Лёд

16.       Как открывается капсула, так и осталось загадкой. Юра очнулся, когда его тащили куда-то в темноте, босые ноги волочились по полу. Опять тапки проебал, — мелькнула неясная мысль.       Следующий проблеск сознания заставил его прокаркать то единственное, что еще имело хоть какой-то смысл и значение: «Воды». Раскрыв рот, он вертел головой, как голодный птенец. Не сразу понял, что ничего не видит из-за повязки на глазах. Поить его не собирались, но уже не волокли как дохлую псину с конвейера, завели под руки — в лифт, опознал Юра темноту, когда кабина тронулась. Остановилась, створки разъехались. Его вывели на шум голосов, тут же смолкших.       Юра вдохнул запах, который ни с чем невозможно было перепутать: химическое средство для дезинфекции вперемешку с неистребимой вонью дохлятины и сигаретного дыма. Сейчас запах рабочей курилки показался слаще горного воздуха.       Едва он шагнул вперед, в тишине с расстановкой захлопали: сильно, уверенно. Хлопки дружно подхватили — судя по грохоту, всей толпой курильщиков. Юра облился холодом, вдруг осознав, что очутился перед невидимой толпой в чем мать родила, инстинктивно сжался. Ладони по-детски дернулись прикрыть пах.       Еще через несколько запинающихся шагов его тормознули. Чьи-то руки бесцеремонно, поочередно сжимая щиколотки, надели на его голые ступни резиновые бахилы. Держа под локоть, завели его в гулкий цех. Шум аплодисментов остался за дверью; его повели вправо — вдоль стеллажей: мимо рядов чужих торб, недоеденных сэндвичей, стаканов с водой. Сотрясаясь от неконтролируемой дрожи, Юра послушно семенил по ледяному полу, порывался заговорить, но даже каркнуть «пить» не получалось. Отомкнулся замок, его вытолкнули из цеха в знакомый теплый коридор: запахло мятой, мылом, горячей водой и тем особенным запахом, который бывает в любой раздевалке. Юра едва не упал, привалился к стене и сполз на пол.       — Поднимайтесь, Юрий. У нас пятнадцать минут. Затем я буду обязан вернуться в цех.       — Вайс? — просипел он.       — Да, это я. Вот, пейте… Осторожно, стакан полный.       Юра вслепую протянул руку, пальцы сомкнулись, сминая картонные холодные стенки; он дернул стакан к себе: вода выплеснулась на подбородок, на грудь, хлынула в рот свежим вкусом. Юра кусал ободок, глотал жадно, шумно, торопясь напиться прежде, чем стакан отберут. Но Вайс его не трогал, пока Юра не выглотал все до капли. Забрал стакан, потянул за плечо:       — Вставайте.       Юра послушался. Оперся на стену, пошатываясь.       — Спас-сибо, — выдохнул сквозь икоту.       Вайс держал его за плечо, не отпускал.       — Я отведу вас в душевую. Затем в вашу комнату. Свет там отрегулирован, вы сможете снять повязку. К завтрашнему рабочему дню ваше зрение будет в пределах нормы. Вам нужно посетить туалет?       Юра прислушался к себе. Отрицательно мотнул головой, борясь с подступившей отрыжкой. Его мутило, рот заново выстлало липкой горькой сушью. Вода словно проскочила сразу в желудок и свернулась там ледяной тяжелой змеей. Все оставшиеся силы уходили на то, чтобы не выпустить ее обратно.       Он доковылял с помощью Вайса до раздевалки, сковырнул бахилы. Выслушал требование ни в коем случае не открывать глаза. Повязку сняли: свет ударил сквозь зажмуренные веки, мгновенно выбил горячие слезы. Вайс отвел его к душевой кабинке, наладил напор, температуру. Жмурясь и шмыгая носом, Юра покорно ждал, когда можно будет шагнуть под шумевшую воду. Этот шаг едва не повалил его на пол, но Вайс держал крепко. Помог упереться в стенку ладонями. Сам намыливал ему волосы, проворно и умело растирал спину и ноги, смывал нежную скользкую пену, будто купал ребенка. Юра ежился от животного удовольствия и потихоньку ловил воду ртом, пока его в самом деле чуть не вырвало.       Вайс набросил на голову полотенце и отвел его в раздевалку. Усадил на скамью. Положил его ладонь на стопку одежды рядом.       Юра ощупью нашел белье, приподнял ногу. Потом другую.       — Не спите, — сказал Вайс. Юра вяло хмыкнул, кое-как натягивая трусы на распаренную кожу. Вайс снял с головы полотенце и надел повязку, застегнул ее под затылком, подбирая вверх волосы.       — Поднимите руки.       Надев майку, Вайс ловко просунул его руки в рукава куртки. Так же сноровисто надел штаны, занялся носками и тапками.       Юра в блаженстве привалился к мягкому полотенцу за спиной. Он и в самом деле почти спал. Потрогал повязку: на пол-лица, толстая, как маска для сна.       — Вставайте.       Вайс подвел его к фенам, сам включил. Всегда бы так, расслабленно думал Юра, нежась под горячим воздухом. Никакой очереди, сушись и заодно грейся сколько влезет.       — Достаточно… Идемте, у нас мало времени.       Юра с сожалением вздохнул, когда фен выключился.       Приноравливаясь к чужому шагу, попытался застегнуться. Слабые пальцы стали как разваренные макаронины и не слушались. В конце концов Вайсу пришлось его остановить.       — Гут гемахт, Юрий, — сказал он, застегивая на нем куртку. «Молодец»? Юра поднял голову, решив, что ослышался. — Ваш… гм, друг справился куда хуже. Вернее будет сказать, НЕ справился.       — Почему? — глупо спросил Юра. — Как… Кто не справился?       Вайс убрал из-под воротника прядь волос, задержал руки на плечах.       — Отабек Алтын сейчас нуждается в отдыхе. Надеюсь, непродолжительном. Полагаю, его напарник и дальше будет выполнять общие обязанности…       Юра схватился за повязку, Вайс поймал запястье:       — Нет. Не стоит. Поверьте мне. Я побывал на вашем месте.       Приглушенно зазвучала рабочая музыка. Из туалетных комнат, сообразил Юра. Высвободился, шагнул, пытаясь сориентироваться на слух.       Сухо кашлянув, Вайс взял его под руку.       Коридор тянулся бесконечно. Юра то и дело касался ладонью стены, старался вышагивать быстрее. Наконец, ладонь качнулась в пустоту; когда они пересекли холл и повернули в первый плацкарт, Юра едва ковылял.       — Не спешите, — сказал Вайс. — Перерыв закончился. Я могу задержаться, это допустимо.       — Какой сегодня день… число?       — Двадцать шестое. Вы пробыли в карцере приблизительно сорок два часа. Точное время сейчас, — Вайс отпустил его на секунду, — три часа семнадцать минут.       — И Отабек?       — Что? — не понял Вайс.       — Когда его… на сколько…       Юра задыхался и ничего не мог с собой поделать. Он как будто разучился не только передвигать ногами, но и дышать. Вдох давался легко, но не выдох.       — Отабек провел в карцере сорок часов. Охрана подняла его во время ланча. К часу пополудни мы доставили его в комнату.       — Доставили…       — Я был вынужден прибегнуть к помощи коллеги. Это было необходимо. Один бы я не справился… Мы пришли.       Дверь откатилась, Юра переступил порог, забормотал:       — Где… где Отабек?       Вайс провел его вперед. Усадил в кресло.       — Отабек сидит по правую руку от вас. На столе — вода, ваши личные вещи… Альзо. Вы снимете повязку, когда я уйду. С этим лучше не спешить. Не открывайте дверь, не покидайте комнату минимум два часа. Как раз до ужина.       — Спасибо… вам. Я… не уйду. Останусь здесь.       — На шён. Договорились. Не стоит благодарности. Это входит в мои обязанности старосты и старшего бригадира.       Вайс ушел. Дверь с легким стуком задвинулась.       Бросив попытки отдышаться, Юра нащупал на затылке застежку.       Экран, действительно отрегулированный, слабо освещал стол и кресла. Недоуменно щурясь, Юра опустил повязку на стол. В первый момент решил, что глаза, еще не привыкшие после темноты, его обманывают.       Отабек сидел рядом лицом к окну, руки лежали на подлокотниках. Голова клонилась вбок, черная тень скрывала взгляд.       Юра смотрел, время от времени то одной, то другой ладонью стирая с собственного лица слезы, бежавшие без остановки. Не пытался его окликнуть или дотронуться. Все равно что стучаться в двери дома, в котором никого нет.       Отабек его не услышит. Вернись сейчас к нему Дар, Юра и тогда бы не смог увидеть этого яснее.       Он обернулся к часам, зеленые цифры над дверью не сразу обрели четкость. 15-32. Юра решился прибавить свет: если Отабек просидел два с половиной часа, то уже, наверное, можно?       Он добавлял свет понемногу, чувствуя, как в груди холодеет. Черная тень истаивала, проступили глубокие синяки под запавшими глазами, краснота вокруг распухшего носа. Дышал Отабек ртом. Ушиб себе нос. Не сломал, иначе были бы «очки енота», как у Поповича, когда тот прилетел с квада мордой об лед, еще и сотряс заработал.       Юра потрогал перевязанную ладонь. Взял ее в свои ладони, тяжелую, забинтованную до самых кончиков пальцев. Ногти, на левой руке всегда аккуратно подпиленные, чтобы не мешали прижимать струну к ладу, были содраны с мясом. Но чистые, чем-то обработаны… перекисью. Аптечка лежала на столе рядом со стаканами, полными водой до краев. Надо будет полоскать в ромашке, сделал он заметку на будущее. И мазью после… Опасливо перевернул ладонь, провел по бинтам, намотанным вкривь и вкось. Вряд ли Вайс стал бы тратить время на перевязку. Хотя сейчас Юра уже ни в чем не был уверен. Вернул руку на подлокотник. Проверить правую ладонь не хватало духу. И сил.       Он обмяк в кресле. Бессмысленно смотрел на шевелящиеся серебристо-зеленые листья тополей. На высокую траву с метелками, тоже серебристую, похожую на ковыль. Вполне возможно, это ковыль и есть. Звук был приглушен до минимального: слабо шелестела листва, цвиркали где-то там, в бледном солнечном небе, летние птички.       Юра закрыл глаза, двумя пальцами растер припухшие веки, сжал переносицу.       Потянулся к Отабеку, потрогал лоб: теплый. Нормальная температура. Это хорошо…       Нет, все было совсем не хорошо. Черные глаза блестели как от слез, но ни малейшей осмысленности в них не было. Из-за лица: застывшего, пугающе опустевшего. А Ребе еще говорил, что мимика у Отабека невыразительная. А как же его улыбка — одними глазами? Или то, как он мог углом рта выразить что угодно, от насмешки до уважительного одобрения…       — Привет, — решился Юра.       Тяжелые веки опустились и поднялись. Дыхание размеренно вырывалось изо рта. Лицо было пепельно-серым, губы непривычно бледные, в глубоких крошечных кровоподтеках — следах от зубов. Над верхней губой и на подбородке чернела щетина, и сейчас Отабек был похож на своего отца — казаха-северянина с традиционным южным воспитанием и славянскими корнями. Можно и не брить, мельком решил Юра. Шрам выглядел неплохо… воспаленный, налитый кровью, но это ничего, скоро пройдет. Здесь все быстро заживает.       — Меня вот тоже… подняли. Повезло, что продержали всего полтора дня, скажи? А будто все три. Я уже думал — все, пиздец котенку… Ко мне котик приходил, прикинь? А к тебе твоя бабушка, наверное, да? Жесть, блин.       Отабек опять заторможенно моргнул, как будто согласился.       — В следующий раз попробуй поговорить с ней. Она хочет помочь тебе, понимаешь? Они все этого хотят. Поддержать нас. Лейбыч с немцем треплется каждую ночь, и вон сколько прожил. Это я раньше думал, что с пришлыми только поехавшие могут разговаривать. А теперь…       Юра куснул мозоль на пальце, дернулся. Пососал соленую ранку.       — Еще приходил Кацуки. Тормоз конченый. Вообще непонятно зачем, хоть бы воды принес… Тебе же попить надо, — он поспешно взял стакан. Подержал и поставил. — У нас где-то трубочки были… Я сейчас.       Юра поднялся из кресла, чуть не шлепнулся обратно. Шатко прошагал к стеллажу, схватился за стойки. Постоял там, смаргивая слезы.       Вернулся с обеими торбами, свалил на стол. Нарушил святое правило: не прикасаться к чужим вещам, нашел трубочку, погрузил ее в воду. Поднес стакан и просунул согнутый пластиковый кончик между раскрытых губ.       Отабек не шелохнулся. С тем же успехом можно было попытаться напоить манекен.       Юра попил сам, гулко сглатывая. Поставил стакан трясущейся рукой. Вода не лезла, горло сдавливал страх. Не страх даже, а слепой ужас, каким накрывает в кошмарах. Страдания в карцере теперь представлялись детскими капризами. Если бы ему сказали: еще сутки, двое, — он бы согласился не раздумывая. Только бы Отабек туда не попадал.       — Круто тебя Кацудон с Исгерд подставил, конечно… Но ты не переживай, она сама виновата, — сказал Юра твердо. — Нехуй было лезть к тебе. Все же видели. Во, аж до пришлых докатилось…       Он попытался улыбнуться.       — Никаких гостей больше, все. Я никого не впущу. Ночью тебе надо спать спокойно. И днем тоже, если захочешь. Я буду впахивать, а ты — отдыхать. Вайс сказал: Отабек Алтын нуждается в отдыхе. Непродолжительном. Если уж сам Гестапо говорит… А хочешь, завтра посижу с тобой? У нас еще третий больничный есть.       Юра легонько, не тревожа его пальцы, сжал ладонь поверх бинтов.       — Ты вспомни, Ленни вышел — и ничего, оклемался. Это у тебя постстрессовое. Этот… Посттравматический стресс. Ребе придет, посмотрит тебя. Руку нормально забинтует.       Он заглядывал в безучастное лицо и пытался говорить убедительно, но получалось шепотом и как-то тупо. Впрочем, его все равно никто сейчас не слышал.       — Без тебя было пиздец тоскливо. Я только и думал об этом. Что увижу тебя, все тебе расскажу. А ты вот мне рассказывать ничего не хочешь. Молчун. — Юра ласково усмехнулся. — Ну и молчи. Хули толку с разговоров…       Отабек качнул ресницами, из уголка глаза скатилась слеза.       Юра перегнулся через стол и убавил свет. Утерся кулаком, шмыгнул забитым носом. Пиздец какой-то… Скорей бы уж правда пришел Ребе.       На часах было 15-59. Цифры мигнули, стало 16-00.       Отабек бы сейчас обязательно посмотрел на свои командирские. Проверил, не сон ли это. Если сон, то самый хуевый в жизни, без вопросов. Юра взял в руки часы, сфокусировал взгляд на светящихся точках и стрелках. Пять минут десятого. Он приложил часы к уху, неуверенный, должны ли они тикать. Должны, раз механические. Но часы молчали. Стекло вроде было целым, поцарапанный корпус тоже… Придется нести к Ларсу на починку. За блок, не меньше; только раздобыть сперва этот блок.       Юра зациклился на часах, как будто с ними заодно исправилось бы все остальное. Дар знал, что отец подарил эти часы Отабеку… где-то в горах. Отабеку тогда было семь, почти восемь. С тех пор он с отцовым подарком не расставался. На соревах отстегивал перед шестиминутной разминкой, сдавал на хранение тренеру. У всех свои приметы и заморочки. И здесь носится с ними, заводит каждый день…       Широко ухмыльнувшись, Юра стал крутить колесико сбоку — осторожно, чтобы не совсем до упора. Разобрался, как подводить стрелки. Терпеливо сверял с электронными над дверью, пока не поймал смену цифр. Вдавил колесико на место, секундная стрелка побежала про кругу. 16-10, меньше часа до ужина. Хрен с ним, с ужином. Можно заказать доставку в комнату чая с лимоном… Юра обошел кресло, перехватывая спинку свободной рукой. Надел часы Отабеку на правое запястье, застегнул, заправил в тренчик ремешок. Осмотрел его пальцы: так и есть, убиты в хлам. Ерунда. Ногти не зубы, отрастут, — говорила Милка, постоянно ломавшая свои ведьминские когтищи кислотных цветов. Юра подумал и отрегулировал экран, на этот раз сделал поярче: нечего расслабляться, пусть глаза Отабека привыкают.       Взялся за рукав его спецовки, стал подворачивать до локтя: аккуратно, как Отабек сделал бы сам. Полюбовался на татуировку, погладил буквы байкерского девиза: «Живи в пути, умри в пути». Обошел кресло, подвернул второй рукав. Расстегнул ворот, чтоб видна была майка, и расправил углы.       Отыскал в его торбе расческу, встал позади кресла, принялся расчесывать густые спутанные пряди. Волосы было приятно трогать: жесткие, упругие, блестящие от чистоты. Вайс мыл, наверное… И пахнут тоже приятно. Юра погладил пальцами теплый затылок, слегка обросший. За левым ухом темнела родинка. Юра тихо дышал ртом. Отодвинулся, чтоб не капало с его зареванной морды на обнаженную шею, на выпиравший под смуглой кожей позвонок.       Наверняка ему тоже хлопали. Выражали респект и поддержку. Я бы точно все ладони отбил, подумал Юра. А Отабек ничего не слышал. И хорошо. Пусть никогда не вспомнит, где побывал. Когда все исправится, станет как раньше…       Он утерся рукавами, поискал бумажные платки. Долго и старательно высмаркивался, пока не заложило уши.        Машинально надел на палец печатку. Достал из торбы тигренка, усадил на стол. Вывалил все свое казенное и надаренное добро. «Радости» было ровно полпачки, в обрез на чай… завтра дадут новую, с трудом высчитал Юра. Отабеку — послезавтра. Свою норму он истратил позавчера: что не скурил — проиграл в бильярд, заплатил за доставку Юлиной торбы, за десерт. Та пачка, что ему должны были выдать вчера, ушла Камазу. Оставался НЗ, три пачки на черный день. Сейчас как раз такой. Чернее некуда. Запас тоже уйдет Камазу, тот пашет обдирщиком за двоих, и сколько еще будет впрягаться за напарника, пока неизвестно. Третий больничный потратится завтра, дальше пойдет кантовка за свой счет. Стефани и Наташа оплату не потребуют. Скидель, возможно, тоже. Завтра можно отдохнуть, а потом придется выходить. Напарницы за меня работать не станут, прикинул Юра на будущее. Хоть и потратил на Бабулю бонусы, никто же не просил. Разве что удмурты впрягутся, все-таки оба подпольщики. Гондыр навряд ли перейдет в резчики, потому что уважает понятия. А Сергей может впрячься. Обдирка дело несложное, пусть и грязное, там и один Гондыр справится… Послезавтра платить Камазу, подытожил Юра, минус пачка. Доставка не нужна, дешевле самому выносить завтраки-ужины, клубные прикроют. Значит, сегодня только на чай.       Он оставил на столе сигареты, остальное стал укладывать обратно. Руки опять тряслись, в глазах светлело от ненависти. Мысли, заевшие на треклятых пачках, вылились в бессильную ругань. Лей, сучья гнида, что за ебучий произвол ты учинил? Щит же тебя по стенке размажет, хранитель ты сраный. Да что там Щит, сам Бро вмешается… Юра замер, медленно поднял голову к камере.       А если Бро и отдал приказ, спросил он себя. Потому что это часть плана. Что, если Отабек сумеет замкнуть Великий Круг — волей-неволей, ведь теперь ему все равно? Он не станет ничего ломать, потому что его самого сломали.       Юра сел в кресло, с горечью уставился в неподвижное лицо. Ты теперь хуже пришлого, подумал безжалостно. И что, останешься таким до конца? Я буду кормить тебя, платить за отработку. А ты так и будешь тут торчать, как обнуленный кирпич на выставке. Не оклемаешься, никогда не станешь прежним, не будешь собой. Тем, кто выбрал себе настоящего друга, как только один ты и мог это сделать: с первого взгляда — и на всю жизнь.       Он спохватился, что разговаривает сам с собой. Наговорил херни… Или нет. Всего лишь подумал. Порой такая ерунда лезет в голову, вспоминаешь потом и беленеешь от стыда. Дар бы сейчас над ним посмеялся. Настал его черед прятать мысли. Такая вот ебаная ирония.       Смеяться Дар бы не стал, он вообще этого не умел, но Отабек под его ясновидящим взглядом был как голый. Как сегодня — очутиться без трусов перед толпой, охуеть веселье. Юра, конечно, не толпа, но Отабеку и его одного хватало с лихвой. Понимать, что все твои сокровенные мысли, все тайные желания оказались вывалены на обозрение и ничего с этим уже не поделать. Охуенная дружба: с тем, кто выведал всю твою подноготную, а ты его — нет.       Еще недавно Юра и сам ничего о нем толком не знал. Сейчас — наоборот, знал слишком много. Каким Отабек был в детстве. О чем мечтал, когда повзрослел. Почему не бросил кататься, одолел все препятствия на пути и не смог забыть одного борзого пацана с глазами цвета горного озера.       — Я как-то раз по дороге домой из школы не утерпел и обоссался. Это уже в третьем классе было. Думал — добегу, не рассчитал… Просидел в сугробе полчаса, чтоб штаны промокли насквозь и было незаметно. Деда мне такой пиздец устроил… Что мог заболеть, а не за штаны.       Юра потер бровь.       — А в четвертом я на спор выкурил три сигареты подряд. Блевал потом дальше чем видел. Надо мной всей школой ржали, видосов наснимали. Я там, правда, сам на себя не похож…       Он послушал птичек за окном, припоминая что-нибудь повеселее.       — Я всегда думал, что сколько лет — столько сантиметров член. Ну, когда стояк, конечно. И если ты нормально развиваешься. Типа, когда исполнится двадцать или двадцать один — все, приехали: что выросло, то выросло. Если повезет, то вырастет побольше. Я надеялся, что мне повезет. Каждую днюху с линейкой встречал. Прямо в полночь, угу. Как Новый год. — Юра почесал горячую щеку, взглянул на Отабека. — У тебя-то в аккурат по линеечке, че. А я вот недоразвитый, на четырнадцати с половиной застрял. И секса у меня никакого не было. Я даже не целовался ни разу еще. Да и не особо хочется, я про целоваться… Слюни, фубля.       Если Отабек и слышал эту позорную хуету, то виду не подавал. Юра помолчал, покрутил череп на пальце.       — Ты думаешь, я из-за Великого Круга теперь буду загоняться? Ну, в этом ты прав, конечно. Ты хочешь сломать Великий Круг, а я — замкнуть. Люди все одинаковые, я-то знаю… Дар — знал. Все — эгоисты конченые. Но… черт… Как же я теперь?.. Ну как же так, а…       Он опять едва не плакал — от жестокой несправедливости, горькой, какой-то детской обиды. Давясь воздухом, шептал ругательства и сжимал кулаки, пока захлестнувшую его боль не смыло злобой на самого себя, на весь этот гребаный мир.       — Ты не подумай, я не жалуюсь, — заверил Юра, отдышавшись. — Мне норм. Даже если ты и будешь теперь вот так… тупить в окно. Тупить тебе, кстати, недолго осталось. Ребе тебя починит.       Он встал и прошагал к стеллажу, вернулся с полотенцем. Укрыл Отабеку грудь и колени, как ребенку, которого сейчас будут кормить нелюбимой кашей.       — Ты манную кашу с детства ненавидишь, знаю. Буэ с комочками… а водичку мы любим, — Юра зашел сбоку, одной рукой придержал его затылок, чтобы голова не запрокидывалась. Взял другой, полный стакан. — Пьем, — скомандовал твердо, склонился пониже. Ободок стакана лег на губу, Юра мягко надавил на затылок и стал вливать воду понемножку. Кадык под тонкой кожей рефлекторно дернулся, медленными скачками заходил вверх-вниз. Юра убрал стакан, дал подышать. Опять влил воды — на пару глотков. — Молодец… Гут гемахт, командир, — приговаривал ласково, будто зубы ребенку заговаривал, старался поить так, чтобы в рот попадало больше, чем проливалось. Когда стакан опустел, полотенце было мокрым, но не насквозь. На спецовку вообще не попало. Обтерев подбородок и шею, Юра встряхнул полотенце парикмахерским жестом, кинул на постель. Сел на место довольный. Рукавом вытер собственное мокрое лицо.       Отабек дышал через неравные паузы и мелко вздрагивал. Юра подавил желание зажать ему рот, чтобы не полилось все обратно. Понял: напрасно убрал полотенце, подскочил к креслу, за спинку потащил его от стола. Но Отабек уже перестал дергаться, задышал нормально.       Юра опустился перед ним на корточки. Отвел волосы с его лба, одна прядь упрямо свесилась. Дыхание было ровным, влажные губы порозовели. Юра смотрел, сжимая подлокотники. Поднялся и обошел вокруг кресла. И еще раз. И третий. Постоял немного, разглядывая причесанную черноволосую макушку и чувствуя себя не всесильным шаманом, а конченым придурком. Да и похую как-то. Если это поможет… Если в результате его самого так накроет, то пусть. Уж он-то с посттравматикой справится. Знаем, плавали…       В дверь звонко стукнули.       Юра обернулся. На часах было 17-35. Кто-то шустрый пожрал за пять минут, явно не Ребе.       — Заходи, — он посторонился, впуская Юлю с двумя чашками чая. Успел мимоходом озадачиться: а стучала ты чем? — и чуть не защемил ногу Дохляку Джордану, несшему что-то перед собой под курткой, наброшенной на руки. Оставил дверь в покое, щурясь с легким изумлением. Вслед за Дохляком зашел Дэнни, куда без него, а за ним — Коллектор, Ленни, Чокер, братья Манро… Юра на автомате отбивал кулаком протянутые кулаки, кивал в ответ на обычное «чо как, чел». Дэнни прислонился к стенке возле стеллажа, шлепнул на верхнюю полку блок «Радости». Барми и Стинкер отсалютовали снаружи.       Юра задвинул дверь, по-быстрому стер слезы, выступившие от коридорного света. Клубные топали к столу, оставляли там — кто багет, кто яблоко, похлопывали Отабека по плечам. Рассаживались на нижнем ярусе. В изголовье лежали обе торбы вместе с аптечкой, полотенце сушилось на перекладине.       Тигренок сидел на прежнем месте, зажатый чашками с чаем. Весь стол был завален запрещенной к выносу едой, пакетиками с солью-перцем-сахаром. Пронесли даже настольный диспенсер для бумажных салфеток. Юля пыталась разместить первое-второе, доставленное Джорданом в закрытых одна другой тарелках. Оглянулась, запястьем смахнула с лица растрепанные волосы.       — Мы сейчас уйдем, не волнуйся. Вайс предупредил, что мы все должны питаться в зоне питания, ну ты понял… — Юля вытащила из торбы обернутые льняными салфетками приборы. — Посуду заберем потом. Давида Лейбовича приведу после ужина. Он просил тебе передать, что все обойдется.       Она оценила сервировку, взглянула на Отабека. На секунду закусила губу.       Серьезная, с бледным лицом, кивнула клубным:       — Мы закончили.       Клубные вставали — довольные развлечением и послушные, как первоклашки. Юра еще раз перестукался со всеми, пока те гуськом покидали комнату. Дэнни пожал ему руку, вышел следом за Джорданом.       — Спасибо, — сказал Юра. — Вам… всем. За все.       Юля обняла его.       Ушла, плотно закрыв за собой дверь.       Юра сел, придвинулся к Отабеку вместе с креслом. До стола было далековато, но так даже удобнее. Льняную салфетку заложил за ворот его майки, а вторую расправил на его коленях.       Оглядел щедрое угощение:       — Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста.       Решил начать с первого, как мечталось: отломил пол-багета, вонзился зубами, оторвал здоровенный кусок хрустящей мякоти. Замычав от удовольствия, поставил под левый локоть суповую чашку, ложкой убрал тягучую сырную жижу в сторону. Откусил еще от багета и переложил ложку в левую руку, зачерпнул бульона, проверил губами, не слишком ли горячо. Снизу подстраховывая правой ладонью, поднес ложку к Отабеку и чуть не выплеснул все на колени.       — Привет, — поздоровался с набитым ртом. Кое-как проглотил то, что не прожевалось.       Отабек не отреагировал. Может быть, повернул к нему голову чисто рефлекторно. Ну и не надо, подумал Юра, не все сразу. Задержал дыхание, прикоснулся ложкой к его нижней губе.       Медленно, так медленно, что в груди успело заболеть, рот приоткрылся шире. Юра аккуратно влил бульон, краем салфетки подобрал капли с щетинистого подбородка. Длинно выдохнул, когда под кожей прокатился кадык.       — Вкусно?       Ноль реакции.       — Ну да, не лагман, — рассудил Юра, — но луковый супец в самый раз тебе сейчас. Солененький, с витаминами…       Он зачерпнул еще, снова провернул фокус: коснулся ложкой, и опять все получилось. Рефлекс это был или нет, но Отабек глотал, приоткрывал рот, а большего от него пока не требовалось.       Юра кормил его с упоением, не замечал ни собственного голода, ни усталости. Прежде ему доводилось кормить разве что котика, да и то — через шприц без иголки, там все само оказывается внутри, только задалбываешься набирать новые порции.       Можно попросить шприц у Ребе, размышлял он, скармливая девятую по счету ложку. Питать бульоном, поить водой… Десятую порцию Отабек проигнорировал. Юра не настаивал. В чашку с чаем всыпал по пакетику сахара и соли, размешал. Стал поить с ложечки: Отабек проделал семь глотков и опять завис. Два литра в день такими темпами… Юра не стал додумывать невеселое, убрал салфетки. Залпом выпил свой остывший чай и наскоро закинулся говяжьим рулетом в еще теплой подливе, полюбившимся в прошлый французский день: мясо, фаршированное мясом и опоясанное беконом. Смачная вкуснейшая штука. Французские недобитки, злющие как собаки, рецепт зажали, но поделились прованским названием: «Жаворонок без головы».       Отабек сидел рядом, как живой труп. Дышал через рот еле слышно, грудь слабо двигалась под курткой. Не сказать, что обычно он сопел или ерзал, он вообще любил изображать бесшумного индейца в засаде, но сейчас все было по-другому. И все-таки его лицо больше не пугало и даже как будто слегка зарозовело. Или это за окном уже подступала вечерняя заря… Юра с кайфом, широко раскинув руки, потянулся. В отяжелевшем животе булькнуло.       Не успел напрячься: а если Отабеку в туалет надо? — как в дверь стукнули три раза через паузу.       Юра подорвался открывать. Ребе зашел без приглашения и приветствия, словно главврач на обходе: в глазах — профессиональный азарт, за спиной — Юля с Джорданом, оба деловые, как интерны.       — Юрочка, вы в полном порядке, я это вижу и радуюсь, — заверил Ребе, энергично шаркая к столу, — пейте воду почаще и пока не ешьте сырых овощей.       — Я их вообще не ем… А мы поужинали, — задвинув дверь, добавил Юра — как похвастал.       — Таки оба? — удивился Ребе. — Голубчик, инструментарий — на стол, — приказал он на инглише Джордану, — кресло — сюда, спинкой к свету.       — Оба, — ответил Юра. Джордан опустил на стол укрытый полотенцем поднос, развернул кресло к Отабеку, стал помогать Юле собирать посуду.       — Как ваши глазки? — спросил Ребе.       — Отлично, — Юра вытаращился для убедительности. Ребе на него не смотрел: усевшись в кресло, впился взглядом в пациента, как лор на приеме.       — Вот и чудненько. А шея?       — Шея… — растерявшись, Юра потрогал ранку от заточки, давно зажившую. — Вообще не болит ни капельки.       — Это тебе, — Юля вручила ему солнцезащитные очки с розовыми стеклами.       — Тогда подсобите пока Юленьке. Погуляйте часок. А мы тут… пообщаемся. — Ребе отрегулировал свет и взглянул на него, заулыбался морщинами. Пронзительные глаза смотрели как-то… по-еврейски печально. — Ну-ну, не кукситесь.       — Пойдем, — Юля тянула его за локоть, как Гестапо. Юра нехотя сдернул с постели торбу.       — А, гм… Экран вам починили?       — Произвели замену тем же вечером, — ответил Ребе. Он вернулся к осмотру: взяв Отабека за виски, ладонями поворачивал голову. Джордан успел прибрать со стола, оставил два стакана с водой. Все правильно, иначе штраф. Понес медленно шаткую стопку. Пришлось идти за ним, чтобы открыть дверь. Юра обернулся:       — Отабек глотает сам, если поить. А из трубочки не может.       — Чудненько, — снова пропел Ребе, не отвлекаясь.       — Да пойдем же, — Юля вытолкала его в коридор, задвинула дверь.       — И чего все злые такие? — возмутился Юра. Напялил очки, хрупкие, тесные, будто детские. — Что я сделал-то?       — Ничего… Тебе идет, — Юля старательно улыбнулась. Как Никифоров. А у меня так не получается, подумал Юра. Мне, блин, если невесело, то я не лыблюсь.       Толку от очков было мало. Юра на ходу тряхнул головой, чтобы волосы падали вдоль лица, защищали от шпарившего с потолка света.       — Это Ава тебе передала.       — Ну, спасибо ей.       Коридор пустовал, недобитки еще не нажрались. Джордан утопал далеко вперед.       — В команднике победили наши, — сказал Юра.       Юля быстро на него посмотрела, тронула крестик на груди.       — Долго объяснять. — Юра вышагивал медленнее, разминал шею. Отвел назад нывшие плечи. — Но, в общем, твоя семья теперь в курсе, что ты жива-здорова.       — А я боялась спрашивать. Значит, вам удалось позвонить…       — Отабек рисковый, конечно. Не, я тоже хорош, расхуячил экран… Ты не грузись, — посоветовал Юра. — Родители будут думать, что ты влюбилась и свалила с хахалем куда-нибудь. Виктор такое им наплетет — сама потом офигеешь… — Замявшись, он сунул руки в карманы. — Ты сама как?       — Нормально.       — На сортировке?       — Нет. Сразу в бригаду поставили. Женская, три норвежки и я.       — И как?       Юля продемонстрировала пузыри, вздувшиеся на указательном пальце и на большом.       — В норму не укладываюсь. Не поспеваю за напарницей.       — Насобачишься, — усмехнулся Юра. — Я тебе потом покажу, как пластырем обматывать, чтоб не стирало. Бабки-то как, одобрили?       — Как бы.       — То есть?       — Я за вашим столом сижу.       — С этим? — Юра смотрел на Джордана, зависшего вдалеке перед дверьми туалетов. Из женского вывалили две недобитые и обошли его по дуге, как заразного.       — Со всеми.       Юля пошмыгала носом, тихонько вздохнула. И не заревела, одобрил Юра. Из мужского туалета вышел Сергей, придержал дверь. Джордан тут же ушагал внутрь со всей посудой. Вот пусть и моет сам. Юра за рукав потянул Юлю в холл, где пока было пусто и тихо.       — Бля, я так об этом мечтал, — выдохнул он, плюхнувшись на любимый диван. — Как мало надо для счастья.       — Я вас здесь ждала, — сказала Юля, устраиваясь в уголке под папоротником, как позавчера. А словно неделя прошла. — Никто не мог сказать, на сколько вас забрали. Джордан пытался узнать через Вайса… блин, а посуда? — она оглянулась.       — Дохляк помоет.       — Не называй его так. Ему не нравится.       — Ха. Ты в него втюрилась, что ли?       — Какой ты… — Юля покачала головой.       Юра повернулся, закинул локоть на диванную спинку.       — Какой?       — Глупенький еще.       Юра поправил очки, раздвинул губы в усмешке.       — Еще скажи: маленький.       Юля улыбнулась по-нормальному.       — Нет. Ты стал взрослее.       — Подрос. Метр семьдесят, не меньше. На медосмотре узнаю.       — Ты изменился, Юра. В лучшую сторону.       — Ну спасибки.       — А я врачей боюсь, — призналась Юля. — Для меня любые медосмотры — пытка.       Юра хмыкнул.       Интересное дело. Все чего-то боятся. Сам-то он боится хуевых снов, но кто их не боится? А врачей просто не любит. Но кто их, опять же, любит.       — Я боюсь сгореть заживо, — вспомнил он.       — Жуть. Никогда о таком не задумывалась. А там… Очень страшно было?       — В карцере? Да не то чтобы…       Юра помолчал.       — Ребе тебе не рассказывал про стоячий карцер? В Аушвице? Ну, Освенцим по-польски.       — Про карцер — нет.       — Значит, расскажет. Вообще-то они разные бывают. И придумали их еще в НКВД. Холодный, темный, стоячий… Горячий. «Салотопка» называется. Наш бункерный — реально профилакторий. И не холодный совсем. Холодные карцеры — это когда иней в камере. «Холодильник». И пол весь в мазуте. Или по колено в воде. А стоячие — такие узкие, что не сядешь. Девяносто на девяносто сантиметров. Стоять — только если с руками по швам. Потому что в каждую такую камеру набивали сразу по четыре-пять человек. Ночь стоишь — утром на работу. Не смог выйти — стоишь опять. Пока не сойдешь с ума. Если выживешь, конечно. «Госпиталь» там был похлеще карцеров. Барак номер десять… Йозеф Менгеле — слыхала про такого? Ну вот… Доза фенола в сердце среди пациентов считалась за счастье.       — Господи, что за ужасы ты рассказываешь…       Юра покивал, задержал взгляд на рыбках за стеклом. Почему-то смотреть на них сейчас было неприятно.       Медосмотр, догнало его. Будет там Хар или нет, не имело значения. Если уж Лей наплевал на указы Щита… Он выругался сквозь зубы.       — Что? — встревожилась Юля.       — Первого числа ежемесячный медосмотр. Вызывают из цеха по номерам, проверяют в раздевалках. За рабочий день управляются. Если нет — то за два.       — А почему могут не управиться? — спросила Юля тонким голосом.       — Если больной зуб кому-то надо удалить. Или что-нибудь… ненужное вырезать. Несерьезное. Три дня больничных — и впахивать. Иначе поднимут заодно с теми, кто не пройдет. Дают три дня… на переход. Отабек уже два больничных потратил.       — Он пройдет, — твердо сказала Юля. — Давид Лейбович говорит…       — Не сглазь, блин.       Юля трижды сплюнула через плечо. Постучала по кадке с папоротником.       — И что он говорит? Что все обойдется?       — Что Отабек сильный, справится. Я думала, тебе хуже придется… Не обижайся.       — Да не обижаюсь я.       Юра задрал очки на лоб, растер лицо. Застыл так, уткнувшись в ладони. Напомнил себе: теперь есть целый блок «Радости». Пусть Камаз требует хоть три пачки за день отработки.       На плечи легла рука, Юля сказала: «Ты молодец». Сжала пальцы и убрала руку, не стала лезть с ангельскими обнимашками.       Юра вздохнул, опустил очки на нос, поднялся с дивана. Сказал, что отойдет на пять сек, Юля ответила, что подождет его здесь и потом они пойдут к Отабеку вместе.       Приятно иметь дело с теми, кто понимает тебя с полуслова, размышлял он по дороге к туалетным комнатам. Возможно, стоило рассказать Юле правду, не щадить ее, как Ребе… И добиться того, что она тоже станет считать его психом.       Каждые пять шагов его тормозили, чтобы обменяться рукопожатием или дежурными приветствиями. Особо не задерживали, в глазах недобитков читалось не сочувствие, а брезгливое любопытство, чаще — облегчение: «слава богу, это случилось не со мной». Да ничего особенного и не случилось, думал Юра, занимая первую попавшуюся кабинку и запираясь на щеколду. Всего-то полтора дня сухой диеты. Замкнутое пространство, как выяснилось, его не пугало, темнота тоже. Жажда, голод, холод… Унижение и грязь. Муторно, тяжко под конец, но не смертельно. Что было хуже всего? Одиночество. Гости не в счет. Для Дэнни он скорее развлечение, чем единомышленник, Юля — не в теме. Он и сейчас одинок, вот что самое хреновое.       Возле умывальников как всегда толпились, Юра выискал свободное место, погляделся в зеркало без интереса.       Деда сказал бы: краше в гроб кладут.       — Вах-вах, дай обнять тебя, цавд танем, — заквохтал Тарон, потянулся жирными ручищами. Юра не дергаясь, как воспитанный кот, дотерпел, когда его отпустят. Убрал печатку в карман, зацепил очки за ворот майки, врубил воду погорячее.       — Ну что, Юрец, прошел боевое крещение? — спросил Камаз, подворачивая рукава. В ярком свете было заметно, что левое предплечье у него темнее правого. Загар дальнобойщика.       — Прошел. Спасибо, что отрабатываете за Отабека.       — Да не за что, — довольно сказал Камаз.       — Я заплачу.       — Ну. Это дело понятное. Договоримся. Алтын когда еще в строй вернется.       Тарон сочувственно зацокал языком. Он прихорашивался над соседним умывальником: смачивал мыльной водой кустистые брови, приглаживал пальцем. Намылился на свидание. Или на общее собрание за бонусом. Если б обоих штрафников завтра переправили сразу наверх, намыливался бы точно так же.       Юра шлепнул на скулы по комку геля для бритья, размазал.       — Мне вот не приходилось там сидеть, — поделился Камаз. Юра мысленно усмехнулся.       — Ерунда, ничего серьезного, — проговорил, ведя лезвием сверху вниз и любуясь полоской чистой кожи. — Но вам туда лучше не попадать.       — Это еще почему? — нелогично оскорбился Камаз. Не получив ответа, отчалил.       Юра сполоснул станок, приступил ко второй щеке.       Место Тарона занял Гондыр. Неторопливо вымыл широченные ладони и долго выглядывал что-то на своем мордовороте в зеркале, пока Юра добривал подбородок. Без слов пожал ему руку и ушел. Правильно, о чем тут балаболить. Юра освежил кожу лосьоном и достал расческу, принялся продираться сквозь колтуны. Оставалось почистить зубы, и можно возвращаться к Отабеку. Ему тоже надо бы почистить… как-нибудь, подумал рассеянно. Опять клонило в сон, — в туалетах всегда было тепло, размаривало. Юра сплюнул пасту и поплескал холодной водой в глаза, напился из-под крана. Посмотрел на себя придирчиво. Если он и повзрослел, то незаметно.       В коридоре его поджидал Джордан. Зашагал рядом как ни в чем не бывало.       — Тебя Юля прислала? Джулия?       — Ты задерживался, — объяснил Джордан.       — Бля… Тарелки отнес?       — Отнес. Никто не видел.       Не видел, как же. Вайс закрыл глаза, пощадил любовничка.       Мимо по коридору прошли вестницы парами, поздоровались хором. Ава залилась краской, когда Юра встретился с ней взглядом. Налюбовалась на голожопого штрафника… даже на двоих подряд. Юра надел очки, спрятал горевшие глаза.       — А ты попадал в карцер?       — Ага, — беспечно ответил Джордан. Опачки, подумал Юра. Покосился на него, худого, невысокого, вышагивающего ровной походкой.       — И на сколько тебя?..       — Как тебя. На сорок два часа.       Юра помолчал.       — Меня всего сорок один час продержали, — признался с неохотой.       — Это все равно много. В первый раз обычно закрывают на двадцать четыре.       — А Вайса на сколько закрывали?       — Сорок восемь.       Двое суток… Юра поежился.       — Вайс требовал моего освобождения, — объяснил Джордан. — За это его наказали.       — Ясно.       Джордан смотрел искоса. Заправил золотистые волосы за ухо, потеребил серьги-колечки.       — Он мне как отец. Я похож на его сына. Эрих, так его звали. Он погиб.       — Наверху?       — Да. Забили насмерть. Когда меня спустили сюда, я повел себя неподобающим образом.       — Экран расколотил? — прикололся Юра.       — Попытка суицида. Вайс вытащил меня из петли. Меня отправили в карцер. Вайс решил, что я там умру. Он был недалек от истины, если ты понимаешь.       — Понимаю.       — Когда меня выпустили, а его закрыли, некому было меня спасать. Но… Я больше не пытался повеситься. Я хотел жить.       — Ради Вайса?..       — Я увидел фотографию его сына. Подумал, что это я. Фотография лежала на столе, когда меня вернули в комнату. На обороте — дата. Апрель, семнадцатое, две тысячи четвертый год. В тот же год и день мне исполнилось семь лет. А Эрих отмечал семнадцатилетие. Я попал сюда тоже в семнадцать. Такие вот… удивительные совпадения.       — Ты на Вайса совсем не похож. Ну, если ты выглядишь как его сын…       — Я похож на свою маму.       — Значит, мама у тебя красивая.       Джордан странно на него посмотрел.       — Да.       — А я похож на своего отца. Мне говорили… Ну, дед мой так сказал однажды… В русском языке есть выражение. «Как две капли воды».       — Как две горошины в стручке, — Джордан опять улыбнулся. — Твой отец жив?       — Не знаю… я его не видел никогда. И фотографий не осталось. Пойдем с нами, — предложил Юра. — С Джулией. В нашу с Блэком комнату…       «Хестапо окаянный», — донеслось из рекреации. «Спаси Хрыстос…»       Отступать было некуда. Семь бед, один ответ… Юра, готовясь к атаке напарниц, вышагнул из-за колонны под прицел одинаково зорких голубоглазых взглядов.       — Здравствуйте.       — Та й тэбэ нэ хвориты, — ответила Ганна.       Бабуля, постукивая клюкой, приблизилась вплотную.       — Ось бачу я, Ганна, — начала она надломленно, — якый хлопэць московьскый тэпэр у нас хэрой.       — Да ладно вам, Бабуль, какой из меня герой.       Не слушая, Бабуля торжественно осенила его крестным знамением. Промокнула сухие глаза концом шали. Зыркнула в Джордана. Тот маялся рядом, но не сваливал.       — Простите, что вам пришлось за меня работать, — сказал Юра.       Строгая Ганна разулыбалась и сразу помолодела лет на двадцать.       — Ты, напарнычок, за сусидом своим доглядай, покы мы за тэбэ ще трохи поробымо. Будэмо стрыхты з бонусамы. Задарма.       — Тры дни, — отрезала Бабуля. Клюкой отстранила с пути Джордана, который и без того едва не отпрыгнул в сторону. Величественные, как королевы, напарницы двинулись дальше по своим делам.       Три дня плюс больничный… Юра сжал кулак, проверил по костяшкам: все верно, в апреле тридцать дней. Как раз до медосмотра. Поднял голову, выкрикнул:       — Спасибо вам!       — Нема за що, — не оборачиваясь, ответила Ганна.       — Чего они? — спросил Джордан боязливо.       — Еще три дня будут за меня стричь.       — Здорово.       Когда Джордан так улыбался, выглядел нормальным человеком. И не скажешь, что связался с престарелым папиком.       Бабки словно дали отмашку: русский стол подвалил с поздравлениями, Ковальчик развел философскую муть. Еле дождавшись, когда тот закончит лечить, Юра всех поблагодарил и устремился дальше. Отабек наверняка пришел в себя. Три гарантированных дня окрыляли покруче уважения от Гондыра и презентованной «Радости».       — Клуб в сборе, — заметил Джордан, вместе с ним пробираясь между чужими столами. Юра тоже высмотрел постовых и остальных клубных, променявших спорт-бар на аквариумный диван. А ведь когда-то это место считалось отстойным, — то ли из-за соседства с плацкартом Вайса, то ли из-за того, что диван короткий и стоит на отшибе, отвернутый от любителей кучковаться друг у друга на виду и выпендриваться своими мышцами, татуировками или прической. Как стая брачующихся бабуинов.       Клубные, рассевшись на кортах перед аквариумом, о чем-то оживленно перетирали. Юля сидела на прежнем месте, вытянув тонкую шею, слушала.       Юра подкрался сзади незаметно, дернул ее за косичку.       Юля так и подпрыгнула, развернулась, оберегая ладонями обе косички, затейливо сплетенные колосьями.       — Фух… это вы.       — Саечка за испуг, — Юра легонько щелкнул ее в подбородок. Тут же получил щелбан в лобешник.       — О чем вы тут? — спросил он, потирая лоб.       — Обсуждаем новую старосту женского блока.       — Епт… Ну ты задала тему.       — А я при чем? Они сами… Давид Лейбович еще не закончил. Дэнни там дежурит, сказал бы, если уже... Ну, то есть…       — Да понял я.       Пока Юля, прихватив торбу, перебиралась к ним, Юра вскинул над головой руку в условном жесте, которым подзывали вестниц.       — И кто староста?       — Иде, — ответила Юля.       Шведка из бригады Ларса. Юра не вспомнил ее номер, но баба вроде была ничего, стахановка.       — Бывшая телка Скиделя. А Скидель после нее замутил с Ларсом.       Юля раскрыла рот.       — Содом и Гоморра, — согласился Юра.       — Шведский стол вчера потребовал ее назначения старшей бригадиркой в цехе. Нам дали день на обсуждение. Сегодня на собрании голосование…       — Вайса понизят? Дожили, бля.       — О чем вы? — не выдержал Джордан.       Папочку твоего зачморить планируют, чуть было не сказал Юра, но не стал подъебывать, позволил Юле перевести новость. К нему подскочила Вика, приняла заказ на два чая с сахаром-лимоном. Сигареты взяла авансом, а забрать очки отказалась: «вам нужнее».       — Стекла — отпад, — отвлекся от клубных терок Гордон.       — Давайте к нам, чо там мнетесь, — позвал Генри. — В качалку ща пойдем.       — Некогда, — обрубил Коллектор. — Вечер по пизде. Дэнни, сука, любознательный, проторчит у Блэка до отбоя. Значит, тут побудем. Или в Саркофаге. Чокер, воды наберешь, отдохнем седня… Псих нас кликнет, если чо.       — Зашибок, мы выходные, — обрадовался Барми за себя и своего напарника Стинкера. Тот выругался без возражений.       — Ладно, — ответил Чокер, переплел руки на груди, красуясь траурным маникюром. Ирокез он тоже перекрасил, явно пытался в малиновый, и теперь казалось, что ему на башку наблевали ягодным морсом.       — Удачки там, чел, — неразборчиво пожелал из-за его спины Ленни. — Я седня у себя сижу. Соседа не будет допоздна.       — Пасиб, — кивнул Юра. — Если что, постучусь.       Вообще-то клубные качалку не пропускали, давили там авторитетом и собирали дань. Конкурировали с норвежками. Мысль, что клубные переживают за Отабека, грела, словно те напрягались ради них обоих. Как в первые дни, когда их только спустили. Но «фестивалить напоследок» Юра теперь не стал бы ни за что на свете. Карцер дрессирует, в изобретательности строителям бункера не откажешь.       Он забрал доставленную чайную пару, вторую взял Джордан. Юля успела сбегать в столовку до закрытия, вынесла в торбе десерт.       Из рекреации их провожали любопытствующими взглядами со всех диванов. Недобитки из тех, кто понаглее, отпускали идиотские шуточки. Стопудов ставок понаделать успели: сколько продержится номер 190. На Исгерд многие ставили, проебались знатно. Из-за пришлых еще никого не поднимали, она первая. За все время отсюда подняли девять человек, теперь — десять. В их честь тоже была устроена выставка, — там, где за стойкой в спорт-баре висела самодельная карта мира с флажками-гвоздиками. На ней отмечали каждого бункерного. Отдельно — тех, кого за шестнадцать с половиной лет отправили наверх. Увели за белую дверь или вынесли в черном мешке.       Настроение стремительно портилось. Джордан и Юля помалкивали, переглядывались за его спиной, что конкретно подбешивало. Юра ускорил шаг, свернул в свой плацкарт — или Саркофаг, как говорили британцы, занимавшие здесь второе, третье и шестое купе. Ленни жил с Тароном в девятом. В конце коридора маячил Дэнни, читал Библию. За корешком наверняка хранилась новая заточка.       Дэнни закрыл книгу, с улыбкой посмотрел в их сторону.       — Есть новости? — спросил Юра.       Джордан перевел «новости» на жестовый язык: сложил попарно указательные и средние пальцы, чиркнул друг о дружку.       Дэнни отрицательно качнул головой.       — Пойдем с нами, — позвал Юра. Поманил ладонью для наглядности.       Постучался на всякий случай, дождался негромкого «входите», откатил дверь. Сердце упало.       Отабек сидел в кресле в прежней позе. На всю комнату пахло лекарствами. И почему они всегда пахнут одинаково? Ребе возился с экраном: делал потемнее. Чай с бисквитными пирожными сгрузили рядом с медицинским подносом, Юра застыл возле Отабека, не решаясь заговорить. Молча кивнул на кровать, Юля с Джорданом переглянулись, сели рядышком на самый край. Дэнни расслабленно привалился к стенке у стеллажа.       — С ручкой не вполне ладно, — сказал Ребе, усаживаясь за стол. — Шовчиков я наложил всего шесть, однако остались сомнения.       Юра зацепил очки за ворот майки, опустил ладонь на спинку кресла. Свежая повязка охватывала пальцы полностью, и забинтованная кисть, лежавшая на подлокотнике, была похожа на перчатку боксера.       — Почему… — начал он, откашлялся. — Какие сомнения?       Ребе отвернул край полотенца, взял с подноса ножницы, — длинные, со свернутыми набок закругленными кончиками.       — Алтын повредил сухожильную ткань вот здесь, — кончики ножниц обвели основание большого пальца. — Эта ткань совершенно не эластичная. Ее предназначение — напрягаться мышцами и тянуть за собой кость. Сгибать или разгибать сустав. Чем грозит ее повреждение? Утратой функционирования. В нашем случае пострадало сухожилие длинного сгибателя. Разогнуть палец Алтын может, согнуть — уже нет. Это что касается дистальной фаланги большого пальца. Нарушение нервной трофики маловероятно, как и потеря чувствительности.       — Что-то еще повредилось? — спросил Юра — по-деловому, без позорной паники. Возможно, потому что рука сейчас волновала меньше всего… остального.       — Имеется повреждение глубокого сухожилия-сгибателя указательного пальца, — кончики ножниц еще раз коснулись ладони. — Это означает, что теперь не удастся совершать движения ногтевой фалангой.       — Вы сказали «маловероятно», — вмешалась Юля. — Значит, есть надежда на полное восстановление?       Ребе повернулся к ней с улыбкой.       — Вы абсолютно правы, Юленька. Я вам гарантирую, что не допущу развития воспалительного процесса. Моей первой задачей было наложить шов на разрыв сухожильного волокна. Затем выполнить шов снаружи. Это и было проделано дважды с помощью кетгута. Теперь мы должны не тревожить пострадавшие суставы примерно полторы недели. Далее проведем реабилитацию. Начет полного восстановления я гарантий не дам… Но, — он воздел ножницы, — надежду отымать не стану.       Юля тихо переводила его слова Джордану, тот кивал с умным видом. Все-таки спортсмен, сечет в травмах. Сам Юра не сталкивался ни с чем серьезнее растяжений. Везло. Реабилитация… Виктор после травмы в две тысячи одиннадцатом реабилитировался два месяца. Еще столько же потратил, чтобы выйти на уровень рабочей формы. В следующем сезоне выкатил новую прогу под «депешей» и первым на соревнованиях исполнил чистый четверной лутц.       — Я догадываюсь, об чем вы думаете, Юрочка, — сказал Ребе. — Смею заверить: травмы здесь не редкость. Пострадавшие попадают на сортировку ко мне. Потихоньку возвращаются на свое рабочее место. Это не повод для подъема отсюда. Если я правильно понимаю, Николай Николаевич будет весьма рад поработать за двоих недельку-другую. Вам таки есть, чем платить?       — Есть.       — С этим проблем не будет, — подтвердила Юля, взглянув на Дэнни.       — И замечательно. С вас я оплату не возьму, и не спорьте, не надо… Но буду тоже весьма рад, если босяки Дэнни раздобудут для меня кой-какой медицинский матерьял. Я тут на досуге набросал списочек…       Список Дэнни забрал сам, вернулся на свой пост у двери.       — Вот и славно, — заранее порадовался Ребе. Юра смотрел на него в недоумении, борясь со злостью. Пальцы сжимались на спинке кресла, в котором Отабек сидел с поникшей головой, как слабоумный парализованный старик.       — Вам, наверное, хочется знать, как Алтын так поранился? — почти угадал Ребе. Юра кивнул. — Это загадка для меня. Видите ли, характер травмы наводит на любопытные мысли. Насколько я в курсе, карцер безопасен для узника. Там не обо что изувечиться. Вы не подскажете, Юрочка, что сталось с тем… предметом, позаимствованным Алтыном у нашего Дэнни?       — Заточку сразу забрали. Там… наверху.       — То есть при вас его ничем таким не ранили?       — Нет. Никто его пальцем не тронул. Скажите, он что, так и останется теперь… — Юра умолк, задохнувшись.       — Та ну бросьте, — Ребе отмахнулся ножницами. — Обыкновенное дело: стрессовое расстройство. Карцер послужил пусковым фактором. Алтын вполне здоров, однако пребывает в так называемом ступоре. Это острая реакция на стрессовое событие — с одной стороны. С другой — защита. Он отдалился от реальности насколько возможно. Закрылся от нее, поскольку эта неправильная реальность его угнетает. Все его силы прямо сейчас направлены вовнутрь. Он исцеляется самостоятельно, как умеет. И со временем выберется из состояния оцепенения. Он имеет сильный организм. Справится, вернется. Как же не вернуться к такому замечательному другу?       Юра напрягся.       — Мы не знали, что у него клаустрофобия, пока Давид Лейбович не объяснил, — тихо, словно оправдываясь, сказала Юля.       — Клейтрофобия, — поправил Ребе. — Это практически то же самое. Хорошо бы после поработать над тем якорем, шо тянет Алтына в прошлое. Но я, к моему сожалению, таки не психотерапевт… Ну как, утешил я вас, Юленька? А то все дурные вести вам приношу, да историями о всяком таком стращаю.       — Утешили, — ответила Юля.       Юра столкнулся с ней взглядом и отступил к стене, привалился лопатками.       Она уже знает, — понял так ясно, словно Юля сказала об этом сама.       Ножницы звякнули о поднос. Ребе откинулся на спинку кресла, поправил слуховой аппарат.       — Вы, Юрочка, утверждаете, шо его таки никто не трогал. Это радует. Но мало шо проясняет.       Юра сунул руки в карманы. Все смотрели на него. Невзирая на разочарование и растерянность, он прекрасно понимал, чего они ждут. Меньше всего сейчас хотелось говорить — о чем угодно, но ничего другого не оставалось. А еще ему до смерти надоело изворачиваться, поэтому он решил просто выложить все как есть.       Пока он запинался и злился на себя, пересказывая события того вечера, Ребе слушал с изменчивым лицом, переглядывался с Джорданом — весело или огорченно. С первых слов побледневшая Юля отвела от него глаза, но переводить не прекращала. Дэнни следил за ней неотрывно, тоже «слушал» — читал по губам.       — Как забирали Алтына, вы застали? — спросил Ребе, когда Юра закончил.       — Нет. Очнулся в карцере. Туда… ко мне приходили. В смысле, гости.       — Как славно. Ваш кот?       — Да. Мой кот. И Кацуки.       Снова пришлось рассказывать, и опять он сбивался и все сильнее нервничал, пока не выдохся окончательно.       — Подведем неутешительные итоги, — объявил Ребе. — Первое: нам осталось жить полтора месяца, а то и меньше. Смотря когда они разбудят младенца по имени Миг. Второе: без пустых помощников Великий Круг не замкнется. Шо примечательно: без обоих разом. И третье…       Кашлянув, он взял чашку и сделал глоток чая. Поставил на блюдце твердой рукой.       — И что же третье? — сказал Юра. Ребе поднял на него глаза: пронзительно синие, без капли смеха.       — Ты в самом деле станешь им помогать? — спросила Юля прямо. — Замыкать их… Великий Круг?       Ребе кивнул с удовлетворенным видом, словно она озвучила его собственную мысль.       Юра молчал.       — Так это все правда? — подал голос Джордан. — То, о чем вы всегда говорили.       — Да, конечно, — Ребе учтиво перешел на английский. — Я говорил вам правду. Юрочка говорил вам правду. Но кто ж, кроме нашей Юленьки и глухого Дэнни, будет слушать старого малахольного еврея и психически неуравновешенного юношу, возомнившего себя чемпионом мира по фигурному катанию?       — Среди юниоров, — угрюмо уточнил Юра. — Я двукратный вообще-то, — добавил на инглише, выразительно глядя на Джордана.       Джордан прыснул. Юля, покосившись на него, тоже захихикала.       Спустя секунду смеялись все трое, Ребе смахивал слезы. Дэнни лыбился, будто сумел просечь, в чем дело.       Сказать по правде, Юра не понимал, что тут смешного, но и сам не смог сдержать фыркающий смешок.       Не засмеялся только Отабек.       Веселье схлынуло так же быстро, как накатило. Юра опустил голову. Попинал стенку пяткой.       — Не расстраивайтесь вы так, — сказал Ребе. — Все образуется.       — Что я могу сделать? — Юра посмотрел исподлобья. — Для него?       — Говорите с ним.       — Говорить?..       — Именно так — говорить. Слово исцеляет.       — Я… уже говорил с ним. Ну, пытался.       — Вот и продолжайте. Он вас услышит, поспешит к вам вернуться.       — А скоро?       Ребе причмокнул, изобразил лицом незнание, развел руками.       — Может быть, уложить его в постель? — сказал Джордан. Юра нахмурился, недовольный тем, что не догадался предложить это сам.       — И уложить, и назавтра продолжить его поить и кормить, — закивал Ребе. — И помогать ему справлять нужду.       — А как? — спросил Юра и покраснел. Лицо так и вспыхнуло, загорелись даже уши.       — Сопровождать до туалета и обратно, — сказала Юля будничным тоном.       — Да как, блин? — разозлился Юра. — Он же не ходит.       — Отчего ж не ходит, — обидчиво сказал Ребе. — Он превосходно дошел до этой комнаты. Под ручки, конечно, потихонечку.       — Мы с Вайсом ему помогали, — затеребив серьгу и посматривая смущенно, объяснил Джордан.       И мыли вдвоем, — мысленно буркнул Юра, не собираясь его благодарить. Почему-то он чувствовал себя полнейшим дураком.       — Можем прямо сейчас проводить, — Джордан воодушевился.       — И то верно, — Ребе прищурился на часы над дверью. Юра тоже глянул: пятнадцать минут девятого. — Время подходящее, начало собрания. Если я не ошибаюсь, предстоит очередное голосование. Всем сейчас интереснее присутствовать там, чем околачиваться тут поблизости.       — Я за клубными ребятами сбегаю, — вызвалась Юля.       — Давай, — кивнул Юра, так и не дождавшись от Джордана попытки отмазаться и свалить отсюда на голосование в пользу папика. Сам взял торбу Отабека, перекинул ремень через свободное плечо, повесил на шею чистое полотенце.       Поднять Отабека из кресла удалось без проблем: Юра с левого бока, Джордан — с правого. На этом дело застопорилось.       — Ну-ка, — вошедший Коллектор без церемоний отпихнул Юру, забросил руку Отабека себе на плечо. Джордан уступил место Стинкеру.       Клубные выстроились вокруг свиньей, как рыцарская конница на Чудском озере: в авангарде — внушительные братья Манро с заранее свирепыми рожами, с флангов прикрывали Ленни, Чокер, Джордан и Барми. Замыкал строй Дэнни, а Юра с Юлей ушли вперед на разведку.       Плацкарт пустовал. Из холла вывернул было кто-то неосторожный и тут же сдал назад.       Юра рысцой, придерживая обе торбы, вернулся проверить, как продвигается дело, вклинился между Джорданом и Барми. Отабек еле переставлял ноги; его скорее несли, чем вели. И все-таки стало ясно, что он вовсе не парализованный, а просто… Уставший, — подобрал Юра слово, метнувшись по коридору обратно, на выходе в холл напоролся на Гестапо.       — Прекратите беготню, — сказал тот.       — Я… Извините… — начал Юра, но Вайс прервал его:       — Вы привлечете ненужное внимание. Не нужно создавать шум.       Юра покивал, отступая. Пропустил мимо всю процессию. Не выдержал, проскользнул вдоль стены вперед, бесшумным шагом нагнал Юлю. Его трясло от нетерпения и опять отчего-то пробивало на нервный смех. Все это… уже слишком, подумал он. Все будто тронулись вслед за Исгерд. Помешались заодно с ебнутым миром.       — Пока все тихо, — сказала Юля заговорщицким тоном, слегка задыхаясь от волнения.       Юра не ответил. Молчал до самых туалетных комнат. Первым зашел внутрь, сгрузил торбы на полку с умывальниками. Отыскал ту кабинку, которая выпадала из обзора видеокамер. Дрочил Лей на трансляцию или нет, на этот раз пусть обломается.       — Я сам, — сказал Юра клубным, принял на плечо тяжесть руки Отабека. Стинкер помог им сделать еще два шага в кабинку, прислонил Отабека к стене. Автоматически бесшумно поднялась крышка унитаза. Потоптавшись, Стинкер выперся.       Юра не глядя задвинул щеколду. Не стал тормозить, пока Отабек еще худо-бедно держался на ногах: развязал тесемки на поясе, спустил с него штаны вместе с бельем. Обхватив покрепче, усадил его на стульчак — практически уронил, успел перехватить под мышками.       — Вам там норм? — сдавленно поинтересовался Барми. Остальные молчали, но было слышно, что не один Барми давится от хохота. Вот долбоебы, подумал Юра, ответил:       — Норм.       Отабек свесил голову, едва не ткнувшись лбом ему в живот. Там, внизу, ничего не происходило. Юра шаркнул подошвами, переступив ближе, встал между голых колен. Попробовал было отпустить руки, Отабек начал заваливаться вбок, пришлось ловить его и снова поддерживать.       Ничего страшного, надо немного подождать. В конце концов, Вайсу удалось его как-то помыть, пусть и вдвоем с Джорданом.       — Звук воды включи, — донесся голос Юли — вроде как из коридора.       — Воды? — уточнил Чокер. Тут же зашумела вода — похоже, сразу в нескольких умывальниках.       — Нет. На стене! — пробился сквозь шум настойчивый голос. — Кнопка на панели. «Отохимэ».       — Э, — в дверцу стукнули. — Барби просит какую-то кнопку врубить ему, чел. Знаешь, чо это?       — Знаю, — ответил Юра, забегав глазами по настенной панели с иероглифами и пиктограммами.       Инструкцию с картинками на дверце он давным-давно изучил наизусть, восседая на толчке без телефона, поэтому легко нашел ту кнопку, которую японцы назвали в честь принцессы-русалки. Нажал, из невидимых колонок обрушилась имитация водопада.       Спустя несколько секунд — или целую минуту — журчала уже не только имитация. Юра закрыл глаза, изо всех сил стараясь не краснеть и дышать спокойнее. Отабек коротко, ощутимо вздрагивал. Выдыхал трудно, через силу. Сперва от натуги, потом от облегчения. Высвободив руку, Юра погладил его влажный затылок. Прижал к себе тяжелую голову теснее. Вот она, польза супчика: всего девять ложек, а организм заработал.       — Молодец, — похвалил он вполголоса, когда Отабек закончил, и нажал на слив. Заткнул «принцессу», уверенно придавил другую, знакомую кнопку. Вошлет исправно забил водой — приятно теплой, и струей попадало куда надо, в этом Юра успел дважды убедиться в свой первый индийский день. Решив, что достаточно, отключил подачу воды, активировал сушилку. Загудело громко, как фен. Еще громче радовались за тонкими стенками британцы. Кто-то заливисто насвистывал сквозь многоголосый ржач.       — Да тише вы, дебилы, — выдавил Юра с досадой, отрубил сушилку. Сцепив зубы, напрягся, вскинул Отабека, поднимая на ноги. Тяжелая голова безвольно качнулась взад-вперед, горячий мокрый лоб уткнулся куда-то между шеей и плечом. Юра, перетаптываясь, привалил его спиной в угол. Действуя руками попеременно, подтянул трусы, затем штаны. Заправил майку, завязал тесемки на поясе. Одернул полы куртки. Неряхой Отабек никогда не ходил.       Стукнул щеколдой, толкнул дверцу, и клубные разом бросили свои шутки, без просьбы пришли на помощь.       Юра устало взялся за поясницу, как перепахавший резчик. Коллектор хлопнул его по плечу, едва не усадив на пол. Право довести Отабека до умывальника отвоевали братья Манро. Юра подковылял следом, включил воду и как следует вымыл руки. На бритье решил забить, достал из торбы Отабека зубную пасту и щетку.       — Да лан, — засомневался Гордон, но Юра-то знал, что без чистки зубов Отабек не заснет, потому что с детства недолюбливает стоматологов — после того, как выбил себе молочный зуб, а осколок остался в десне. Поэтому профилактика — наше все.       Глаза Отабек сразу прижмурил от яркого света. Правильно, зрение надо беречь. Потребовав держать Отабека крепче, Юра с подскоком уселся на полку умывальника, коснулся щеткой нижней губы, уверенный, что все опять получится. Пасты он выдавил с горошину, так что полоскать было необязательно, если и проглотишь — ничего страшного. Орудовал щеткой во рту полегоньку, без нажима. Чистить зубы коту он так и не наловчился, а сейчас руки словно сами знали, что делать: не лезть щеткой слишком далеко, придержать за подбородок, утереть потекшую пену. Напоследок Юра умыл его, промокнул лицо краем полотенца. Бросил: сделано. Упаковал торбу, доверил Гордону. Братья пребывали в полном восторге, как и остальные клубные. На идиотские шутки Юра не обращал внимания, хотя сам был готов танцевать от радости.       Пока Отабека выводили в коридор, он наведался в ту же кабинку, постаравшись управиться там побыстрее, сполоснул руки и на всякий почистил зубы второй раз, полотенце выбросил в контейнер. Схватил торбу, пулей вылетел в коридор.       Юля перехватила его за локоть.       — Шведки, — предупредила на ухо. Юра и сам их увидел, трудно было не заметить: все плечистые, рослые. «Обнять и плакать», как в анекдоте Ребе про толстуху с одесского привоза. Сгрудившись вокруг Ларса, шведки смотрели вслед клубным. Те двигались споро, почти добрались до рекреации. Навстречу уже высыпали самые любознательные и бесстрашные.       — Как дела? — произнес Ларс поверх белоголовых баб.       — Нормально, — Юра вскинул ремень торбы на плечо, подошел пожать руку.       Ларс взирал на него вниз — сутулый, с обычным своим покерфейсом. Шевельнул квадратной челюстью:       — Если будет нужно — обращайтесь. Приму без очереди.       — Спасибо вам большое, — поблагодарил Юра, вспомнив про спиннер.       — Быстро сегодня собрание распустили, — сказал Юле, когда они убрались от шведского стола подальше. — О чем там Ларс перетирал, не слышала?       — Обсуждал перестановку. Теперь Вайс — младший бригадир и отвечает за уборку цеха. А Иде — контролирует конвейер и раздает бонусы.       — Пофиг. Меня с Отабеком все равно на два месяца бонусов лишили.       — Иде уже сняла штрафы с норвежек.       Юра хмыкнул.       — С нас-то не снимет. Можешь не рассчитывать.       — Ты бы хоть поздоровался с ней.       — Увижу — поздороваюсь.       — Она же рядом с Ларсом стояла.       — Бля, — Юра оглянулся, поправил ремень торбы, — я местных баб вообще не различаю. Одинаковые все, как куклы.       — Барби, — сказала Юля ровным тоном.       Засмеявшись, Юра посмотрел на нее — мелкую, прикольную. Косички еще эти…       — Ну. Ты-то ни на кого не похожа. Стройняшка.       — Пф, — Юля фыркнула, но было видно, что ей приятно. Она высмотрела в холле Наташу: помахала ей, та махнула в ответ, заулыбалась полоумной улыбочкой.       Будто и не было ничего, подмечал Юра с удовлетворением, ведя за собой Юлю в плацкарт. Недобитки пока не спешили расходиться для досуга в игровых зонах согласно предписанию Вайса. Можно было подумать, что выходной сегодня взяли не только клубные. Или он просто отвык за сорок один час одиночества. Обычно такой движухой встречали новичков. И провожали наверх безликой толпой. За редким исключением недобитки реально были все на одно лицо. Отабек, вот кто был ни на кого не похож.       Поневоле вспомнилось, как за белую дверь уводили Исгерд. Вряд ли та что-то соображала, но ее подружки подняли вой на всю рекреацию. Плакальщицы, блядь. Твари лицемерные. Кто им мешал впахивать за напарницу еще неделю? Как знать, может, за это время удалось бы встретиться с Кацуки. Устроили бы с его помощью что-то типа шоковой терапии. Заставили Снежную Королеву посмотреть в глаза своему чудовищу. Она убедилась бы, что испугалась обычного пришлого — безобиднее домашнего кота. Победила страх, как Генри с рисунками Гордона.       И Юлю бы тогда не спустили.       Юра тормознул посреди плацкарта.       — Ты устала, наверное?       — Я? — поразилась Юля. Нахмурившись, спросила: — Хочешь, чтобы я ушла?       — Да не… Спать еще рано, а там все равно Ребе…       Юра издали дал понять постовым, что все норм. Привалился к стене. Юля, помедлив, прислонилась рядом.       — К тебе в гости кто приходил? Мама?       Юля ненадолго перестала дышать. Слышно было даже на расстоянии. Наверное, слух после карцера обостряется.       — Мама.       — А сны дурные не снились?       — Нет. Телефон мой снился. Лента в соцсети, — Юля покрутила перед собой большим пальцем, — такая… бесконечная. Не Твиттер или Инстаграм, а что-то несуществующее. Мемы, видео, сообщения… Когда проснулась, рука сама к телефону дернулась.       — Я первое время тоже дергался. Интернета пипец не хватает. А твои кошмары Наташа отвела, она умеет. Так-то здесь всякая чухня обычно снится…       Юра замолчал. А если Отабека будут мучать кошмары? Звать Наташу каждый раз — не вариант. Ей за Юлей еще приглядывать. И не набегаешься в женский блок, то-то норвежки обрадуются. Еще не хватало нарваться на их пришлых. На какого-нибудь злоебучего тролля из сказки…       «То, что я вижу, — я вижу во сне, но ты наяву приходи ко мне», — осенило его. Нарвать папоротника — не проблема, этой фигни здесь двадцать кадок. Три ветки: одну спалить в курилке, вторую утопить в сортире. Третью — Отабеку под подушку. И еще надо, чтобы месяц был молодой… Юра пригрузился, вспоминая, кто здесь увлекается астрономией. Вроде бы кто-то из вестниц? Нет, этих только гороскопы интересуют, та еще галимая херь.       Кто-то высунулся из чужого купе, дверь сразу задвинулась. Юра запоздало вздрогнул, вскинул глаза. Что за детсад, подумал с досадой, какой еще папоротник? Байка для малолетних дурачков. Кто сейчас верит в сказки, тем более — в шестнадцать?       А Отабек в свои тринадцать еще верил, получается. Романтик, блин… Юра невольно заулыбался.       — Ты хотел о чем-то со мной поговорить? — спросила Юля тактично.       — Я?.. — хмурясь, Юра зачесал волосы назад. — Да. Хотел… Насчет Лей. Ну, Андрея твоего.       — Моего, — Юля ухмыльнулась. Скрестила руки на груди, уставилась в потолок. — И что насчет него?       Юра тоже глянул вверх, сощурился. Надел очки, поморщился, снял.       Цепляя дужкой за ворот, выпрямился перед Юлей — лицом к лицу.       — Это не Лей виноват, что тебя спустили. Это все я. То есть… мой Дар.       Юля смотрела с непонятным выражением.       — Если бы не я, тебя бы и простукивать не стали. Ты пострадала из-за меня, Отабек тоже… В общем. Вот. — Юра дернул плечом. — Прости.       Юля молчала.       — Не хочешь прощать — твое право…       — А ты бы простил? — спросила Юля. Юра напрягся, как недавно в комнате. Опустил взгляд к ее губам. Юля улыбнулась.       — Спокойной ночи вам обоим.       — Спокойной…       Юра смотрел, как она уходит. Глаза горели до боли, и все лицо стало горячим, как будто ему прилетело дверью в рожу. 17.       В комнате было сумеречно и тихо, как в больничной палате. Дэнни и Ребе сидели за столом, Юра сразу прошел к своей постели. Отабека успели уложить. Смуглые руки были вытянуты поверх одеяла, забинтованная кисть будто обрублена: почти невидимая на белом пододеяльнике клешня. Он не спал: смотрел с подушки невидящим пустым взглядом. Второе одеяло было проложено валиком вдоль бетонной стены. Утеплять стену одеялом придумал Отабек, укладывая его самого, замерзшего до полусмерти во вторую бункерную ночь. О первой и вспоминать не хотелось.       — Он не спит.       Ребе встрепенулся, откашлялся.       — А я вот задремал, каюсь… Что там Юленька?       — Все норм. Ушла к себе.       Юра сел на край постели, чуть не отдавил хвост Мартыну, — тот дрых у Отабека в ногах. Лечить пришел, умница… Юра погладил шерстяной бок, Мартын распустил во сне когти.       Дэнни походя хлопнул его по плечу, вышел с книгой под мышкой, задвинул дверь.       — Пойду-ка и я, — закряхтел Ребе, выбираясь из кресла. — Неровён час, потеряет меня Плантюша.       — Он в рекреации, — вспомнил Юра. — Там сегодня клубятся не по-детски.       — А и пусть их клубятся…       Ребе прошаркал к постели, оперся рукой о верхний ярус. Юра поднял взгляд:       — Он правда… вернется? Вы не обманываете?       Ребе заколыхал седыми волосами, стоявшими дыбом.       — Я вас умоляю. Честнее меня тут никого нету. Сделайте так, шоб я не думал за вас обоих плохо. Выспитесь как следует. А утром поглядите и скажете: ой, таки Ребе был прав.       — Макушку в подушку, а утром на душе легче. Деда мой так говорит.       — Ваш деда — мудрый человек. Как его по имени-отчеству?       — Николай Михайлович.       — Почитаю сегодня за его благополучие.       — И за Отабека, — попросил Юра. — Отабек Темирович.       — А имя матушки?       — Замира.       — Ах, — восхитился Ребе, всплеснул рукой. — Соловей с иврита. Как чудесно.       — А зачем имя мамы?       — Полагаете, имени отца для молитвы достаточно? Не всегда, Юрочка, не каждый раз.       — Да я вообще в этой теме не рублю… И не молился никогда, не умею я.       Ребе улыбался.       — Вам и не надо. Как имя вашего родного отца?       Юра отвел взгляд, хмуро сказал:       — Андрей.       — Есть такая молитва об исцелении, которую читает мудрец Торы в синагоге. Молитва праведника доходит до Всевышнего быстрее и легче, чем молитва обыкновенного человека. Посему прочту я. А вы мне за это пожертвуете кое-шо. Обещаете?       Юра кивнул, оробев.       Ребе хитро прищурился.       — Сгодится шо угодно более-менее ценное. Найдется у вас такое?       Юра подумал, кивнул уверенно.       Ребе сложил обе ладони на животе: правую поверх левой, не переплетая пальцев. Юра тоже встал и сложил руки.       — Тот, кто благословил отцов наших — Авраама, Ицхака и Якова, Моше и Аарона, Давида и Шломо, исцелит и Отабека, сына Замиры, поскольку Юрий, сын Андрея, не принимая на себя обета, обещал дать пожертвование ради его благополучия. И в награду за это да преисполнится Всевышний милосердием к больному, поставит его на ноги и исцелит, укрепит его и восстановит его жизненные силы. Да пошлет Он вскоре с небес полное исцеление: всем двумстам сорока восьми частям его тела и тремстам шестидесяти пяти его жилам, — ему, вместе со всеми больными в народе Израиля, исцеление души и исцеление тела. И скажем: Амен!       — Аминь, — торопливо сказал Юра, нашаривая в торбе фигурку нэцкэ, выточенную Гондыром. Пусть из собачьих костей, но все-таки ручная работа.       — Благодарствую, — Ребе, улыбаясь глазами и морщинами, принял пожертвование.       — А это ничего, что Отабек мусульманин?       — Ничего, ничего, — сказал Ребе, пряча нэцкэ в торбу.       — А почему он сын матери, а я — отца?       Ребе заулыбался веселее, придвинул себе кресло. Юра сел на постель, приготовился слушать. Мартын потрогал когтями сквозь штанину, пришлось затащить его на колени.       — Имя матери максимально связывает человека с этим телесным миром. Это с одной стороны. С другой — физическое благополучие зависит от духовного здоровья. А духовное здоровье зависит от того, насколько верно человек оценивает свои поступки. Понимает, — Ребе воздел палец. — А понимание связано с Бина — женским началом. Поэтому в молитве о выздоровлении упоминают имя матери больного. Во всех остальных случаях принято упоминать имя отца. Поскольку наша родовая принадлежность определяется по отцовской линии.       — А у вас не по матери разве?..       — По матери у нас определяется национальность.       — Тогда я украинец, получается. — Юра задумался. — И немного еврей. Деда рассказывал — его жиденком обзывали, когда был маленький.       — Получается, так.       — А Отабек тогда узбек.       — Ох! То-то меня шо-то смущало всю дорогу. А он у нас полукровка, оказывается.       Ребе ласково смотрел на больного. На исцеляемого, поправил себя Юра. Представил, как прямо сейчас все стопицот частей тела оздоравливаются. Молитва самого Ребе — это вам не кот начихал. Отабек смотрел в никуда, изредка опускал и поднимал веки.       — А части и жилы — это типа все органы?       — Традиционная еврейская медицина насчитывает в человеческом теле 248 органов и 365 связок между ними. В Торе — ровно 248 разрешающих и ровно 365 запрещающих заповедей. Вот потому состояние человека зависит от их исполнения.       Везде свои традиции… Юра зевнул в рукав.       — Давайте-ка ложитесь, — Ребе выбрался из кресла, Юра подскочил, спустил на пол сонного Мартына.       — А как надо брать выходной — предупреждать заранее? Бригадира? То есть бригадирку, блин.       — Не волнуйтесь, я предупрежу. Отправлю весточки обоим.       — Я сейчас вам сигареты…       — Полноте, неужто я не найду сигарету-другую на такой пустяк? Ложитесь, отдыхайте. И не забудьте попить воды.       Юра оставил торбу в покое и посмотрел на стол, потом на Отабека.       — Мы его напоили, — успокоил Ребе.       — Много он выпил?       — Достаточно.       Ребе прошаркал к двери.       — Спасибо, Давид Лейбович, — сказал Юра.       — Всегда пожалуйста. Спокойной вам ночи. Хороших снов.       — Вам тоже хороших…       Ребе, кивая с улыбкой, пропустил Мартына вперед. Дверь за ними закрылась.       Юра подумал, что надо бы выйти к постовым, еще лучше — сбегать к Юле, поговорить с ней… Получить незаслуженное прощение. Но сил уже ни на что не было.       Он отнес торбу и тигренка на свою полку, рядом положил очки, снял печатку. Проверил, есть ли в стаканах вода: один был полный, второй — наполовину. Юра допил эту половину, чтобы потом поить из полного.       Сел в кресло, придвинулся к изголовью. Отабек лежал, как покойник, которому не закрыли глаза. На правом запястье светились точками и стрелками часы. Показывали половину десятого. Полчаса до отбоя. И все равно недобитки будут шляться по бункеру до полуночи, пока не начнут обход патрули.       На всякий случай Юра сверил часы с электронными. Ослабшими руками пригладил волосы к затылку, откашлялся в кулак.       — У тебя отец клевый, факт. Даже имя крутое. А я вот… безбатешный. Знаешь такое слово? Без бати, значит. Незаконнорожденный. Записан как Юрий Николаевич, фамилия тоже дедова. А где мой батя, в душе не ебу. Этот ушлепок бросил мою маму беременную. Ей было семнадцать, еще школьница. А ему двадцать. Любовь с первого взгляда и пока смерть не разлучит, ага…       Юра закинул ногу на ногу, сцепил пальцы на колене.       — Они пожениться собирались, подали заявление. Он уехал на студенческую практику — и с концами. А мама чуть не умерла. Отказывалась верить, что он погиб. Потому что любила без памяти. Конечно, он не погиб ни в каких горах, просто бросил ее. Ни до какой практики этот геолог вообще не доехал. Свалил от ответственности, ссыкло. А когда я родился, она вроде бы любила меня, а вроде нет. Карьера оказалась важнее. Сраный шоубиз. Ну, ты в курсе. Хотя ты такое не слушаешь… Сейчас-то ее никто не вспомнит. Она давно за границей живет. Деда с ней не общается. И денег ее никогда не брал. Сам справлялся, когда я еще не зарабатывал… Он меня один воспитывал, опеку оформил. Хуево воспитал, потому что я размечтался прославиться. Чтоб мама к нам насовсем вернулась, вся такая за меня гордая. И чтобы отец мой узнал, какого сына проебал… Мясо, блин, наивное. Никого этим не вернешь. Если ты не нужен, то не будешь нужен никакой, хоть самый знаменитый и крутой. А если нужен, то будешь нужен любой, даже если инвалидом сделаешься.       Успело совсем стемнеть, но было видно, что Отабек так и лежит бревном. Юра беспомощно кусал губы, мысленно костеря себя за свои косячные слова. Такими наоборот — быстрее в гроб загонишь. Это Никифоров мастер закручивать словесные кренделя, любой заслушается. Кацудон сразу повелся. На красоту и на краснобайство. И на триумф раздутый.       Он сгорбился в кресле, низко опустил голову. Снова накатило, какой он жалкий нытик и конченый лузер, просравший все на свете. Вдобавок кругом виноватый. От этой неподъемной вины хотелось не плакать, а заорать или ударить. Схватить Отабека за плечи и трясти, кричать в лицо, пока он не ответит — чем угодно, пусть даже ударит сам, как грозился когда-то.       С грохотом отпихнув кресло, Юра взялся за подушку и бережно, чтобы не потревожить его, сдвинул вместе с головой подальше от края постели. Подсунул ладони под его поясницу и колени, с усилием переместил нетяжелое, но странно неподатливое тело ближе к валику вдоль стены. Расправил одеяло, укрыл его до пояса, чтобы не было жарко. Перегнувшись через кровать, уложил на валик забинтованную руку. Стащил подушку с верхнего яруса, бросил на освободившееся место в изголовье.       Живо разделся до трусов-майки, скинул тапки. В носках нырнул под одеяло, вытянулся на спине.       Сразу же полегчало. Лекарственный запах стал резче, зато было тепло и тихо, только шумели тополя за окном и сам он еще дышал неровно, сбивчиво. Юра вдохнул поглубже. Медленно выдохнул, бесцельно разглядывая надписи на днище верхнего яруса: проклятия в адрес Исгерд, прославление себя-чемпиона.       Рывком лег набок, подбив свою подушку кулаком, и обмер.       Отабек смотрел на него черными, влажно блестевшими глазами. Не просто повернул голову, как тогда, за ужином, а смотрел вполне осмысленным взглядом.       — Привет, — прошептал Юра.       Подождав, добавил:       — Тебе надо поспать. Так Ребе сказал.       Отабек моргнул. Показалось, что вздрогнул. Не отводя глаз, Юра провел по плечу: теплое. Все-таки привстал и подтянул одеяло повыше, дальний край подоткнул под валик. Когда лег обратно, выяснилось, что Отабек повернулся еще немного, и теперь они лежали нос к носу.       От его взгляда мурашки бегали по коже. Отабек смотрел с вежливым интересом, как будто видел незнакомца.       Юра подумал: пожалуйста, только не снова потеря памяти.       — Если не хочешь спать, то не надо. Просто полежим.       Губы Отабека шевельнулись, но Юра услышал только выдох. Почувствовал его тепло губами. Тихонько, с трудом проглотил слюну.       — Я тебе тогда херни наговорил. О том, что люди все эгоисты конченые… Но это правда, Бек. Люди так устроены. И я тоже. И ты. Эгоцентристы. Каждый — центр Вселенной, остальные — так, задник. Всех волнуют только они сами. Или свое повторение в детях. А вместо любви — тупо мясная суета, лишь бы кому присунуть…       Отабек как будто понимал его. Листва шелестела, как грибной дождик. По бетонной стене скользили нестрашные тени, обещали им обоим скорый сон — хороший, добрый. Как в детстве, когда выглядываешь на потолке всякое воображаемое, а потом тебе это снится. Морские и сухопутные путешествия в дальние страны с подвигами и сокровищами. Крутой тренер и лидерство в новисах. Золото на всех соревах против юниоров. Новые красные кроссовки, японская вишня за окном.       Он проморгал тот момент, когда Отабек заснул: с ладонью под щекой, как маленький. Расслабленный. Сразу было ясно, что спит, а не просто закрыл глаза.       Юра воровато придвинулся, ловя его дыхание — размеренное, спокойное. Надышался и лег на своей подушке повыше, чтобы не мешать Отабеку спать привольно. Переложил забинтованную руку себе на бок поверх одеяла, чтобы не потревожилась случайно во сне.       — Но вот какая штука, — продолжил тише, глядя в исчерченную тенями стену. — У каждого человека есть кто-то… Кто именно — не важно, хоть котик или песель… Есть у каждого. Тот, за кого все отдашь. На все пойдешь. Почку, блядь, продашь, но спасешь его. Не потому что долг родительский, там, или иначе совесть заест. А потому… что иначе твоя жизнь потеряет смысл. Нахер не нужна такая жизнь.       Юра отвел волосы, чернеющие в полутьме, потрогал губами теплый лоб, пропустил жесткие пряди сквозь пальцы. Обнял его за шею, поглаживая ладонью затылок. Собственные веки тяжелели, смыкались, а верные слова так и не пришли. Те, что исцеляют любые раны.       — Есть такой слоган: незаменимых людей нет. Это неправда. Бывает тот, кто может заменить тебе всех. А его самого тебе никто не заменит. Вообще — ничто: слава, деньги… свобода. Я это пиздец как прочувствовал. Это… Знаешь, как говорили когда-то: белый свет стал не мил.       Юра слабо заулыбался, обнял Отабека крепче.       — Ну, так вот… Мне без тебя не мил весь этот гребаный свет. Так что давай, айналайын, — пробормотал совсем тихо, — возвращайся.