Лёд

3.       — Деда, а может, пленку маслом смазать? Растительным?       — Соображаешь, — одобрил дедушка. — Выкладываем на нее рис — вот столько, — он отпустил руль, чтобы показать, — поверху — смесь луковую с яйцом, а на смесь отбивную.       Юра напечатал "рис-соус-свин" и задумался.       — У меня они здоровенные получаются.       — На куски поруби. На отбивную опять смесь…       — …и опять рис, — покивал Юра, с удовлетворением вбивая "на куски".       — Крепко обжимаем колобок — и на тесто.       — Пленку убрать, — на всякий случай сказал Юра.       — Соображаешь, — невозмутимо повторил дедушка. Включил "дворники". — Погодка у вас… Накрываем вторым пластом. Края теста смочить водой и слепить.       — Косичкой, — небрежно кивнул Юра.       — Главное, чтоб без зазора. Обмазываем взбитым яйцом и жарим. Три-четыре минуты с каждой стороны. Масло разогрей как следует. Сковороду чугунную для мяса бери. Из тех, что я привозил.       — Ясное дело. Тефлон — фуфло.       Дедушка хмыкнул, не отвлекаясь от дороги, поправил кепку.       Юра набрал "чугун мясо" и перечитал, что получилось.       — А сколько штук выйдет?       — Сколько выйдет — все твои. Будешь с пылу с жару угощать — сразу не подавай, дай сперва отдохнуть.       Юра насторожился.       — Кому?..       — Пирожкам. Рушником укрой — и в местечко потише. Петра запри.       Юра фыркнул.       — А долго?       — Что?       — Ну, отдыхать?       — Минут десять. Дольше никак, слюной изойдешь.       Юра поржал, допечатывая.       Сунул телефон в карман, закинул руки за голову.       Дедушка помолчал, вздохнул.       — Устаешь, Юрочка?       — Да не, деда… Норм.       Дворники с уютным стуком возили талую воду по стеклу. Юра зевнул во весь рот, сполз по спинке сиденья. Яков в последнее время не доебывался, зато Лилия отрывалась за двоих, гнула самолично и строила как малолетку, в танцзале гоняла до седьмого пота и пригрозила сдать гастроэнтерологам, застукав в раздевалке с чипсами и тремя бутылками лимонада.       Грохочущего «конька-горбунка» тряхнуло на выбоине, макушку пребольно заколотило.       Юра хныкнул в полусне. Хмуро сощурился.       — Ну вот и очухался малец, — загудели над ухом. Мужик из арки, — узнал он добродушный голос, дернулся в сторону.       Запястья были связаны за спиной. Юра полулежал, пристегнутый на заднем сиденье, плечом к локтю мужика. Колени упирались в кресло водителя, — тот смотрел на дорогу, не сбавляя приличной скорости. Над подголовником неподвижно белел его стриженый затылок. На переднем пассажирском месте курила старуха в шубе. Выбросила окурок за окно, стекло поплыло вверх, отсекая гул шоссе. Стало слышно, как постукивают дворники и ровно урчит мотор. Двухсотый крузак, на автомате опознал Юра темный салон и заерзал, пытаясь сесть ровно. Ноги ему тоже связали.       Мужик подтянул его за шиворот.       — От неугомонный… Потерпи чутка, скоро прибудем.       Юра вывернулся, разъяренно задышал носом, — сука, да ты хоть знаешь, кто я такой!..       — Юрий Плисецкий, — звонким голосом откликнулась старуха на его мычание. — Болезненное детство, неполная семья, ненависть к фашистам, страх перед Снежной Королевой, страсть к хищникам, жажда победы, успешная учеба. Ты любишь: своего деда, фигурное катание, гималайского кота по кличке Пума Тигр Скорпион, правильно заточенные коньки, море, чипсы, сладости, видеоигры, рассказы о животных, истории про кладбища, запах мужской туалетной воды Аква Эссенциале Блю, прогрессивный рок, высокую скорость, очень горячую воду, печь пирожки. Ты не любишь: холод, школу, болеть в постели, сырые овощи, популярную музыку, болтливых женщин, плачущих людей, врачей, снов. Больше всего на свете боишься сгореть заживо… Прекрати волноваться за кота, его покормит соседка, у которой есть ключи. — Она помолчала. — Что такое кацудон?       — Ась? — подался вперед мужик.       — Мясное блюдо японской национальной кухни, — сказал водитель и включил свет.       Юра ошарашенно заморгал. Старуха обернулась к нему, и стало ясно, что она вовсе не седая и не старая. Зализанные со лба волосы были вытравлены до белизны, водянисто-серые глаза навыкате смотрели в упор.       — Это мой натуральный цвет, — сказала она холодно. — А ты? Натуральный блондин, я надеюсь?       "Белокурая бестия", подумал Юра, цепенея под немигающим взглядом. Он вспомнил тот случай, когда Никифорову плеснули зеленкой в спину, — а могли бы кислотой в лицо. Старую историю до сих пор пересказывали как анекдот, но Гошан слил по секрету, что Виктор тогда не выходил из дома две недели. Волосы пришлось остричь, а тех козлов до сих пор не нашли. Поговаривали, что и не найдут — даже с водолазами.       — Ты языком балакать не можешь, дак головой махни сестрице Хар, ежели натурал, — посоветовал мужик, как умственно отсталому. Заправил ему челку за ухо.       На глаза навернулись слезы. Юра каменел всем лицом и не двигался, силясь не моргать. В голову лезли полоумные свидетели Иеговы и почему-то адвентисты седьмого дня. Вдобавок вспомнилось кино про одних идиотов, которые шутки ради заперли в тачке связанную девчонку. У нее тоже был залеплен рот, а еще была аллергия. Девчонка задохнулась от приступа, потому что не смогла достать из кармана капли от насморка.       Защелкал поворотник. Водитель сбросил скорость, съезжая с трассы на проселочную дорогу, машину качнуло, и слезы скатились по щекам.       — Потрясающий оттенок радужки, — сказала сестрица Хар. Она так и сидела вполоборота, смотрела в лицо. — Чистый аквамарин.       Часы в приборной панели показывали девять вечера. Цифры над сенсорным дисплеем плыли и двоились за дрожащей пеленой.       — Ресницы и брови русые, — услышал Юра голос водителя. Напоролся на его взгляд в зеркале заднего вида. Глаза знакомо-голубого цвета, прямоугольные стекла очков в тонкой оправе.       Тетка отвернулась, свет погас.       Лазоревый, вспомнил Юра слово.       «Велеречивый», «лепрозорий», «калорифер», — они с Милкой составляли Кацуки в помощь разговорник, начали со слова «тролль». Виктор хохотал как гиена и добавил от себя «лазоревый». Кацуки, который обращался к непроизносимой Лилии исключительно «Барановская-сан», новое слово выговорил с первого раза.       — Дык это, — загудел тормознутый мужик, — я ж потому и прихватил мальца-то, братец Лей. Подходящий ведь, как не взять?       — Правильно сделал, — сказал водитель и включил сиди-чейнджер. Музыка грохнула, заставив мужика подпрыгнуть.       Дотянись и поверь… Олдскул. «Нарушитель» девяностого года.       "Иисуса" катал Гошан на показательных сезона 2011-2012 — добивал жюри дебютным русским шпагатом с флиповой тройки. Зрители ему аплодировали с первых тактов, ногами отбивали ритм. Шоу было то еще. Милка угорала до слез, когда Якову взбрело в голову разбирать по кадрам записи тех выступлений.       Виктор тогда проходил реабилитацию, а на следующий год для своей произвольной взял из этого же альбома музыку к песне «Сладчайшее совершенство». На Гошана за бортом — во всех смыслах — было жалко смотреть.       Юра бы на его месте взял «Нимб», но вообще дело было не в музыке. Виктор из любой программы мог сделать конфетку — хоть под гимн России.       — Ишь, наяривают, — перекрывая соло Дэйва, забасил мужик. Юра зашмыгал, исподтишка косясь на своего тормоза-соседа. Тормоз перехватил взгляд, расплылся в щербатой улыбке, подмигнул. Рыжебородый косматый бугай в туристической куртке — соломенные патлы, туповатые глазки, нос картошкой. Никакой не нацист, быдло быдлом.       Пранкеры, отлегло от сердца. Розыгрыш для зомбоящика. Тетка — ведущая с Рен-ТВ, кондовый мужик — говноактер, в зеркале спрятана камера.       — И злющий же ты, паря, за малым до кровяки не тяпнул, — восхитился говноактер, покрутил перед носом своей клешней, демонстрируя след от укуса. — Гля-кось, чисто собаченька.       Юра провел языком по соленым зубам и отвернулся, с омерзением проглотил густую слюну.       Обежал глазами наглухо тонированные стекла. Темень, ни огонька, ни дорожных щитов. Снег мотался на ветру, лесополоса за обочиной надвигалась по обе стороны непроглядной стеной.       Пригород он знал плохо. Совсем не знал, если начистоту. Да и похер, вздернул он подбородок, кем бы ни оказались эти упыри — не на того напали. Умница Маккачин давно привел Кацуки в арку, и тот нашел сумку и мобильник. Если ангелы раньше не нашли. Вот кто поднимет кипиш — мало не покажется.       Он кивал музыке в такт, проговаривал про себя слова — Твой личный Иисус — тот, кто слышит твои молитвы, храбрясь упырям назло и мстительно представляя себе спасательный отряд банды Джафара. И карательный заодно. Питерские поклонницы были отмороженными напрочь, воображали себя ангелами-хранителями, устраивали с московскими виртуальные битвы и сопровождали его повсюду, рьяно оберегая от своих главных соперниц в борьбе за право называться самыми верными фанатами.       — Прибыли, — обрадовался мужик.       Юра смотрел вперед с колотящимся сердцем. Они въехали в открытые настежь ворота, покатили по аллее между корабельными соснами. В свете фар кружился поредевший снег, навстречу сиял желтыми окнами двухэтажный дом с мезонином.       Тойота обогнула заснеженную клумбу, вывернула к темной пристройке пониже. Музыка оборвалась, водитель дернул ручник, открыл багажник. Не заглушив двигатель, вылез из машины. Юра вжался в кресло.       — Дай-кось я тебя на ручках, — перегнулся к нему мужик.       Юра мычал, упирался ногами, но его отстегнули, сгребли в охапку, выволокли наружу с легкостью.       — Не вздумай тащить в дом, — сказала тетка. Она курила в сторонке, придерживая воротник шубы. — Все стены мне опять изуродуешь.       Юра замычал сильнее, выкручиваясь из хватки. Мужик цыкнул, вскинул его на плечо.       — Дык в подвал? Там и крюков вбивать не надобно.       — Там вчерашнее мясо до сих пор не убрано, — сказал водитель. Мужик охнул и попятился, забубнил оправдания.       Его никто не слушал. Тетка закуривала новую сигарету, водитель доставал из багажника большую переноску, держа за ручку на крышке. Другой рукой повесил на плечо спортивную сумку с броским принтом. Из сумки выглядывала черно-белая тигриная морда.       На свои вещи Юра едва обратил внимание. Он не сводил глаз с переноски, с кудрявой рыжей шерсти между прутьями.       — Жива собаченька-то? — заволновался мужик.       — Что с ней сделается, — сказала тетка. — Проспит еще час.       Багажник закрылся, водитель зашагал к дому.       — Ждите здесь, — обронил он за плечо.       Выворачивая шею, Юра провожал взглядом переноску до самого крыльца. Гостя встречали: открыли без стука, на ступени упал желтый свет. Водитель зашел в дом, и дверь захлопнулась.       Юра вдруг подумал, что никто не знал, кто выведет Маккачина этим вечером. Пару часов назад Юра и сам не знал.       Им нужен не я, оглушило его простой разгадкой. Им была нужна собака.       Они не стали завязывать ему глаза, значит, не боятся, что потом их опознают. И меня не опознают, закончил он мысль — холодно, почти равнодушно, как если бы думал об очередном безымянном трупе из криминальных новостей.       Он увидел свои самые последние фотографии из твиттера фан-клуба, и сообщение о розыске увидел — по всем каналам в экстренных выпусках: пропал Юрий Плисецкий, был одет в черную куртку, черные джинсы и черные кеды с леопардовым принтом. Среднего роста, худощавого телосложения… Особых примет нет.       Юра обмяк на пропахшем брезентом плече. Вдалеке тоскливо провыла электричка. Из дома по-прежнему не доносилось ни звука. Ветер улегся, снег перестал, только работал вхолостую движок.       — Ишь, развел вонищу, — отмер мужик. Развернулся, сошел с площадки, с хрустом протаптывая наметенные сугробы. — Пойдем-ка вона к елочке, пока суть да дело, привяжем тебя покрепче.       Со своей задачей он справился играючи. "Елочка" оказалась огромной сосной, мужик примотал Юру веревкой поперек живота к стволу, налепил еще кусок пластыря поверх измочаленного. Тетка курила, мерцая из темноты огоньком, и на возню с пленником не обращала внимания.       В конце концов Юра выбился из сил и затих.       Зубы клацали, промокшие ноги на морозе сразу заледенели. Надеясь сам не зная на что, он смотрел в яркие окна, но глаза опухли от слез, а все окна были зашторены.       Если б только он мог разговаривать. Он бы объяснил этим ебланам, что никому про них не расскажет. Что не запомнил дорогу сюда, потому что у него топографический кретинизм. Что готов топать отсюда до города пешком, только сперва пусть вернут Маккачина, твари, уроды сраные.       Господи боже, пожалуйста, — малодушно взмолился он и тут же сам себя одернул. Никто его не спасет, даже знай он хоть одну молитву, никто не простит. Потому что прощать на "том" свете некого и некому.       Захороненное тело разлагается: лопается, «течет», как говорят кладбищенские, и через восемь лет, самое большее через пятнадцать, остаются кости и черепушка, вот и все. Плюс золотые и стальные зубы — в прежние времена. Теперь к зубам прибавляются фарфоровые виниры, штифты, искусственные суставы и силикон.       Юра растравлял себя с угрюмым упорством, рисуя в красках, что останется после него. Медали, грамоты, фотографии и архивные записи его прокатов. Не в могиле, а вообще. Джей-Джей — тот обвешается медалями и в гробу, и пальцы ему бальзаматоры сложат в его уебанском стиле. Согласно завещанию лет через девяносто. Памятник — статую в полный рост на коньках — будут заваливать цветами столетия спустя его расплодившиеся потомки. Вот она, настоящая жизнь после смерти. Оставить после себя живое на земле.       А я даже трахнуть никого не успел, горестно оскорбился Юра и увидел оплывающий в окне силуэт: черные волосы, синяя водолазка, раскрытая на стекле ладонь.       — Ну как оно там, братец? Оклемался наш сердечный?       Юра вмиг стряхнул с себя сонную одурь.       — Говорить еще рано, — ответил "братец", приближаясь легким шагом. Лей, торопливо напомнил себе Юра имя. Или фамилию. — Мик слишком слаб. Разговор убьет его.       Мик, повторил Юра еще одно имя. Главарь упырей? Разговор убьет, а собака спасет.       Воображение нарисовало немощного старикана, подыхающего за яркими окнами, вспомнились дедушкины рассказы о послевоенном детстве и туберкулезе, о лечении собачьим жиром.       Дед не переживет, догнало следом, и сердце оборвалось.       — Свету бы, — громко пожаловался мужик.       Белобрысый водитель с мутным именем не ответил. Сейчас он представлялся последней надеждой на спасение, потому что выглядел самым адекватным. Высокий и длинноногий, в черной косухе и брюках, заправленных в армейские берцы, он подошел к мужику и спустил с плеча на снег продолговатый бело-голубой короб.       Юра с некоторым замешательством понял, что это мини-холодильник.       На несколько секунд он оторопел, совершенно растеряв мысли. Все заготовленные слова вылетели из головы.       Не сатанисты и не живодеры, додумался он, мертвея, а подпольные трансплантологи. Черные торговцы донорскими органами. Сейчас ему вырежут почки, а ненужное тело оставят подыхать на снегу. Или бросят в подвал.       Пока мужик возился с замками холодильника, водитель — Лей — вернулся к машине, сел за руль. Юра взмок от ужаса и успел распрощаться с последней надеждой, но Тойота сдала назад и плавно развернулась, свет фар ударил по глазам. Хлопнула дверца.       Юра опомнился, рванулся вперед, мыча и слепо моргая, требовательно замотал головой.       Лей подошел к нему, заслонив свет. Вынул из кармана перчатку — не хирургическую, а самую обыкновенную, кожаную.       Юра поперхнулся, кое-как проглотил кислоту, обжегшую горло. Замутило так резко, что он в панике вообразил себе приступ рвоты, которой захлебнется прежде, чем со рта снимут пластыри.       Или не станут марать руки.       Вырезают ли у мертвецов почки? Может, им нужны не почки, а печень или сердце. Нет, кажется, сердце умирает первым. А мозг — последним. Может, ему вырежут гипофиз, как Климу Чугункину.       Лей надел вторую перчатку, сжал-разжал пальцы.       Откинул косую челку, блеснув очками в густой тени. Юра постарался поймать его взгляд, взмолился всем лицом.       — Ничего не бойся, — заговорил Лей спокойным голосом. — Представь себе вахту на маяке полуострова в северных морях: вокруг ни единой живой души, впереди беспросветная зима, и ты один можешь кого-то спасти.       Юра смотрел на него широко раскрытыми глазами.       Лей расстегнул на нем куртку и мастерку. Щелкнуло выкидное лезвие, мягко затрещала ткань. Выдернув тельняшку из-под ремня джинсов, Лей распорол ее до самого низа. Спустил одежду с плеч, насколько позволяли веревки.       На обнаженную грудь легла его ладонь, теплая даже через перчатку.       — Тонкая кожа, — заметил он вполголоса с сожалением, — крови будет… Ром, — окликнул он, и Юра увидел в руках мужика самодельный молот.       Самый настоящий здоровенный молот — в точности как на рисунках, изображавших людей периода неолита с их допотопным оружием: деревянная оструганная рукоять, каменное навершие охвачено крест-накрест сыромятными ремешками.       Юра потерянно вглядывался, пока не понял, что это не камень вовсе, а ограненный кусок льда. Свет горел в зеленоватой глубине, заиндевелая рукоять вспыхивала алмазными искрами.       Лей уступил место, с другой стороны встала Хар. Она держала наготове белое полотенце.       Юра сморгнул слезы, перевел взгляд на мужика. Не смог вспомнить его имя. Мужик размахнулся, молот рассек воздух.       Юра содрогнулся, застыл.       Боль ударила с отсрочкой: сначала он услышал, как хрустнула грудная кость, и лишь потом зашелся сдавленным криком, срывая горло.       — Говори, — приказала Хар.       — Отзовися, — подхватил мужик, — давай-ка, поднатужься, малец.       Юра задыхался, давясь икотой, плечи и голова мелко вздрагивали. Сил на вдох не было. Из носа текло, волосы болтались перед мокрым лицом.       Лей поднял ему голову, забрав концы волос в кулак. Наклонился, приник ухом к груди.       Не отпуская голову, шагнул вбок.       — Сильнее.       — Щас уебу по-людски, братец Лей, — пообещал мужик.       Юра не успел перевести дух: навершие врезалось в середину груди с сочным чавканьем, брызнула ледяная крошка. Он захрипел, обдирая об кору затылок и спину.       Под джинсами расплывалось горячее, текло по трясущимся ногам. Взгляд бестолково дергался, выхватывал шнуровку на высоких ботинках, кирзовые сапоги, красные пятна на снегу. Кровь разлетелась веером, окропила дальние сугробы, хлестнув мужика по лицу.       Отдуваясь, тот вытирался ладонью.       — Говори сердцем, — прочитал Юра по его губам и понял, что оглох.       Боли не стало. Он больше не задыхался, не умирал от холода и не слышал жуткого хрипа в разбитой груди.       Зато видел с необычайной ясностью, как взмывает молот, отведенный за плечо. Кулаки поверх мокрой рукояти, переливы света на уцелевших розовых ледяных гранях. Пятна крови на рыжей бороде. Дом с мезонином и яркими окнами. Белое небо и черные облака.       Небо медленно гасло.       «Мамочка», — последний раз толкнулось сердце, — и в этот самый миг что-то откликнулось там, за порванной кожей и треснувшей грудиной. Ласковое, робкое движение, еле уловимый звук, похожий на вздох.       — Стой, — звонко сказала Хар.       Юра с трудом, несинхронно моргнул. Хар смотрела на него сияющими глазами.       Мужик опустил молот. Склонил голову к плечу, даже присел слегка от усердия.       — Чивой-то вроде… Али чудится? Вдарить для верности…       — Погоди, — сказал Лей.       Юра коротко, мелко втягивал носом морозный воздух. В груди ворочалось и словно бормотало — сладостно, нежно и так слабо, что страшно было дышать.       — Отойдите, — потребовала Хар.       Она распахнула шубу, вставила в уши дужки фонендоскопа, висевшего на шее.       Прослушала его дыхание, хмуря бесцветные брови. Отрицательно качнула головой.       Мужик оперся на молот с сокрушенным вздохом.       — Сколько ж вас, пустозвонов, мать-земля на свет произвела.       — Дай-ка, — протянул руку Лей, вооружился фонендоскопом сам.       Слушал долго, надавливал кругляшом мембраны на рану со всех сторон. Больно не было, но Юра тихо расплакался от бессилия ему помочь.       — Спокойно. — Лей прикрыл глаза. — Спокойно… Я слышу тебя, Дэ… Ар?..       Он отнял мембрану от груди, Хар прижала полотенце.       — Дар, — осветилась она улыбкой.       — Ети его… — Мужик отпустил молот, шлепнул себя по бокам и заржал. — Неужто?       — Дар, — облегченно повторил Лей, снимая фонендоскоп. Рассмеялся, выдохнул. — Живо, — скомандовал он, стянул с руки перчатку и голыми пальцами сорвал оба пластыря.       В рот хлынул воздух, Юра вдохнул с нечеловеческим хрипом. Уронил голову, закашлялся блевотиной вперемешку с кровью.       Веревки разрезали, освободили запястья и щиколотки. Подхватили его, понесли. Он еще всхлипывал, не смея дышать в полную силу; нежное под полотенцем билось слабее, реже, боль вернулась — вгрызалась раскаленными сверлами. Руку на ходу перетягивали жгутом. Ненадолго все остановилось, в вену вошла игла, и небо наконец погасло. 4.       Открыв глаза, он какое-то время бессмысленно разглядывал потолок: глянцевый, высокий. Повел взглядом по стенам в полосатых обоях. Матовые светильники, пейзажи в рамах, напольные часы. Просторное окно за плотными золотистыми шторами.       Кровать тоже была просторной — двуспальной, с четырьмя деревянными столбиками по углам. Юра лежал, до пояса укрытый пухлым одеялом, и понятия не имел, как здесь оказался. Это ничуть его не беспокоило. Ему было тепло и уютно. Голова была тяжелой и одновременно восхитительно пустой.       Дверь отворилась, и бездумное наслаждение покоем прервала Хар — в медицинском балахоне и штанах зеленого цвета, с дежурной улыбкой на худом лице.       Юра вспомнил все разом. Скосил глаза на свою грудь, увидел белую повязку.       Хар вкатила за собой задребезжавший узкий столик, укрытый марлевой салфеткой.       Присела на край постели.       — Послушайте, — начал Юра и замолчал, не узнав собственного голоса. — Где я?       Глядя на свои наручные часы, Хар приложила кончики пальцев к его шее. Проверила температуру прохладной ладонью. Заглянула в глаза, посветила фонариком. Поводила рукояткой фонарика перед носом.       — Голова не кружится?       — Нет, — соврал Юра. Коснулся гладкой повязки, сухо глотнул.       — Болит?       — Нет.       — Как твое имя, помнишь?       Он помолчал.       Тихо ответил:       — Юра.       — Запомни: твое имя — Дар. Твое истинное имя. Его назвало твое сердце. До сегодняшнего дня ты не жил, а существовал. Спал, но теперь проснулся.       — Проснулся, — хрипло пробормотал Юра.       — Мы тебя разбудили. У тебя очень сильное сердце. Я такого никогда не видела… Хочешь пить?       Не получив ответа, она всунула фонарик в нагрудный карман, подкатила столик к постели, сняла салфетку.       На средней полке Юра увидел свой телефон.       — Апельсиновый сок или яблочный? — спросила Хар.       — Апельсиновый…       Сок из графина с журчанием ударил в стакан. Юра отвлекся от телефона, сжался от горячей распирающей тяжести внизу живота и понял, что под одеялом кроме повязки на нем ничего нет.       Хар помогла ему сесть, как лежачему больному. Поднесла стакан к губам; Юра забрал его, стал с жадностью пить сам неловкими глотками. Сок был свежевыжатым, вкусным.       — Еще?       Он мотнул головой. Морщась от боли в распухшем языке, вытер рот и заметил, что запястья тоже перевязаны.       Хар поставила стакан на поднос.       — Небольшая трещина в груди. От нагрузок, резких поворотов первое время воздерживаться. У тебя тонкая кожа, пришлось накладывать швы.       Юра смотрел на нее, потеряв дар речи.       — Нитки рассосутся сами, — продолжала Хар будничным тоном, — стяжку не снимать две недели. Я выпишу рецепт, купишь лекарство в аптеке. Принимать десять дней. Оно входит в список разрешенных препаратов. Вопросы?       Юра перевел дыхание.       — Верните мою одежду, — потребовал он сдавленной скороговоркой. — Мне надо… Ну… Где здесь…       — Туалет за той дверью. Одежду получишь утром. — Хар наклонилась к столику, взяла с нижней полки белое пластиковое судно. — Тебе еще рано вставать…       Она с легким укором наблюдала за его попытками сползти с кровати и не расстаться при этом с одеялом. В конце концов у него получилось.       За спиной он незаметно сцапал телефон.       Хар подвела его к двери в глубине спальни, щелкнула выключателем. Обливаясь холодным потом, Юра еле дождался, когда дверь перед ним откроется, протиснулся в светлую ванную.       Первым делом он заперся. Сбросил одеяло и метнулся, едва не пропахав носом пол, к унитазу, откинул крышку. Телефон пристроил на бачке, уперся свободной ладонью. Пальцы тряслись и не слушались. Кое-как он прицелился и вздрогнул, с долгим стоном закрыл глаза. Шумно задышал от облегчения.       Опустил крышку, нажал на слив и сгреб телефон, на дрожащих от слабости ногах доковылял до умывальника. Положил телефон на зеркальную полку и включил горячую воду. Осторожно, чтобы не намочить запястья, подставил ладони под струю.       Ежась от удовольствия, поднял взгляд.       Из зеркала на него смотрел какой-то стремный лох. Под глазами залегли синяки, будто он в самом деле тяжело заболел. Бледное лицо было умытым, губы воспаленно горели. Вылитый Гошан в образе. Чистые, еще влажные волосы кто-то аккуратно зачесал со лба назад.       Он тряхнул головой, приблизил лицо к зеркалу, всмотрелся в глаза, распахнутые с отчаянным вызовом — неуловимого цвета, не зеленые и не голубые. Переменчивые, как море в непогоду.       Дедовы, упрямо подумал он. Мокрым пальцем надавил на тугую твердую стяжку, в груди слабо кольнуло. Лизнул ссадину в углу рта, сплюнул в раковину. То странное нежное шевеление не возвращалось. Он постоял немного, слушая свое дыхание и успокаивающий звук льющейся воды.       Включил телефон.       Стекло на экране при падении не уцелело, но сигнал появился сразу. Посыпались уведомления из чатов и сообщения о пропущенных звонках. Глаза выловили искаженный трещинами номер без имени, который Юра знал наизусть. Девять один один, шесть четверок, одна шестерка. Виктор расстарался, выбил блатной за автограф. Или за просто так.       Три вызова, все вчерашним днем. Кацуки не соврал — пытался дозвониться. Разобраться с личными делами после работы.       На часах был четвертый час. В Алматы — седьмой, прикинул Юра по привычке, куснул ноготь большого пальца.       Он прекрасно знал, чей голос хочет услышать. Того, кто сейчас тоже не спит и выслушает его без нравоучений. Знать бы еще, что говорить.       Привет, Кацудон, меня вывезли за город и разбудили ледяным молотком два раза. А еще я проебал Маккачина. Такие дела.       Он заблокировал экран. Выключил воду, замотался в одеяло.       Огляделся напоследок: светлые стены, пустые полки. Над белой ванной — гель для душа и шампунь. Ни ножниц, ни хотя бы безопасной бритвы.       Повозившись с задвижкой, он толкнул дверь и увидел возле кровати свою сумку.       — Твои новые вещи доставят ближе к утру, — не глядя на него, сказала Хар. Она ловкими движениями перестилала постель. — Мы не планировали встречу с тобой, поэтому не подготовили для тебя одежду и нижнее белье на смену.       Юра вспыхнул всем лицом, стиснул зубы.       — Жар спал, ты можешь принять душ еще раз самостоятельно, если хочешь. Потом я сменю повязку.       — Обойдусь.       Он незаметно привалился к дверному косяку.       Хар выпрямилась.       — Сейчас тебе следует отдохнуть. Разговор, я думаю, предстоит долгий.       — Разговор?.. С кем? С вашим главным?       — Здесь нет главных. Ром занят делом. В твоем распоряжении сейчас я — Хар. И наш брат Лей.       Харлей, сложил Юра и поперхнулся нервным смешком.       — А этот ваш… Мик. Оклемался?       Хар помолчала, разглядывая его с непонятным интересом.       — Он еще слаб и не может говорить. Ты — можешь.       — Как скажете. Я буду говорить… с этим… — Юра раздраженно взмахнул рукой с телефоном. — С Леем.       — Лей. Братские имена не склоняются.       — Что… Это что — секта? — не выдержал Юра. — Что вы тут… вообще… — Он закашлялся и отпустил одеяло, схватился за грудь. — Кто вы такие?       — Братья и Сестры Света. И ты — один из нас.       Она произнесла это с такой помпой, что Юра услышал заглавные буквы.       — Пиздец, — сказал он искренне.       Зажмурился, пытаясь отдышаться.       Вскинул голову.       — Где Маккачин? Пудель. Мой пес, которого вы… Что вы с ним сделали?       — Маккачин не твой пес, — заметила Хар. — Животное в полном порядке. Здесь никто не причинит ему вреда.       — Ну да. А мясо в подвале? — спросил Юра, обмирая от собственной отваги и абсурдной жути пиздеца. — Собачье? Или человеческое?       — Они никогда не были людьми.       Юра помолчал.       — И кем же они были? — проговорил он низким голосом.       — Мясом.       — Мясом?..       — Ляг. Тебе трудно стоять.       — Не буду я лежать.       Хар скрестила руки на груди.       — Те, кого невозможно разбудить. Пустышки. Живые трупы. Они никогда не смогут заговорить сердцем. Абсолютное большинство людей на нашей земле — ходячие мертвецы. Они рождаются мертвыми, женятся на мертвых, рожают мертвых, умирают; их мертвые дети рожают новых мертвецов, — и так из века в век.       Юра слушал, холодея. Тон Хар изменился, она говорила нараспев, словно повторяла за кем-то. Перечить сумасшедшим станет только идиот, поэтому он слушал молча.       — …это круговорот их мертвой жизни. Из него нет выхода. А мы живые. Мы избранные. Мы знаем, что такое язык сердца. И знаем, что такое любовь. Настоящая Божественная Любовь.       Для сотен миллионов мертвых людей любовь — это просто болезнь. Мужчина добивается женщины, дарит ей подарки, ухаживает за ней, клянется в любви, обещая любить только ее одну. Наконец они сближаются настолько, что готовы совершить так называемый «акт любви». Потом они начинают жить вместе, заводят детей, и страсть постепенно покидает их. Они превращаются в машины: он зарабатывает деньги, она готовит и стирает. В этом состоянии они могут прожить до самой смерти. Или влюбиться в других. Они расстаются и вспоминают о прошлом с неприязнью. А новым избранникам или избранницам клянутся в верности. Заводят новую семью, рожают новых детей. И снова становятся машинами. И эта болезнь называется земной любовью.       Для нас же это — величайшее зло. Потому что у нас, избранных, совсем другая любовь. Она огромна, как небо, и прекрасна, как свет изначальный.       А чего не радуга, чуть не брякнул Юра, давно понявший, о какой любви идет речь. Было бы из-за чего так загоняться.       — Она не основана на внешней симпатии. Она глубока и сильна. Ты, Дар, еще не познал и малой толики этой любви. Ты даже не прикоснулся к ней. Но скоро ты познаешь божественную любовь света.       Хар смотрела на него глазами фанатички. Юра сжимал дверную ручку за спиной, готовый скрыться в ванной в любую секунду, — или метнуться к сумке за коньком, но дыхание Хар выравнивалось, лицо бледнело.       — Люди, неспособные познать эту любовь, не больше, чем мясо, — сказала она почти спокойно. — Они не могут быть в гармонии ни с окружающим миром, ни с собой. Они рождаются в страданиях и в страданиях уходят из жизни. Вся жизнь их сводится к борьбе за комфорт, к продлению существования тел, которые нуждаются в пище и одежде. Их тела быстро старятся, болеют, гниют и распадаются на атомы. Таков путь мясных машин. И в этом только наша вина. Только мы можем исправить ошибку.       Юра прислушался к тишине. Встрепенулся, сонно заморгал.       Взяв поднос, Хар кивком указала на столик.       — Рецепт, освобождение от тренировок на месяц, твоя карта. Не забудь перед уходом.       — Как на месяц? — вырвалось против воли. Юра шагнул, потянул одеяло на плечо. — Без собаки не уйду…       Он замолчал, увидев поверх бумажек с печатями голубую карточку — силуэт сноубордиста, логотип. «Виза».       — Неперсонализированная дебетовая карта, — объяснила Хар тоном воспитательницы из детсада. — На счете — денежная сумма на твои личные нужды. Пин-код — дата твоего рождения.       Юра молчал.       — На случай, если ты захочешь взять отпуск или снять другую квартиру. Приобрести, возможно… Я не уверена, достаточно ли там денег. Кажется, что-то около ста пятидесяти тысяч.       — Рублей? — машинально уточнил Юра.       — Евро.       Хар выдержала паузу, любуясь его охреневшим лицом.       — Лей отвезет тебя домой утром. Но прежде, чем состоится самый важный разговор в твоей жизни, — продолжала она нудить, будто ее заклинило, — тебе следует отдохнуть.       — Не буду я отдыхать.       Хар промолчала.       Юра еле дождался, когда она наконец свалит.       Бросился к сумке и запутался в одеяле, ухватился за столбик. Сполз на пол.       Расстегнул молнию, выложил на кровать тигра. Потащил наружу Маккачиново барахло. Пакет застрял. Юра ткнулся в него мокрым лбом.       За дверью было тихо. Тикали в углу часы. Юра тяжело дышал, придавленный слабостью, слушал торопливое «тик-так» и обещал себе, что еще секунда — и он встанет. Как в детстве, когда хуже утреннего подъема ничего не бывает.       Устаешь, Юрочка, — вздохнули рядом.       Он поднял голову, потащил пакет.       На пол вывалился свитер. Юра добрался до своих вещей, натянул спортивные штаны, компрессионную футболку, запасные носки; надел свитер.       Повертел в руках чешки.       Выложил коньки, расчехлил, опробовал лезвие ногтем.       Когда кроме полупустой бутылки лимонада и крошек от чипсов в сумке ничего не осталось, вытряхнул из пакета собачье барахло. Намордник, игрушки в мешке, ключи, свернутый файл с документами. Коробка в шелестящей бумажке леопардовой расцветки.       Он еле выцарапал коробку со дна, увесистую, широкую. Содрал обертку, открыл крышку и в ошеломлении замер.       Ничего прекраснее того, что он видел, прежде не создавала рука дизайнера. Тяжелые шипованные носы, алая кожа, толстая подошва. "Лабутены" той самой модели, на которую он засматривался с января. И размер его, сорок первый.       Он погладил красочный хищный принт. Взял в руки открытку — детскую, в наивных ромашках и воздушных шариках.       На обороте — несколько слов старательным почерком первоклашки: Заранее не поздравляют, но я надеюсь, что примета не сбывается. С наилучшие пожелания, Кацуки Юрий.       Юрий. Вот болван.       Он живо обул кроссовки — откуда силы взялись, затолкал вещи в сумку. Выпрямился во весь рост с коньками под мышкой, сжимая в кулаке телефон, как холодное оружие. Его мутило, в ушах стоял ватный гул. В груди противно дергало.       По самым оптимистическим прогнозам дойти ему светило разве что до крыльца. Прямиком в объятия рыжего мужика.       Юра сунул телефон в карман и дотащил себя вместе с коньками до изголовья, повалился на постель. Запихнул коньки под подушку.       Утро вечера мудренее, сказал в голове дедушкин голос.       Кровать то утягивало куда-то вниз, то выталкивало, словно поплавок.       Головокружительная темная быстрина, сырой ветер пахнет свежими огурцами и костром, дружный хохот разносится над водой. Вылей свой лимонад, сделай милость, корюшку запивают исключительно белым вином.       На лоб опустилась ладонь, твердая, надежная как якорь.       Юра нащупал лезвие конька влажными пальцами.       Открыл глаза.       Его новоявленный братец лежал рядом, подпирая бритый висок кулаком, и разглядывал его сквозь прямоугольные стеклышки. Уверенный, взрослый. Хотя вблизи ему можно было дать всего лет двадцать, от силы двадцать два. Косуху он успел снять, серая футболка обтягивала мышцы профессионального спортсмена.       — Ну здравствуй, брат сердечный, — сказал он спокойным голосом.       Ненавижу очкариков, мрачно подумал Юра. Видимо, эта ненависть отразилась на его лице: Лей улегся на спину и заложил руки за голову. Прикрыл глаза.       Самое время огреть его коньком и валить, но Юра не мог пошевелиться. Он и соображал-то с трудом. Хотел бы он знать, чем его опоила сумасшедшая настырная сука. Если он не пройдет медосмотр…       — Что ты знаешь о Тунгусском метеорите?       Юра решил, что ослышался.       Лей скосил на него свои лазоревые глаза. Интересно, в курсе ли он, на кого похож, как родной брат.       Юра нахмурился. Опять Никифоров. Въедливый, как комар над ухом, не дает покоя даже сейчас.       Он совсем было поймал какую-то важную мысль, но зудящее ощущение уже прошло.       Юра пошевелил в задумчивости языком, скривил губы, — кажется, умудрился его прокусить. Вспомнил идиотский вопрос. Терпеливо ответил:       — Что он метеорит. И что он упал возле реки Тунгуски. Собаку мне верни, — он зевнул, подвывая, — те. Без нее отсюда не уйду, усек?       Лей улыбнулся, с заметной неохотой отвел взгляд. Скрестил длиннющие ноги, уставился вверх.       — Я расскажу тебе, что представляет из себя этот метеорит на самом деле. Не возражаешь?       — Валяй.       Только на минутку, — пообещал себе Юра, сжимая слабеющие пальцы, и с наслаждением закрыл глаза.       — 30 июня 1908 года в Восточной Сибири упал громадный болид, — начал Лей голосом сказочника. — Падение его видели и слышали сибиряки, оно наделало много шума и оставило потрясающие следы: мощнейшая звуковая волна, пронесшаяся по всей Сибири, вывал леса на площади в сотни квадратных километров, световая вспышка и землетрясение, зафиксированное нелицеприятным сейсмографом в подвале Иркутской обсерватории…       Юра открыл глаза, чтобы спросить, зачем ему эта охуительно интересная история, — и увидел Свет, сияющий в Абсолютной Пустоте. «Изначальный», догадался он сразу. Свет сиял сам по себе и состоял из двадцати трех тысяч светоносных лучей. Времени для этих лучей не существовало. Были только Пустота и Вечность.       Лучи образовали круг: направились внутрь, и после двадцати трех импульсов в центре круга возникли звезды, планеты и галактики.       Рождение Вселенной, понял Юра с восторгом. Лучи сотворяли миры один за другим, пока не создали планету, покрытую водой.       Земля, — угадал он каким-то шестым чувством. Вода образовала шарообразное зеркало. Как только лучи в нем отразились, они перестали быть лучами и воплотились в живые существа — примитивные амебы, населяющие океан. Их мельчайшие полупрозрачные тела носила вода, но Юра знал, что в них по‑прежнему живет Изначальный Свет. И что их по‑прежнему двадцать три тысячи.       Перед ним проносились миллиарды земных лет, бывшие лучи эволюционировали вместе с другими существами, населяющими Землю, стали людьми.       Люди размножились и покрыли Землю, — услышал он лекторский голос Хар. — Они стали жить умом, закабалив себя в плоти. Уста их говорили на языке ума, и язык этот как пленка покрыл весь видимый мир.       Люди перестали видеть сердцем. Слепые и бессердечные, они становились все более жестокими. Они создали оружие и машины. Они убивали и плодились, плодились и убивали, и превратились в ходячих мертвецов. Потому что люди были ошибкой лучей Света. Как и все живое на Земле.       Земля — это и есть ад, осознал Юра. И лучи, разобщенные, жили в этом аду, умирали и воплощались снова, не в силах оторваться от Земли, которую сами же создали. Их по‑прежнему оставалось двадцать три тысячи. Свет Изначальный жил в их сердцах. Но они спали, как спят миллиарды человеческих сердец.       В груди заныло от бессильной злости. Что могло разбудить лучи, чтобы они поняли — кто они и что им делать? Юра все еще видел миры, созданные до Земли: они висели в Пустоте, как нарядные елочные игрушки. Одна Земля была живой и развивалась сама по себе.       И тогда кусочек сотворенной елочной игрушки сорвался, устремляясь к Земле. Это был один из самых больших метеоритов, и случилось это падение в 1908 году, в Сибири, возле реки Подкаменная Тунгуска.       Метеорит назвали Тунгусским. В 1927 году к нему снарядили экспедицию. Прибывшие на место увидели поваленный лес, но метеорита не нашли. В этой экспедиции было пятнадцать человек.       Среди них Юра увидел одного студента, белобрысого парня с голубыми глазами, и с первого взгляда понял, что их роднит. То самое странное чувство, которое оба прежде не испытывали: трепет живого сердца.       Как только сердце затрепетало, студент замолчал. Он перестал разговаривать с членами экспедиции, потому что чувствовал сердцем, что метеорит где‑то здесь, а для этого слова были не нужны. От метеорита шла энергия, которая за два дня перевернула его жизнь. Члены экспедиции сочли, что он сошел с ума, и ушли ни с чем. Он отстал от экспедиции, вернулся на место падения и нашел метеорит. Это была громадная глыба льда. Она ушла в болотистую почву, гнилая вода сомкнулась над ней, скрыв от людей. Студент погрузился в болото, поскользнулся и сильно ударился грудью о лед. И тогда его сердце заговорило, назвав его истинное имя.       Он отколол кусок льда, засунул в рюкзак и пошел к людям. Лед был тяжелый, идти было трудно. Лед таял. Когда студент дошел до ближайшей деревни, ото льда остался небольшой кусок, помещающийся в ладони. Подходя к деревне, студент увидел девушку, спящую в траве. Девушка была русоволосая, голубые глаза ее были полуприкрыты. Он поднял с земли палку, шнурком прикрутил кусок льда и со всей силы ударил ледяным молотом девушку в грудь. Девушка вскрикнула и потеряла сознание.       Студент лег возле нее и заснул. Когда он проснулся, она сидела рядом и смотрела на него как на брата. Они обнялись. И сердца их заговорили друг с другом.       Они поняли все и пошли искать себе подобных, чтобы просеивать человеческую породу, как золотоносный песок. Каждый, кто полностью овладел языком сердца, искал своих братьев и сестер. Тех, кто не принадлежит адскому миру, в чьих сердцах еще живет память о Свете. И будил их.       Их двадцать три тысячи. Не больше и не меньше. Они голубоглазые и светловолосые. Как только будут найдены все двадцать три тысячи, как только все они будут знать язык сердца, они встанут в кольцо. Их сердца произнесут одновременно двадцать три сердечных слова. И в центре кольца возникнет Свет Изначальный, тот, что творил миры. Страшная ошибка будет исправлена: мир Земли исчезнет, растворится в Свете. И земные тела растворятся вместе с миром Земли. Братья и Сестры вновь станут лучами Света Изначального. И вернутся в Вечность.