, Кацуки задавался тем же вопросом.       — Здравствуй, Юрий, — отмер он первым и попятился.       — Виделись.       Юра откинул капюшон, шагнул через порог, сел на корточки поздороваться с собакеном.       — Чувствуй себя как дома, — заученно продолжал Кацуки на своем жутком русском. Он всё отступал и разве что не кланялся. — Сейчас будем пить чай.       Юра только глаза закатил.       Сам захлопнул дверь, сбросил сумку, стал расстегиваться закоченелыми пальцами.       Маккачин убедился, что незваный визитер никуда не денется, и поплелся к дивану, слабо виляя хвостом.       Повесив куртку, Юра сковырнул с промокших ног кеды и влез в гостевые тапки. Прошлепал в ванную комнату, потом на кухню. Уселся за накрытый стол: белый фарфоровый чайник, две чашки, нарезанный лимон и корзинка бубликов с маком.       Надо было зайти в булочную по дороге, напрягся он. Вспомнил, что не собирался ни в какие гости, затряс под столом коленом.       Кацуки достал сахарницу и разлил чай. Сел спиной к окну, за которым беззвучно сеяла ледяная морось.       Юра всыпал три ложки сахара, бросил лимон, отхлебнул и зажмурился от удовольствия. На улице творился настоящий пиздец, он брел без цели, пока не приперся к Никифорову, — очнулся перед дверью, когда услышал, как по ту сторону скулит Маккачин.       Он выбрал бублик порумянее, откусил сразу половину.       Кацуки пригубил чай. Тихо поставил чашку на блюдце. Он сидел с прямой спиной, опустив глаза, и вызывал обычное желание: врезать ему так, чтоб очки слетели.       Приживала недоделанный, мысленно сплюнул Юра, дожевывая второй бублик. Обжигаясь, стал запивать большими глотками.       — Я уезжаю, — сказал Кацуки. Юра чуть не поперхнулся.       — Куда? — спросил он басом. Голос сел от неожиданности. — Когда?       — Завтра. В Хасецу. Я имею билет на самолет.       Юра онемел.       Кацуки смотрел на свои руки, тяжело лежавшие на столе. На правой блестело кольцо, неуместное, как фейерверк в морге.       — Послезавтра пресс-конференция. Тренер Яков говорит: не хочешь вопросы — свали.       — Ну и вали. — Юра придавил блюдце чашкой, отпихнул от себя. — Никто не держит.       Кацуки посмотрел исподлобья. Глаза были тусклые, как у больного. Лицо неприятно взрослое. Юра проследил за взглядом, тронул на груди свой тельник — подарок Милки на прошлое двадцать третье февраля. Она тогда всем такие дарила. И у Никифорова такой был… Есть.       Он застегнул мастерку под горло, встал из-за стола, со скрежетом отодвинув стул. Кацуки поднялся следом.       Чмошник поганый. Ударить его сейчас, тронуть хоть пальцем — и то было противно.       Они чуть не подрались неделю назад — тоже был понедельник, дерьмовый день. Хотя все пошло наперекосяк еще раньше, утром той субботы. Юра отзанимался в спортзале, проматывал фотки в инстаграме, когда Кацуки ввалился в раздевалку белый как мел, под мышкой — черный зонт. Юра отвлекся от телефона спросить: Мэри Поппинс свою где потерял, кулёма? — и смешок застрял в горле.       Кацуки мямлил и сбивался, Юра сидел и слушал, разинув варежку, и никак не мог въехать, осознать, что произошло.       А произошло вот что: Никифоров спозаранок ушел за свежими булочками, пока мямля варил овсянку, и не вернулся. Маккачин первым забил тревогу, заскребся в дверь, потащил Кацуки к арке, вырывая поводок, а потом заметался возле брошенного в луже зонта и завыл как по покойнику.       Заперев пса дома, Кацуки помчал искать пропажу на катке и до конца рабочих часов сутулился на скамье с поломанным зонтом на коленях. Его долбоеб-хореограф не явился на собственную тренировку и не позвонил Якову, что было неслыханным делом. И не вернулся вечером домой, где его дожидались всей компанией, с натужным весельем вспоминая никифоровские выходки. На кухне еще воняло горелым молоком, Юра отсел подальше от всех на диван и тупил в планшет. Обожравшийся Маккачин дрыхнул под столом, Гошан терзал гитару, Лилия пила хозяйский коньяк и курила в окно. Потом все долго и бодро прощались, и Милка всё что-то втолковывала Кацуки, обняв за шею как младшего, а Яков напоследок потыкал кулачищем в плечо — считай что расцеловал.       Никифоров позвонил глубокой ночью с левого номера, — его забытый дома телефон уже сутки разрывался на зарядке впустую, — и понес такую пургу, что даже Кацуки его не понял, хотя запомнил все до последнего слова.       Было б что запоминать. Говорил Никифоров недолго, мешал английские слова с русскими и вроде как ревел. Кацуки прождал еще сутки и в понедельник явился на ледовую тренировку доложить новости. Соплей не разводил, но чужой монолог, смахивающий на бред сумасшедшего, пересказывал с такими паузами и с таким лицом, что Юра в конце концов подскочил ему врезать как был, наполовину переобутый. В глазах маячила похмельная никифоровская морда, руку оттягивал второй ботинок. Гошан перехватил запястье, Юра рванулся, на плечах повисла Милка, они сцепились и едва не сбили с ног Якова — злого как черт, с побагровевшей лысиной. Лилия сказала, что если Якова увезут с гипертоническим кризом, они пожалеют, что не родились сразу инвалидами.       На лед Кацуки выкатился вместе со всеми и наматывал круги, не снимая наушников плеера, будто ничего не случилось и рядом как обычно вьется его долбоеб. Обе его программы Юра знал как свои родные, Кацуки заклинился на короткой, почти не лажал и не останавливался, пока Яков не тормознул его с лёту подзатыльником, заколебавшись окликать.       — …Юрий?       Он вздрогнул, столкнул чужую ладонь с плеча.       Кацуки опустил руку на спинку стула, манжета упала на костяшки пальцев. Пижонистый свитер — траурно-черный, в рыжей собачьей шерсти — болтался на нем как на вешалке, горловина открывала голые ключицы. Юра подумал, что Кацуки толком не спал и не жрал всю неделю, вон уже и кости торчат. Потом сообразил, чей этот свитер, и догадался, что Кацуки таскает никифоровское шмотье, потому что оно еще пахнет чужой кожей.       Он и спит наверняка в этом свитере. То есть не спит.       — Ноубадиз холдинг ю, — повторил Юра раздельно, чтоб дошло.       Кацуки не слушал: облапил запястье, потянул на себя.       Юра таращился, одновременно холодея и чувствуя, как горячо кровь прихлынула к щекам. Как тогда, под ледяным грохочущим водопадом.       Возле ног заволновался Маккачин, ткнулся под колено.       Юра сузил глаза. Рывком высвободил руку. Прощальные никифоровские слова догнали и ударили, словно ему были предназначены, а не тормознутому Кацудону, предателю сраному.       Он шагнул, сгреб предателя за грудки, сатанея от бешенства:       — С-сука, лучше б ты сдох, с-сыкло ебучее.       Кацуки пялился сверху вниз и молчал.       Оба знали, что предатель — не он, и вряд ли когда таковым окажется. Он не свалит из страны без серьезных причин и не кинет тренера за месяц до чемпионата. Никому не станет втирать пьяные бредни об оцепенении души, парализованной среди руин собственных желаний, или что там нес этот мудак, когда прощался.       Хрена тебе лысого, стиснул Юра зубы, а не прощений с извинениями. И бог тебя не простит, и аллах.       Он задышал носом, разжал пальцы. Кацуки сделал маленький шаг назад.       От свитера и правда пахло — знакомо, по-весеннему нежно.       Юра выдохся как-то разом, но не уходил. Слов не осталось, зато молчание теперь было спокойным, приятным даже — после недельной маеты и давно зревших разборок.       — А собакен, — спохватился он, пихнул Кацуки в грудь: — Маккачина куда, говорю? В приют, да?       — Ты берешь его в твой дом. Пожалуйста…       — Ёбнулся?       Кацуки моргнул, поправил очки. В глазах затеплилось живое.       — У меня дома кот, — объяснил Юра недоумку. — Зэ кэт, ферштейн?       — Я знаю, — кивнул недоумок. — Это хорошо. Они будут друзья.       — С какого, бля?.. Ладно, днем выгуливать кобеля кто будет — Пушкин? Думаешь, ко мне тоже домработницы ходят пыль с медалек вытирать?       — Днем…       Кацуки заморгал чаще и вдруг горячо забубнил, что Маккачин всегда дожидается вечерней прогулки, он уже приучился, главное — Юра Маккачину очень нравится, и он не будет скучать…       — Без тебя-то? — вклинился Юра. — Ясное дело, не будет. Никому ты тут не сдался, усек?       Кацуки потух.       Ну давай, заплачь, говно никчемное, позлорадствовал Юра и сам себе опротивел.       Низко, подумал он с тяжелым сердцем. Низко летаешь, Плисецкий.       Из головы как назло не шло вчерашнее воскресенье — прощеное, «время очищения и духовного обновления», как объяснял дедушка. Он учил, что нужно освободиться от бремени вины перед ближними, со всеми помириться, от чистого сердца простить. «Извини» — значит выведи меня из вины, сделай меня невиновным. А «прости» означает признание своей вины и просьбу отпустить грехи, принять таким как есть, виноватым, но понять и отпустить.       Юра тогда совсем запутался и не решил, как будет честнее — выводить из вины или прощать. Отправил сообщение Отабеку, тот ответил сразу: Бог тебя простит, и я прощаю. И смайлик-скобка. Юра сообразил, что у Отабека свой бог вообще-то, выругался и набрал: я прощаю и аллах простит. На аллаха Отабек ответил тремя скобками и вопросом: все ОК? Когда-то они поклялись друг другу не врать, поэтому врать Юра не стал. До пресс-конференции трепаться о предателе не полагалось, но Отабек был не трепло и вообще — могила. Выслушал, как умеет он один, а совет дал — зашквар полный: не выходить на улицу без сопровождения взрослых и сообщать обо всем подозрительном Якову. Взрослых! Дядя Бек, блядь. Они едва не разругались всерьез — вот тебе и «бог простит».       Он смахнул волосы с лица. В глазах еще светлело от злости, выместить бы ее, разобраться раз и навсегда, чтобы все было как раньше, перестало ныть внутри на одной свербящей ноте. Но момент был упущен, злость ушла, и не осталось совсем ничего.       Все кончилось, осознал он, тяжело сглатывая. Потому что заканчивается все на свете. Всё — дерьмо и вранье, никому нельзя верить, никогда.       А ведь он верил. Не могло все вот так закончиться, не у этих двоих. Даже когда они не страдали на льду херней, за которую Яков обещался пробить башку обоим чтоб не мучались, — любому дураку с первого взгляда было ясно, что они вместе. И останутся вместе, пока смерть не разлучит.       Или не разлучит. Они умрут в один день, их закопают в одной могиле, насочиняют про них попсовых песен и снимут кино. За роль главного героя какой-нибудь голливудский хмырь отхватит Оскара, а Кацудона сыграет баба.       Он без замаха воткнул кулак в живот, Кацуки с хаканьем согнулся, упал на колени, повалился на пол. Маккачин, скуля, кинулся утешать.       Тоже предатель. Спелись, суки. И Яков — хоть бы слово сказал. И журналистам не скажет, даром что решился на пресс-конференцию. Толку от нее? Сами придумают, куда подевалась золотоносная русская легенда, с кем бухает и кем вдохновляется на этот раз. Напишут, что свалил в Швейцарию на свадьбу лучшего друга и случайно сам с ним поженился. Или завел себе ученика в Канаде, такого же сказочного долбоеба-жизнелюба, и собаку новую завел, дрессирует теперь обоих в неповторимом стиле.       Он едва не пнул лежачего, но одумался. На автомате расправил плечи — спину, мальчик! — сунул руки в карманы, сжал кулаки. Он знал, что правда на его стороне, и все равно ощущал себя чьей-то ошибкой. Забытое чувство, почти ностальгия.       Когда-то он был ошибкой матери, потом — природы, как обзывался Яков, когда хвалил его. Никифоров — тот называл чудом. Теперь Юра сам по себе, не ошибка и не чудо природы, не сраная "русская фея", а Ледяной Тигр, чемпион и мировой рекордсмен. И на тебе — стоило утереть свинье пятак, побить на чемпионате Европы собственный рекорд и ненадолго выдохнуть, как все пошло по пизде.       Кацуки встал, держась за спинку стула. Надел очки. Его лицо порозовело, глаза горели. Почаще надо лупить тебя, хмыкнул Юра, для профилактики тупняка.       В спальне запиликал телефон.       Они смотрели друга на друга, пока Аллегро из «Маленькой ночной серенады» не оборвалось.       Маккачин вздохнул как старик, побрел на свой диванный пост.       — Витамины-лекарства давай, щетку, игрушки, — начал перечислять Юра.       Кацуки закивал.       — Я собрал в мешок. Я даю тебе пуловер, — он двумя пальцами оттянул горловину свитера, — Маккачин любит спать вместе. Я даю тебе ключи: входная дверь, почта, домофон. Другие ключи Виктор берет, когда… уходит. — Он помолчал и дернул кадыком, растер ладонью горло. — Еще ключи имеет домработница. Я захлопываю дверь, когда уезжаю. Спасибо тебе очень большое, Юрио… Юра.       Проговорив это почти без акцента — тренировался, не иначе — Кацуки застыл с позабытой у горла рукой, удачно вписываясь в неживую обстановку, безликую, черно-белую, со стальной утварью и серым небом за решетчатым английским окном. Или французским.       Юра передернул плечами, нахохлился, засовывая кулаки глубже в карманы. Никогда ему здесь не нравилось — холодно и стремно, некуда приткнуться, и с кухни не тянет, как в нормальных домах, горячим духом борща и пирожков.       Здесь словно все время пора встречать Новый год: даже летом пахнет мерзлой хвоей и мандаринами, а чайки за окнами надрываются не хуже обрыдлого московского воронья. Разве что вид зачетный, так много неба, что можно с легкостью вообразить себе вахту на маяке полуострова в северных морях: вокруг ни единой живой души, впереди беспросветная зима, и ты один можешь кого-то спасти.       Он до сих пор помнил в подробностях, как впервые побывал в гостях у "русской легенды" и потом дома никак не мог уснуть. За окном над его кроватью, к которой Юра еще не успел привыкнуть, выло ненастье, раскачивало голые вязы, изломанные тени скребли потолок костяными пальцами, как у Белых Ходоков.       А потом пришел Виктор Никифоров и всех ходоков порубал к хренам собачьим своим обоюдоострым сверкающим мечом. Юра пригляделся и увидел, что это не меч вовсе, а заточенные до алмазного блеска лезвия ледяных коньков. Красивее золотых, одобрил он в пылу сражения и проснулся под утро взмокший, укрытый с головой и смутно недовольный исходом дела. Вырасту — сам всех порубаю, решил он тогда мельком, подгреб к себе котика и заснул с легким сердцем уже без всяких снов.       Юра понял, что улыбается, когда заметил отблеск своей улыбки в чужих глазах. Будто солнечный зайчик сверкнул.       — Собрал, значит, — подытожил он. — За меня все решил. Красава.       — Не красава… Я много раз звоню тебе, хочу спрашивать, абонент вне зоны действия.       Юра нахмурился, обхлопал карманы и вспомнил, что мобила осталась в куртке.       — Аккумулятор сел, — неохотно соврал он. С самого утра не было настроения ни с кем разговаривать, как жопой чуял какую-то хуйню.       — Маккачин плохо ест… плохо спит… — проглатывая слова, опять разволновался Кацуки, замотал головой: — В приют нельзя.       — Ясное дело. Он ждет, — объяснил Юра сжато. — Этого мудака.       — Да. Он ждет.       — Поэтому со мной ему будет норм. Ну, более-менее. Как тогда с твоими в Хасецу.       Кацуки кивал с умным видом.       — Более… Да.       — Поэтому я должен проникнуться ситуацией, подружить с ним котика и следить, чтоб чужой жратвой не подавился. Потому что Никифоров бросил свою собаку подыхать на диване?       Кацуки побледнел. Зачем-то снял одной рукой очки, окончательно сливаясь с унылым пейзажем. Наверное, в таких случаях и говорят: на нем лица нет. Только глаза темнели и отросшие черные лохмы.       Он зажал очки в кулаке, Юра напрягся, но Кацуки не ударил, а отступил еще на шаг к переплетам белого окна. Просторного, в пол: с непривычки можно спутать с балконной дверью и выйти. Никифоров так и сделал, когда обмывал свой евроремонт, но задуманы окна были по-умному, хитро сдвигались и приоткрывались на безопасные сантиметры.       Юра вытащил ладони из карманов, хлопнул дважды.       Вспыхнул свет, они оба дружно сощурились, в комнате затих Маккачин. Потом опять стало слышно, как он вздыхает сквозь храп. Ждет и тоскует даже во сне.       Кацуки поднял голову, подслеповато моргая. Юра вскинул подбородок, вытянулся в струнку, едва не встал на цыпочки в этих дурацких мягких тапках. Прикинул, что почти догнал его в росте. Скоро догонит… И перегонит. Та еще проблемка на самом деле, хотя дылде Никифорову все нипочем. Вообще — все. Дедушка говорил: как с гуся вода.       — Пожалуйста, Юра, — выговорил Кацуки, глядя прямо в глаза. — Я не буду просить тебя помогать мне больше никогда.       — Днем попросить не судьба была? Ты собирался до ночи названивать?       — Я сегодня утром объясняю, что Маккачин не будет скучать у Юрия. Тренер Яков отвечает: ёлки-метёлки, вот вы у меня где, — он узнаваемым жестом чиркнул по кадыку. — И что мы договариваемся сами. Еще он говорит: личные дела — после работы. Но ты быстро ходишь, я не могу догонять.       — Ёлки-моталки, — угрюмо поправил Юра, думая о Якове. Избавился тихой сапой от обузы — и правильно сделал. Ясное дело, журналисты размажут Кацуки, дай только дорваться. Хрен его знает, еще вскроется. Эти малахольные япошки все на один лад.       Кацуки все моргал, шевелил губами — проговаривал непонятные моталки. Юра тоже заморачивался поначалу, записывал в телефоне японские слова, потом опомнился и бросил. А Кацуки упорно практиковался и между делом осилил «Евгения Онегина» в оригинале, если Никифоров не врал. Всего-то за год. Даром только время потратил, это у него хорошо получается.       — Ты хоть с нашими попрощался? Гошан не переживет.       Кацуки молча переступил к столу. Потрогал чайник.       Я бы тоже не стал, подумал Юра.       Нашел в заднем кармане резинку для волос, зажал в зубах.       — Кота Гошану на время сдам, — рассудил он, собирая волосы в кулак, — новая Поповна вроде нормальная баба… Торт испекла Якову…       — Вкусно, — разулыбался Кацуки, — я ел.       Юра смотрел на него, перетягивая волосы резинкой так, что виски заныли.       — Не ради тебя напрягаюсь, Кацудон. Для собакена делаю исключение, усек?       Кацуки посерьезнел, надел очки.       — Да. Усек.       Юра взял свою грязную чашку с блюдцем и ложкой, обошел его и выплеснул остатки в раковину. Пустил горячую воду, поддернул рукава.       — Рейс какой, — спросил он через плечо, — утренний?       — В один час дня. Пересадка в Хельсинки.       — Хуельсинки…       Интересно, поедет ли Кацуки теперь на чемпионат. Хотя почему нет? Поедет — и откатает с новым мировым рекордом в честь своего пропащего. Тоже тот еще гусь. Один серый, другой белый, оба голубые.       Он выключил воду, оторвал кусок бумажного полотенца.       — Такси заранее вызови. Я завтра перед тренировкой позвоню, расскажу, как там зверюга.       Кацуки опять забормотал по-русски — не то благодарил, не то извинялся. Кроме Никифорова его никто и не понимал.       Юра открыл дверцу под мойкой, кинул бумажный комок в пустое ведро. 2.       На площадке первого этажа настигло прозрение, что они больше не увидятся. Ни на какой чемпионат Кацуки не собирается, это ясно как день. И Питер без Никифорова ему нахуй не сдался.       Юра почти шагнул обратно к лестнице — вернуться и прописать такого леща, чтоб полегчало. Швырнуть собачьи пожитки: сам разгребай никифоровское дерьмо. Мути справку, забирай собаку в свой сраный Хасецу, через пару месяцев соорудишь еще один псиный алтарь, тебе не привыкать.       Но ведь не полегчает.       Перед глазами стоял понурый образ: свитер этот, по-дурацки подвернутые джинсы, босые ступни девчачьего размера. Взгляд — будто Кацуки успел похоронить себя при жизни сам. И тошнотворное прощание с собакой, не подозревавшей, что ее кидают второй раз за неделю.       Глаза б мои тебя не видели, зажмурился он с накатившим отчаянием. Ведь честно не смотрел, на катке одергивал себя вовремя, в раздевалках не задерживался тем более, уходил первым, как сбегал. Давил маломальские порывы гадливого любопытства, как ростки чего-то ядовитого, растаптывал без жалости, но сегодня все разладилось, и там, на кухне, он выхватил взглядом отметину в том месте, где шея переходит в плечо: блеклое неровное пятнышко, бывший кровоподтек. Такой остается, если нечаянно не сдержаться — или делать это нарочно. Сминать губами и тянуть, тянуть в себя чужую кожу, потому что хочется и нет сил терпеть.       Он съехал по стене на корточки, обхватил Маккачина за кудлатую башку.       Сегодня ночью очкастый чмошник будет не спать один. У него ничего не осталось, сказал себе Юра с вызовом, нету даже вонючего свитера, а у меня есть кот и собака. И вездесущие ангелы под окнами, банда Джафара, как говорит Отабек.       Он знал, что Кацуки сейчас стоит у окна. Щурится вниз сквозь свои ботанские стеклышки, выглядывает его в синеватых февральских сумерках. Дерьмовое время — еще не ночь, уже не день. Почти каждый день уходил впустую, всего было мало — времени, выдержки, сил, а блаженный Кацуки плыл по льду, будто у него вечность в запасе. В Хасецу так и хотелось дать ему пинка, чтоб катал нормально, — как делает это, когда думает, что никто не видит. Сальхов давался ему строго через раз, словно в издевку, и под конец тренировки Юра психанул: стал ломать систему, закручивал и сажал прыжок сам — раз за разом, пока его чуть не вырвало. А этот болван так засмотрелся, что забыл включить камеру в телефоне.       Выше этажом хлопнула дверь.       Юра затолкал битком набитый пакет в сумку, пристегнул поводок к ошейнику. Пересчитал подошвами ступени, утопил запищавшую кнопку домофона. Толкнул дверь, пропуская Маккачина вперед.       — Здра-авствуй, Юрочка, — пропели прямо в рожу на три девчоночьих голоса. Выследили, суки. Он заметался глазами, отступил в панике, но старый дурень залился радостным лаем, за спиной уже кто-то спускался, и Юра шагнул, сцепив зубы, в ангельские объятия.       Его моментально подхватили под руки, с визгом утащили к остальным "Ангелам Юрия", затискали как пиздюка. Настолько ебанутых поклонниц не было даже у Никифорова — его тетки не дежурили под окнами в любую погоду и не таскались за ним по пятам все как одна в кошачьих ушах. Сомнительное, но преимущество.       Юра позволил нащелкать эксклюзивных селфи, принял подношение — белоснежного тигренка, совсем как настоящего, и сделал свирепое лицо, пообещав явиться лично на торжественное собрание фан-клуба в честь грядущего дня рождения "русской феи". План сработал: банда Джафара заверещала хором, от шока ослабив бдительность, чем он и воспользовался с ловкостью помойного кота.       Между припаркованных тачек, через весь двор по скользкой брусчатке к арке-тоннелю, а там до проспекта рукой подать.       У темного провала он остановился, как споткнулся. Подергал ремень сумки.       Обернулся и сразу нашел глазами незашторенное окно на последнем этаже: яркое, с черным застывшим силуэтом.       Помедлил, сухо глотнул, поджидая ангелочков, но вокруг было пусто, тихо. Слышно, как с проспекта гудят машины и трезвонит надсадно трамвай.       Маккачин дышал у ног, колотя хвостом.       Юра поднял свободную руку и раскрыл пальцы.       Кацуки положил ладонь на стекло.       Все стихло совсем. Еще секунду или две Юра стоял с гулко стучавшим сердцем.       Опустил руку и дернул поводок, нырнул в сырой полумрак тоннеля, изогнутого, длинного, как кишка: потолки монастырским полукругом, облупленные стены в свежих граффити поверх старых знакомых слоганов "зенит-чемпион" и "никифоров хуйло".       Маккачин трусил с поникшим хвостом, Юра перехватил игрушку локтем, на ходу почесал собакена за ухом и угодил в лужу, набрав полный кед ледяной жижи. Чертыхнулся, затряс ногой.       — Аккуратней, малец, — панибратски забасили сзади.       Он метнул взгляд из-под капюшона, намереваясь послать дружелюбного дядю по известному адресу, но за него ответил Маккачин вибрирующим утробным рыком. Сердце екнуло.       — Какой я тебе малец, — растерявшись, процедил Юра. Бросил вполголоса «рядом», ускорил шаг, наматывая поводок на ладонь. До светлого проспекта оставались считанные метры, он сунул руку в карман, чтобы включить мобильник, и выронил его под ноги вместе с тигренком.       Следом бухнулась сумка, поводок сорвало с кулака, лай захлебнулся скулящим визгом.       Юра боролся молча, яростно выдираясь из жесткого захвата. На крик не хватало воздуха, он извернулся и кого-то лягнул, укусил чью-то ладонь и получил в зубы. Рот пришлепнули пластырем, а его самого скрутили по рукам и ногам, впихнули головой в душную тьму, как в мешок. Теряя дыхание, Юра забился из последних сил, взвыл без голоса: деда, — и больше ничего не успел.