Лёд

12.       Не выжил ни один: погибли все пять особей. Миниатюрные отики успели всплыть — кверху раздутыми брюшками, заволоченные белесой мутью. Анцики вдвоем забились под корягу, потеряли пятнистый маскировочный окрас и были хорошо теперь заметны на пестрых камнях, с которыми любили возиться. Вместо глаз — тусклые бельма. Растопыренные рожки в хлопьях чего-то гнилостного, вроде слизи.       Отабек убрал руку в карман, подавив желание зажать нос.       — Я их кормил, — повторил брат тонким голосом.       — Чем.       — Рыбкиным… бычьим сердцем. Я сам стругал ножом, правда! Как ты учил.       — Это корм для дискусов.       И флегматичные синие дискусы, и всеядные золотые попугаи были в полном порядке. Парочка нахальных круглобоких рыжиков норовила выскочить из аквариума, разевая ненастные рты. Остальные курсировали вдоль стекла — грязного, с коричнево-бурым налетом.       Прошло всего девять дней, подсчитал Отабек. Накануне его отъезда сомики тоже были в полном порядке.       — А я смотрел, как ты соревновался, — набравшись храбрости, сказал брат. — Прямой эфир из… из Канкуна.       — Каннына. Разве ты не в школе был?       — А я на переменах…       — Прогуливал.       — Нет… Ну, два урока. А помнишь, нам сделали каникулы на зимнюю Универсиаду? Здорово было, правда? С трибуны смотреть интереснее… Только далеко очень.       Отабек опустил аквариумную крышку. Сбоку на видном месте был прикреплен тетрадный лист, расчерченный его рукой: списки по видам корма в четыре столбика. Дискусы, попугаи. Анциструсы и отоцинклюсы. Нераспечатанный корм для сомиков — на полке рядом.       — А где твоя новая золотая медаль?       — В чемодане.       — В носке?       Отабек посмотрел в миловидное, ничуть не омраченное лицо. Смуглый румянец, карие в черноту глаза, густые брови под вихрастой челкой. Не в папу, не в маму: в старшего брата, — говорила сестра. Сам Отабек не видел между собой и младшим ничего общего.       — В носке. Я приму душ, разберу вещи, и мы с тобой займемся аквариумом. Предупреди маму.       — Ты совсем не хочешь кушать? — удивился брат. — Мама с сестрой столько всего наготовили… Все твое любимое. Папа опять в командировке, можно не ждать.       — Ступай, предупреди ее, — терпеливо повторил Отабек. — Поедим вместе, когда закончим.       — Ладно.       Брат спрыгнул на пол, обеими руками толкнул кресло в спинку.       — Я всю неделю сам наводил порядок, — похвастался он. Нагнулся посмотреть на колесики, утащившие за собой край паласа. — Застилал постель и два раза пылесосил. Никого… сюда не пускал…       Отабек помог высвободить кресло, подкатил к столу, заваленному тетрадями, ручками, огрызками яблок, банками из-под колы. Перед монитором компьютера — горка разноцветного курта в пиале: с паприкой, рейханом. И, кажется, с шоколадом. Коричнево-белый шарик был надкушен.       — Это я сам… маме помогал делать куртики, — ласково глядя снизу вверх, проговорил брат. — Попробуй! Очень вкусные получились, правда.       Отабек взял зеленый шарик, откусил. Прожевав душистую солоноватую массу, подтвердил: «Вкусно». Брат просиял. Отабек сунул в рот остатки. Помедлив, другой рукой взъерошил ему макушку. Брат напружинил шею, потянулся за ним, когда Отабек отнял потеплевшую ладонь.       Он вышел из комнаты и закрыл дверь, украшенную альбомным листом с криво нацарапанными буквами: ГОВОРИ КРАТКО ПРОСИ МАЛО УХОДИ БОРЗО. Взялся за ручку чемодана, покатил его по коридору дальше. Было слышно, как внизу, гремя посудой, напевает мама. Божественные запахи из столовой долетали даже сюда: наваристый бульон, обжаренная в специях баранина, нежная тянутая лапша. Отабек распахнул дверь своей гостеприимно приотворенной комнаты, как всегда выстуженной до приятной чистой свежести. Колесики чемодана с мягким стуком перевалили за порог, и сердце захолонуло, со всех сторон сдавила тьма.       Юра на вдохе поперхнулся воздухом, закашлялся. Выдохнул ругательство.       Тьма давила тишиной и холодом, словно он все еще был во сне. Или очутился на глубине под толщей ледяной воды. Он попытался сесть — и сразу же повалился обратно.       Держась за ушибленную голову, Юра опирался на локоть и бестолково, слепо озирался вокруг. Ни зеленых часов, ни окна. Верхний ярус неведомым образом сместился ниже — так, что теперь невозможно было сесть нормально. Он попробовал спустить ногу с кровати, ушиб лодыжку.       — Да что за нахуй, — спросил хрипло, пряча за привычной злостью растерянность и страх.       Паника накатывала волнами, как тошнота. Студеный воздух ничем не пах, но во рту еще стоял кисломолочный вкус, тухлая аквариумная вонь мешалась с горячими, жирными запахами: лагман, зажаренные в масле кусочки теста… баурсаки. Юра содрогнулся в пустом рвотном спазме, торопливо проглотил слюну.       Раскрыл ладонь, помахал перед глазами. Или он ослеп, или темнота была абсолютно непроницаемой. Он не видел собственных пальцев. Повел руку вперед, потом вбок, наткнулся на преграду; интуитивно раскинул в стороны обе руки. Ладони упирались в твердое, эластичное, вроде очень плотного каучука. Действуя как слепец, он ощупывал стены: полукругом, в выпуклых квадратах — размером с ладонь и без единого шва. Как-то же его здесь закрыли… Задыхаясь от нараставшей паники, Юра снова и снова исследовал свою ловушку, пока не убедился окончательно, что находится не в могиле, а в капсуле, похожей на лежащее яйцо. В центре скользкого, вогнутого пластикового пола — дна? — круглое вентиляционное отверстие: не больше пятнадцати сантиметров в диаметре. Он долго таращился из тьмы во тьму, пытаясь уловить отблеск света. Просовывал руку до самого плеча, но пальцы хватали пустоту. Юра покричал немного туда, в пустоту, но не услышал даже эха. Словно капсулу замуровали в бетон.       Его мелко, противно трясло, внизу живота скопилась горячая тяжесть. Не сразу он додумался, что дыра предназначена не только для вентиляции. Оскальзываясь на широко расставленных коленях и тщательно целясь вслепую, справился с непростой задачей: отлить и не уделать себя и все вокруг. Судя по звуку, попал куда надо; точнее — в никуда: кроме журчания, не было слышно ничего, словно под днищем «яйца» разверзалась пропасть. И все равно мерещилось, что в карцере теперь воняет, как в зассаном лифте. Карцер, вот что это было за место. Бункерный профилакторий… Пятнадцатый уровень. Ниже жилого блока на этаж. Дальше — только Хранилище. Сознание наконец прояснилось, Юра вспомнил все и сразу: переговоры в личном кабинете, трансляцию из Хранилища Арсенала Братства, внезапное нападение охраны. Его сбили с ног и вырубили, не дав опомниться. Удар тупым предметом по голове, как написали бы в справке. А ведь он просто стоял и смотрел на Лед.       На самом деле ударом по голове так просто не вырубить. С норовистым мясом в Братстве управляются другими способами. Гуманными, обычно говорила Хар. Юра проверил локтевые сгибы, нащупал точку укола. Судя по тому, как он успел замерзнуть, прошло не меньше часа. Кацуки в парке отключили до утра, но тот слабак. Или получил дозу посерьезнее. Неспроста же у него отшибло память.       Юра скорчился подальше от дыры, из которой сквозило, обхватил себя за плечи. Ясно, зачем тут раздевают догола: чтобы в целях профилактики пытать холодом. Сняли даже печатку, которой можно было бы расковырять стенку. Как Энди Дюфрейн — геологическим молотком. Но Энди лишили свободы пожизненно, а его — на два-три дня. Опосля ШИЗО не побуйствуешь, — вспомнил он слова Гондыра. «Я — не первый воин, не последний», вспомнилось откуда-то следом. Из стишков Ребе. Или из школьной программы.       Лучше бы все же на два.       Юра поочередно выпрямил ноги, пятками вперед заскользил по гладкому дну. Старался держаться боковой стенки, чтобы не задеть дыру ненароком. Когда уперся в противоположный торец, вытянул руку за головой и ерзал назад, пока не коснулся стенки кончиками пальцев. Закрыл глаза, открыл: никакой разницы. Глубоко перевел дыхание. Немного послушал заполошный стук сердца. Сместил ладонь, уперевшись в потолок над запрокинутым лицом. Значит, капсула профилактория — это трехосный эллипсоид с различными длинами полуосей. Продольная ось — приблизительно два метра. Поперечная — с натяжкой полтора. Высота… сантиметров восемьдесят-восемьдесят пять.       Нехватка высоты ощущалась сильнее всего. Потолок давил, как невидимая крышка гроба. Можно было попытаться представить, что отдыхаешь на полу в качалке, если бы не холод. Юра постарался вообразить себя в родном «Юбилейном»: разлегшимся на льду посередине тренировочного катка. До потолка — восемь метров. Ему даже удалось услышать музыку: что-то классическое, нудное, как из рабочего плейлиста в цехе. Немецкий хор… Отабек бы сказал: должно быть, Бетховен.       Юра постарался расслабить мышцы, как учил Отабек. Согреться это не помогало. Зато немецкая классика долбила в уши, будто в стены были встроены колонки. Может, и были. Скрытая камера ночного видения тут точно есть. Не мог же Лей оставить его без присмотра. Или все-таки оставил?.. Юра закрыл глаза, пытаясь вспомнить, где слышал раньше назойливую музыку. Скорее всего, чья-то прога. Бабичевой? Яков врубал ее короткую каждое утро, гонял по кругу жертву пубертата, отрастившую сиськи и жопу. Лед, станок и ОФП; на диету он любимую ученицу не сажал, чтобы «организм сформировался». Оформившаяся Милка, потеряв ощущение пространства и разучившись отсчитывать интервалы, два года проигрывала всем подряд. Если бы не техническая база, грамотно поставленная Яковом еще в начальной группе, не видать ей больше ни козырного тройного акселя, ни золота — не то что ФГП и Чемпионата мира, а хотя бы зимней Универсиады.       На Универсиаде липовая студентка НГУ имени Лесгафта взяла первое место и в короткой, и в произвольной. От ее инсты тянуло блевать, но Юра азартно обновлял ленту. Лайкал эксклюзивные кадры наперегонки с оперативным тайцем, который вместо Универсиады готовился к зимним Азиатским играм и успел об этом сильно пожалеть. После официального завершения сорев Отабек на правах принимающей стороны пригласил всех желающих к себе домой. Собралась чуть ли не половина Атлетической деревни. Милка бы такое событие ни за что не пропустила, ясное дело. Зато Юра смог вдоволь облизываться на кулинарные сторис. Плов по-фергански по семейному рецепту готовили всей компанией на свежем воздухе — в старинном казане с толстым дном. Три килограмма розового риса «Девзира» замочили на два часа в горячей воде. Под дровяной железной плитой развели огонь, чтобы растопить в казане кубики курдючного сала. Затем следовало прокалить в масле баранью кость, чтобы та забрала токсины и отдала мясу красный цвет. Кость потом выбрасывается, а действо сопровождается первым тостом. Основа — зирвак — как по дедушкиному рецепту: лук полукольцами, морковь соломкой. Юра записывал на будущее пропорции: на 1 кг риса — 1 кг мяса и 1 кг моркови. Приправы: барбарис и зира, растертая в ладонях. Готовый плов подается на расписном блюде ляган. Вокруг кургана риса — бараньи ребрышки, верхушка увенчана головкой чеснока и стручком острого красного перца. На закуску Отабек приготовил традиционный салат со смешным названием «Ачучук». Делается элементарно, без заправки: тонко нарезать помидоры, репчатый лук, добавить базилик-рейхан. Посолить-поперчить — и готово. Младший брат ему больше мешал, чем помогал. Копия Отабека, когда ему тоже было семь или восемь: смешной, веселый. Поневоле веселеешь сам.       Вторая часть Хоральной Симфонии № 9, наконец опознал Юра музыку. Последняя симфония Бетховена. Отабек сделал нарезку для своей произвольной. И по дружбе нарезал Милке «Оду к радости». «Триумфальное возвращение», как все говорили после первого этапа финала Гран-при.       Юра представил собственное возвращение. Как будет небрежно отвечать на вопросы, крутой как Дэнни, который успел побывать в карцере дважды. Отабек офигеет, ясное дело. Ему-то здесь не продержаться и трех минут. Ну, Лей не идиот, чтобы закрывать человека с фобией. Тем более — такой заковыристой, как клейтрофобия. Почти как боязнь замкнутых пространств, но с особенностями. Обостряется в зимние месяцы, когда есть риск попасть в лавину на горной трассе или провалиться под лед. Вызвать приступ иррационального страха может что угодно, даже заклинившая застежка Интеграла — мотошлема-фуллфейса. Причина — травмирующее событие, необязательно связанное со снегом и льдом. Например, в детстве ради прикола заперли на пару часов в дачном нужнике. Или нога попала в охотничий капкан. Клаустрофоб в принципе избегает любых замкнутых пространств; клейтрофоб — боится потерять контроль над ситуацией, оказавшись в ловушке. Лифт — безопасен, пока едет. Станет угрозой для жизни, если застрянет. Квест-комната для таких людей настоящая камера пыток. Хорошо, что Отабека бункер не напрягает… Ну, почти. Сила воли — великая вещь. Он и на горных лыжах катался, и самолетами летал по всему миру без напряга. И спит последнее время спокойно, не ломится из своей полыньи, как раньше — каждую ночь…       Юра завозился, помогая себе ладонями, сел поперек капсулы. Теперь в округлые стенки упирались лопатки и стопы. Прикольно: как в кресле-коконе. И как будто теплее. Он зачесал волосы назад, переплел руки на груди. Значит, зрительная депривация? Окей, наконец удастся выспаться по-человечески, без подъема на работу в шесть утра.       В отбитом затылке еще пульсировала боль, саднила ранка на шее и неприятно зудело место укола. Музыка стихала, истаивала; остались звуки его дыхания, сглатываемой слюны и бурчания в желудке. «О, если б слушать только тишину», — провыло чьим-то рокерским голосом и оборвалось. Фрагмент регулярных трансляций, из-за которых не мог выспаться по-человечески Дар. Алтын-ФМ, хмыкнул Юра. Лучшая музыка — тишина, как говорил Отабек.       Но тишины-то как раз и не было. С каждой секундой все слышнее текла кровь по венам, похрустывали суставы, легкие раздувались и опадали вместе с ребрами. Вязко сползала по глотке слизь, почти беззвучно елозили веки поверх роговицы и что-то нервно, больно дергало глазные яблоки: они так и норовили закатиться под лоб, чтобы увидеть самые страшные сны.       Моргая в темноту, Юра стер со лба испарину. Почти готов был заорать в голос: Лей, гнида ты уебанская, выпусти меня отсюда. Я усвоил урок. Больше никаких фестивалей. Буду сыто тупить на благо Братства. И Отабека заставлю — слушаться во всем, замкнуть Великий Круг, когда настанет час икс.       А вот хуй, оборвал себя зло. Не дождетесь. Отсижу сколько положено. Я не первый воин, не последний. Гондыр — и тот смог, а ведь он метр девяносто пять ростом. Даже картавый Ленни вышел и не свихнулся… Ну, вот это еще вопрос. Битбоксил стопроц как не в себя, ломал тишину. С тех пор и ходит дерганый.       — Я — Юра Плисецкий, — проговорил он громко. — Мой номер — сто восемьдесят девять. Мне шестнадцать лет.       Резиновые стенки поглотили дрогнувший голос.       Спустя секунду он уже вопил во все горло и колотил в стенки пятками и кулаками, как будто реально слетел с катушек. Выдохся — предсказуемо быстро. Только пить захотелось сильнее.       Часто дыша, Юра облизывал соленые губы. Сюда бы сейчас бункерную норму: два литра чистейшей, вкусной, прохладной воды… Хотя бы полстакана. С депривациями он как-нибудь справится, но пытку жаждой не вынести никому.       Сколько человек может прожить без воды и не свихнуться? Трое суток. Вот почему в карцере не держат дольше. Он припомнил, когда пил последний раз: в спорт-баре. В кабинете Хранителя просидели самое большее час — до десяти. Значит, он без воды как минимум четыре часа. В бункере объявлен отбой, собрание давно закончилось, Юлю благополучно одобрили… Она за него тоже переживает, конечно, но Отабек ее успокоит, уж он-то умеет. А потом Лавгуд отведет от нее кошмары, и она нормально поспит. В гости к ней придет мама, раз Юля зовет ее даже во сне. А Отабек наверняка еще не ложился, ждет его в комнате. Или составил компанию Лейбычу: хлещет в нумере разбавленную валерьянку стакан за стаканом, счастливчик-водохлеб. Вайс тоже не спит, не может нарадоваться, что сумасшедшего русского приструнили. За какой-то сраный экран… Вот бы самого Гестапо упекли на три дня, поглядеть потом, как этот фашик будет лакать из кулера…       Милка перед короткой на финале Гран-при не пила сутки. Полоскала водой рот — и выплевывала. Дура, что с нее взять. Отабек практиковал сухую диету на каждых соревах, до сих пор не может напиться. Кацуки пил, но в день выступлений обходился дольками лимона. И трескал онигири, называл их как дурачок: «мячики силы». Как будто и без того не жрет рис трижды в день. И что за силу дают рисовые колобки? То ли дело кацудон.       Живот так и подвело от голода. Гребаный индийский день. Пятью конфетами сыт не будешь. Зато не придется корячиться над дырой. Да еще без туалетной бумаги… Как известно, жить захочешь — не так раскорячишься, но лучше уж сухая трехдневная диета. Или все же двух; Юра вычислил, какой будет день послезавтра: французский. Представил, как умнет сразу целый багет, разломит пополам и будет откусывать с обеих рук. Лукового супа нальет полную чашку. Хотя лук там не главное, какая-то карамельная шняга… Главное в луковом супе — это сыр. Грюйер: кремовый, чуть сладковатый, немного орехово-мускатный. В личном рейтинге — на втором месте после пармезана.       От воображаемого сырного вкуса жажда усилилась. Юра вспомнил, как в детстве на экскурсии по заводу, который наполовину был законсервирован и похож на Зону из «Сталкера», хотелось пить. Кулеров там не было: на допотопном автомате минеральной воды стояла пачка поваренной соли и лежала чайная ложка. Деда зацепил соли на кончик ложки, размешал в стакане. Объяснил: напиток металлургов. Чтобы пить хотелось меньше.       Лучше думать не о еде и воде, а о чем-то… Морщась, Юра потер сухие глаза. О чем думают в одиночке? Сочиняют романы, как Достоевский на каторге. «Записки из Мертвого дома». Олесь тоже сочиняет, но такое фуфло, что вспомнить стыдно. Финский стыд. Настоящий бы писатель сделал на бункере себе имя. Описал бы все как есть, и выдумывать ничего не надо. Правда, читателей у него будет двести тридцать человек, считая его самого. На самом деле без разницы, сколько человек тебя услышат. Главное, чтобы тебе самому было что сказать. И суметь сказать это — доходчиво и внятно. Как Стивен Кинг. Или Достоевский, пусть читать его невыносимо, — оттого, что муторно становится на душе. Но ведь становится? Значит, писатель поставленную задачу выполнил и марал бумагу не зря. Тревожил душу людскую, бередил, чтоб ныла как больной зуб, напоминала о себе, не давала покоя — и тварям дрожащим, и тем, кто якобы право имеет.       Сейчас было погано настолько, что не вывез бы ни Достоевский, ни Кинг. Не ужас, не тоска… словно внутри бесконечно тянется свербящая нота. Чувство, которое было знакомо еще наверху. Теперь не вспомнить откуда. Бункер стирает память почище гуманных доз наркоты. И месяца не прошло, а внешний мир потускнел, как чья-то чужая, скучная жизнь. И описывать нечего.       Поучать и рассказывать про свою жизнь любят старики, но тех-то слушать интересно. Самое позорное, когда ударяются в воспоминания слабаки и бездельники, чтобы как-то оправдать собственную никчемность. Этим и публика не нужна. Перелистывают себя туда-сюда, как любимую книжку, не могут выбрать, на какую страницу залипнуть. Все такое крутое и интересное!.. А что неинтересное, то можно переписать и приукрасить, и верить потом самому, что так оно и было. Все у тебя было, мужик. И похер, что жизнь еще не кончилась и сливается в унитаз.       Виктор вышел в тираж, когда его настоящим стало прошлое. Будущее потеряло смысл: нет ни азарта, ни интереса, одна хандра. В молодости он боролся с хандрой простейшим способом: бухал. Отправлялся на поиски вдохновения, а потом ставил себе богические проги и бил рекорды. Поиски заводили его в такие ситуации, что Яков зарабатывал очередной приступ. Но при этом говорил так: «Для того, чтобы отчаянно хулиганить, игнорировать запреты и ломать стереотипы, нужен характер. Либо он есть, либо его нет. Способность побеждать самых сложных противников — это тоже своего рода умение нарушать порядок… Послушный во всем пай-мальчик, который ходит на тренировки с мамой за ручку, никогда не станет чемпионом мира». Юра запомнил слова из его интервью накрепко, мог бы цитировать не хуже Генри Манро. А еще Яков изобрел формулу смены амплуа, известную каждому фигуристу: «Не получается кататься одному — иди в пару; не получается в паре — иди в танцы; не выходит в танцах — иди тренировать; не получается тренировать — иди судить; не смог судить — иди руководить». Виктору прямая дорога в руководство, не погас бы — наверняка возглавил Федру. Рисовался бы перед восторженной публикой: ах, такой еще нестарый, а уже президент. Но Виктора понесло в мясные радости с большой буквы эл. Публику ему заменил один человек. Виктор сам был готов расстилаться под его коньками и восторгаться. Чем? Вопрос вопросов.       И ведь Кацуки не назовешь хулиганом. Но и паинькой он не был, особенно если прибухнет. Умудрялся рвать шаблоны самому Никифорову: разделся до трусов и напросился в ученики, пропиарился на чужой проге, прокачался из свиньи в более-менее нормального спортсмена, — за один сезон освоил и флип, и лутц. Стал чемпионом Японии и мира. Ну, надолго его не хватило… Юра усмехнулся, вспомнив сонное щекастое лицо. Все-таки неплохо вышло, что Кацудон вернул себе память. Хоть кто-то теперь счастлив до жопы: оба два ломателя стереотипов. Кинулись первым делом сношаться — прямо на кухонном столе, и собакена не постеснялись.       Или все-таки сперва разобрались с видеообращением. Если Лей не наврал и правда отправил качественную запись, то уже в курсе все: тренеры, команды, семья Отабека. И дедушка. Может быть, он переломил себя и наконец позвонил своей непутевой дочери. Принял ее, смог простить…       Юра встрепенулся и понял, что почти отрубился. Из тьмы отчетливо доносились ритмичные, влажные, чавкающие звуки. Узнаваемые настолько, что страшная догадка быстро окрепла: у него гость.       Значит, уже глубокая ночь. Почему-то и в голову не могло прийти, что стенки карцера пришлым не помеха. Ему бы надо было поспать, а не сушить глаза через силу, придумывая чем отвлечься. Если теперь заснуть не получится, то его вырубит днем, а следующей ночью гость придет опять…       Кот прекратил вылизываться. Юра часто дышал ртом. Слышал только себя, удары собственного сердца: торопливые тяжелые, сдвоенные рывки. Испарина успела остыть, леденила до озноба, волоски на теле встали дыбом.       В первую встречу с поддельным Пумой-Тигром-Скорпионом он был не один: незваного гостя впустил Отабек. Получается, приглашение им вовсе не нужно… Юра заткнул рот кулаком. Содрогнулся в непроизвольном всхлипе. Последняя надежда, что лаз через дыру нашел Мартын, исчезла.       Звуки возобновились: короткие, рваные. Настырный кот драл обшивку. Точил когти. Из-за них в котячестве и получил грозное имя: Тигр. Когда научился кусаться, исподтишка вонзаясь острыми, как иголки, зубами, стал Тигром-Скорпионом. Пумой он побыл недолго — по ошибке: продавец из подземного перехода уверял, что котенок — не кот, а кошка. Котенок не давался в руки и был настолько пушистым, что сперва засомневались даже в ветеринарке. С породой так и не определились: не то невская маскарадная, не то помесь сиамки с персом. Кошатник Джакометти заценил взрослые фотки и сказал, что это «персидский колор-пойнт». Дедушке перебор кличек был по барабану, он с первого дня звал котика Петькой, а если сердился, то Петром. П Е Т Я, — настучал Юра в заметках, когда обучал Кацудона кириллице. Тот выдал с натугой: Пё-тя. Подумав, уверенно исправился: Потя.       Юра вздрогнул от собственного глупого смешка. В конце-то концов, что страшного в котике, тем более — несуществующем? Не Старик же с маяка сюда пришел вонять своей Рыбой. Зато будет о чем рассказать Отабеку. Сам Отабек рассказывал о встрече с родной мертвой бабушкой будничным тоном, но с первых слов стало понятно, что это был тот еще пиздец.       Гость с протяжным вздохом зевнул. Юра не моргая пялился в дальний конец капсулы. А еще говорят, что у кошек светятся глаза ночью, поэтому и видят они всё как днем. Ничего подробного: от глаз отражается падающий на сетчатку свет. А раз вокруг сплошная тьма, то и отражаться нечему.       Из тьмы проступили два голубых пятнышка с вертикальными полосками. Засияли — ярче люминофора, которым Юру гримировала для гала-шоу хладнокровная, как хирург, Лилия Барановская. Снимая медицинские перчатки, сказала мрачному Якову: изумительной лепки подбородок и скулы у твоего мальчика. Направила луч маникюрной ультрафиолетовой лампы, выключила свет. Из черного зеркала на Юру заморгали изумрудные ресницы, сияющий алый рот застыл буквой «о».       Он запоздало выдохнул, вжался затылком в торец, раскинул руки по гуттаперчевым стенкам. Заерзал по пластику пятками, стараясь подобрать ноги.       Пятнышки приближались неумолимо, бесшумными скачками, как отметины на морде собаки Баскервилей.       — Враг-сатана, отступись от меня, есть у меня и почище тебя! — что было мочи прокричал Юра отворот. — Нахуй иди, тварь ебаная, — припечатал для верности.       Кошачьи глаза маячили уже совсем рядом. Он зажмурился, отвернул лицо.       На голый живот улеглась ледяная тяжесть: будто дохлая мерзлая рыба, которую Потя одним зимним утром спер с балкона, пока деда разбирал снасти. Рыбу котик приволок под одеяло, как собственный добытый трофей. Юра тогда заорал спросонья — от неожиданности. Потом ржал до слез. Добытчик смотрел пронзительно: осуждал за неблагодарность.       Гость давил холодом и молчанием. Юра занес над ним руку, подержал, медленно опустил. Представил, что под ладонью — не монстр вроде Чёрча из «Кладбища домашних животных», а новорожденный детеныш тюленя. Или нерпы. Белёк. Когда-то их забивали дубинами зверобои-поморы. Не как охотники с разрешением на добычу, а как обыкновенные убийцы. И убивают в наши дни — в Гренландии, Норвегии, Канаде. Бьют по голове баграми. Сдирают шкуру. Ледяной снег превращается в горячую кровавую кашу.       — Эх ты, — зашептал Юра, шмыгнул носом, — сердяга. Ходишь и ходишь ко мне…       Гость не отвечал. Морозился, как зашуганный подобрыш. Юра наглаживал «белька», напевал вполголоса «а кот пришел, мой кот пришел назад, я ему не рад», пока не добился утробно вибрирующего тарахтения. Голубые пятнышки мигнули, погасли. Пушистая шерсть как будто нагрелась от его руки и теперь отдавала тепло.       Юра закрыл глаза, привалился к упругой стенке плечом. Надо будет сказать Отабеку, чтобы просто поговорил со своей бабушкой. Рассказать клубным, что пришлые им не враги, наоборот: стремятся чем-то помочь. Даже монстры-кайдзю и мертвецы. Они такие же, как все нормальные живые существа, потому что тоже не хотят тосковать в одиночестве. Ищут контакта. Тепла… 13.       Сестру все равно тошнило, хотя зимой на укатанных дорогах трясло гораздо меньше. Отабек держался за спинки передних сидений, неотрывно глядя сквозь лобовое стекло. Снежные гребни и пики Заилийского Алатау вырастали из голубой дымки на горизонте и словно парили в небе. Потому и Небесные, как называли эти горы китайцы: Тянь-Шань.       Любимый пейзаж всякий раз навевал воспоминания о первом путешествии на Кольсай. Многочасовая поездка по ухабам и бездорожью, ночевка в домике егеря-проводника. Тогда Отабек впервые услышал известную легенду: о том, как Всевышний превратил трех девушек в три прекрасные озера, а юношу — в большой чистый ручей, который соединил эти озера собой, чтобы сердца четырех влюбленных всегда были вместе. Название егерь произносил на свой лад и перевел так: «куль» — озеро, «сей» — ущелье.       Утро в тот день выдалось не по-летнему холодное, но ясное и тихое. Отабек потерял терпение: обгоняя экспедицию, выбежал на смотровую площадку.       Туман еще стлался по всему километровому озеру. Окруженное высоченными тянь-шаньскими елями и гладкое, как искусственный каток, оно меняло цвет, наливалось то изумрудной зеленью, то глубокой синевой, словно море в непогоду. Позже Отабек убедился, что вода холодна как лед и чиста как хрусталь; переменчивый оттенок — это цвет отраженных елей и неба. А в первые минуты вглядывался до головокружения, как в сине-зеленое зеркало: горы, опрокинутые в воду, были видны в мельчайших подробностях, со всеми деревьями и скалистыми распадками. Давным-давно это ущелье завалили глыбы камня, преградив путь горной реке. По бывшему руслу образовались Кольсайские озера, которые называют голубым ожерельем Северного Тянь-Шаня: Саты, Мынжылгы и Сарыбулак.       Егерь повел экспедицию лесом вдоль обрыва Саты — на мыс «всего в пятнадцати минутах ходьбы», удобный для стоянки, чтобы позавтракать с видом «на миллион денег». Тропа была хорошо набита, но Отабек быстро устал. Лямки рюкзака оттягивали плечи, мешался неумело закрепленный спальник, новенькие горные ботинки потяжелели от грязи. Обещанный вид в лучах солнца оказался захватывающим: скалы обрывались вертикально в воду, а на выступах, в расщелинах, в углублениях камня, — всюду гнездовались сизые голуби. Правда, добраться до гнезд было невозможно ни снизу, ни сверху.       Отабек не разочаровался, но все время словно ждал чего-то большего. Как на Новый год — надеешься на чудо, а получаешь в подарок ровно то, что просил. Не радовали даже прогулки на лошадях и ночевки в палатке. Сколько их уже было, этих ночевок под звездным небом… Как настоящий следопыт, он исследовал подлесок и ближайшие к стоянкам поляны, попутно объедаясь земляникой, в расчете выследить снежного барса, медведя, рысь, волка или хотя бы лису. Но увидеть повезло лишь горных козлов, белок и зайца — на стоянке у второго озера в десяти километрах от первого, такого же красивого, только размером побольше. Подниматься туда было непросто: лесными тропами по камням через горные ручьи. К третьему озеру, самому маленькому, пришлось взбираться на почти трехкилометровую высоту над уровнем моря. Вид оттуда открывался на голубой Иссык-Куль: до границы с Кыргызстаном было всего шесть километров. Отабек долго искал для мамы благородно-белый цветок эдельвейс, а когда не нашел, решил, что все равно было бы жалко его срывать. Пусть даже такой невзрачный по сравнению с остальным «поистине альпийским великолепием», как сказал кто-то из взрослых. За цветок могли и оштрафовать вообще-то. А за то, что Отабек не ныл и не запросился обратно, как стращала оставшаяся дома зловредная сестрица, папа отстегнул с руки часы и подарил ему. Старинные: их надо было заводить раз в сутки. Черный ремешок здорово истрепался, зато обе стрелки и точки возле цифр светились в темноте. Вместо двенадцати — красная звездочка, а на месте шестерки — якорь. На циферблате в синем кружке нарисованы чайки над подводной лодкой и написано «Командирские», а чуть пониже — «антимагнитные». На задней крышке выгравировано «Амфибия» и указано, что часы водонепроницаемые и противоударные. По циферблату можно было ориентироваться в горах или на море: направить на солнце часовую стрелку, отложить половину угла в сторону единички, и там будет юг. Утром — делить левый угол, после часа дня — правый. А вот зачем нужен крутящийся рант, Отабек с ходу не разобрался. Но папа все равно присвоил ему почетное звание: командир.       На четвертый день они отправились на арендованных старых уазиках к озеру Кайынды — «изобилующее березами». Добирались грунтовыми дорогами, дважды пересекали речку вброд, пока не выехали к березовой роще. Оставили машины на стоянке и прогулялись пешком до белых юрт, где продавались шашлыки, курт и айран. Есть совсем не хотелось, Отабек изнывал от нетерпения: наверняка здесь была замешана очередная легенда, иначе откуда бы взяться березам посреди ельника? Егерь помалкивал с таинственным видом. А когда они выбрались на верхнюю площадку, с которой вела тропинка к озеру, Отабек и сам онемел.       Он не мог поверить, что видит это наяву. Сказочное озеро волшебного цвета, словно его чаша была наполнена не водой, а колдовским зельем. Рецепт зелья оказался прост: после землетрясения сто лет назад, когда горный обвал перегородил реку, вода затопила лесистую долину. Могучие стройные ели так и остались на дне, навеки законсервированные в пресной, небывало чистой воде, ледяной даже летом. Некоторые еще возвышались одинокими, как мачты погибших кораблей, стволами. Утопленная хвоя и придавала воде колдовской цвет: между голубым и нежно-зеленым, как драгоценный аквамарин.       — Приехали, — негромко сказал отец.       Отабек качнулся вперед, потом назад. Сонно сощурился от низкого зимнего солнца.       — Меня сейчас вырвет, — сообщила сестра, распахнула дверцу, впустив в салон морозный воздух. Спрыгнула на снег. За ней с лаем выскочил Барс, помчался нарезать круги по сугробам вокруг стоянки.       Отабек помог отцу разгрузить багажник, проторенной тропой перетаскал рюкзаки и снасти к озеру, по пути здороваясь со знакомыми и незнакомыми рыбаками. Сходку на этот раз устроили с размахом, планировались и шашлыки, и уха, и непременная баня «по-русски» здесь же, в поселке Саты. Глубина озера в середине достигает пятидесяти-семидесяти метров; как и в Мынжылгы, тут водится царская рыба — радужная форель. Когда-то ее доставили из Чехословакии по заказу советских чиновников, чтобы разводить форель для эксклюзивных рыбалок. А теперь мог удить кто захочет, только плати за лицензию.       Отабек к рыбалке был равнодушен, да и замерзшие озера наводили тоску. Даже волшебное Кайынды оккупировали вездесущие туристы, кто с чем — с горными лыжами, с аргамаком или сноубордом, вооруженные экшн-камерами и селфи-палками. На предложение сестры захватить с собой на озеро коньки и показать класс Отабек ответил мрачным взглядом. Показывать пока было нечего. А ведь через год ему предстоит соревноваться с юниорами.       На расчищенной площадке вовсю катались — кто на коньках, кто на лыжах-коротышках. Рыбаки расположились кучно, бурили лунки в метре друг от друга. Особо одаренные приволокли стулья и круглый стол под зонтом-навесом, устроили пикник. Теплый ветер разносил запахи жаренного на углях мяса, долетали обрывки смеха и новомодного хита: певица с оптимизмом заверяла, что завтра в семь двадцать две будет в Борисполе. Отабек застегнул ворот пуховика. Надевая перчатки, побрел ото всех подальше к противоположному берегу, вдоль которого бежала река в зиявшей полынье.       Когда тебе восемь, мир больше не кажется сказочным, зато открывает перед тобой сотни дорог: выбирай любую, иди к цели, передумаешь — всегда можно свернуть. Когда стукнуло тринадцать, менять ошибочно выбранный путь уже поздно. Но и двигаться в прежнем направлении, понимая, что цель недостижима, смысла нет.       — Оташ! — звонко окликнула сестра. Отабек обернулся. К нему со всех лап мчался Барс, рулетка отпущенного поводка подпрыгивала следом, взбивала снежные фонтанчики. — Не пускай его к воде!       Сестра помахивала ему шампуром, как регулировщик: уже нашла кого-то из знакомых в той самой компании под зонтом. Вот кого не одолевали муки выбора, очередь ее поклонников росла с пугающей быстротой, но всем им было далеко до идеала. Никто из них и близко не мог сравниться с отцом.       Отабек отсалютовал ладонью и снял перчатки, убрал в карман. Поднял на лоб солнцезащитные очки. Плечи приняли на себя удары лап, он зажмурился, тихо смеясь, позволил Барсу обслюнявить лицо. Нагнулся подобрать рулетку и отрегулировал длину поводка. Дал команду «гулять», зашагал дальше.       Или путь выбран верно, но чересчур самонадеянно. Это еще хуже: найти себя — и шаг за шагом убеждаться, что в деле всей жизни ты заведомый неудачник. Виктор Никифоров признавался в своем интервью, что после очередного провала в новисах вынужден был нафантазировать себе несуществующую победу, дабы вселить в себя уверенность. Юниорам он уже не проигрывал. И сейчас побеждает — легко, без всякого напряжения. Словно фигурное катание для него всего лишь забава. Все ему нипочем. Усталость, бессилие, нервы, — что ему до печалей серой посредственности? Говорили, что ему фантастически везет. Действительно, со стороны не поймешь, какой труд стоит за этой легкостью. Никифоров отшучивался: везет тому, кто сам везет.       Хрустко проминая снег подошвами, Отабек поднял голову. Сощурился на синь горной реки, своенравной, не покорившейся льду. Может, наконец повезет, если в самом деле — везти. Первым делом поменять тренера. Если потребуется — школу, страну. Начать с тренировочных сборов у Фельцмана. Вселить уверенность… Не признавать себя проигравшим, будучи при этом честным с собой. Можно планировать и успех, и славу, если желаешь именно этого. Все дело в мотивации. Триумф как итог, а не цель. Важен сам путь, результат — вторичен. Не безоглядное стремление к победе, но преодоление любых препятствий на пути наверх…       Он провалился в один миг: только хотел закончить мысль, а уже по грудь ушел в воду. Под ногами не было опоры, его утягивало глубже — неостановимо, как в трясину. Сжатое горло не пропускало ни воздуха, ни крика. Отабек мотнул головой, стряхнув перекошенные очки вместе с шапкой. Развернулся, закинул локоть, соскользнул. Еще попытка: ледяная кромка обломилась. Он вынырнул и снова толкнул себя вверх, выбросил вперед левую руку. Пальцы инстинктивно сгребли снег.       Барс с отчаянным лаем метался перед ним из стороны в сторону. Сунулся к воде, отпрянул. Отабек выбросил на снег кулак с рулеткой. Вдохнул и скомандовал:       — Домой!       Пес гавкнул. Рванул было к людям, натянув до предела поводок, но вдруг метнулся обратно и одним прыжком ухнул рядом.       В уши вдавилась гулкая тишина. Ботинки тащило течением, затягивая его под лед. Голову словно сковало железным обручем. Отабек страшно медленно стучал кулаками в непробиваемую твердь. Тяжело поднял лицо: солнце пронизывало лед мутно-молочным светом. Вокруг, где снежный покров был нетронут, сгущалась тьма. Диафрагма болезненно сократилась, воздух вырвался из легких, весело вскипели пузыри. В поле зрения вплыла петля поводка. Отабек без надежды протянул руку и поймал ленту, развернулся к пробоине. Устремился к открытой воде, взбаламученной собачьими лапами, нащупал ломкие края, вцепился.       Вынырнул с нечеловеческим раздирающим вдохом и закашлялся, давясь водой и отплевываясь. Непослушной рукой выловил рулетку, одновременно пытаясь отпихнуть от себя пса. Яростно рыча и скуля, Барс трепал зубами его за ворот, грозя задушить раньше, чем они уйдут под лед оба. Когда удалось оторвать от себя жарко дышащую морду, Отабек навалился на собачью холку предплечьем, толчковой ногой уперся в твердый ледяной край позади себя. Сгруппировался и рывком, вынося вверх и вбок неподъемное колено, вытолкнул себя на залитый снег. Пополз по-пластунски, усилием воли запрещая себе вскакивать и бежать. Оставлял позади слабый плеск: вперед, подальше от страшной полыньи. Лай захлебнулся, руку дернуло назад.       Отабек перекатился на спину. Нащупал застежку пуховика, расстегнул молнию. Выбрался из рукавов, успел перехватить поводок: рулетку едва не вырвало из пальцев. Напрягая мышцы руки, лег на бок. Развернулся, распластался на животе, задыхаясь от болезненной неукротимой дрожи.       Река неумолчно шумела вдали у берега. Вода в свежей пробоине, исходящей паром в двух метрах перед ним, уже не плескалась. Лента впилась в ледяную кромку, сверкавшую на солнце. На одну секунду стало даже не просто страшно — жутко. Но только на секунду. Отабек отер запястьем со лба мокрые волосы, пополз обратно.       — Эй, пацан, — выкрикнул кто-то за спиной.       — Бросай, э! — подхватил второй.       — Мальчики, не лезьте туда, — посоветовал женский надрывный голос.       Отабек сосредоточился на собственных движениях по оставленному следу. Извиваясь всем телом, перебирал руками ленту, замирал, чтобы придавить кнопку контроллера, укоротить заедавший поводок. Снова полз. В полуметре от полыньи лента застопорилась. Он смог увидеть Барса: застывшая тень под слюдяным ненадежным покровом. Медленно Отабек подтянул себя на самый край, лег грудью, обернул лентой запястье, оставив рулетку болтаться. Привычная хватка браслета часов как будто придавала уверенности и сил.       Вода превратилась в ледовую кашу. Он действовал по наитию: набрал воздуха и погрузил лицо, затем руки и плечи. Качнулся вниз, шире раскинул ноги, носы ботинок зарылись в снег. Перегибался корпусом все дальше, глубже, запястьем сматывая ленту. Ни боли, ни холода в онемевших руках он уже не чувствовал. Смутно ощущался лишь край пробоины, врезавшейся под дых. Отабек завис над каменистым дном, как альпинист в связке, окруженный ледопадом в голубовато-зеленой воде. Нащупал ошейник, не сорванный каким-то чудом. Ладони скользнули по шерсти под передние лапы, — опутанные, как оказалось, петлями поводка. Закоченевшие пальцы удалось сомкнуть, сцепить в замок намертво. Не ослабляя захват под мышками, Отабек тащил Барса на себя, разгибался, напрягая каждый мускул. Запрокинул затылок, жадно вдохнул, закашлялся. Пес конвульсивно дергался и стонал, язык вывалился, из пасти бежала пенистая вода. Отабек ерзал назад и плавно тянул его, вытаскивал из полыньи неподатливый круп. Лед под ними потрескивал, наливался влагой, но держал. С усилием пятясь ползком, Отабек смотрел в живые собачьи глаза и не слышал ничего, кроме собственного дыхания, пока не выволок Барса на снег.       — Молодец, командир… Держи.       Краем глаза он поймал подскользнувший округлый хвост желто-синего сноуборда. Придавил доску локтем, коленом, перенес вес. Два мягких, долгих рывка назад — и его ухватили за лодыжку.       Чужие голоса прорвались позже, когда Отабек оказался на руках у отца. Сознание было ясным; он отпустил расстегнутый ошейник, позволил укутать себя и напоить горячим кофе, снять ленту с запястья. Смотрел назад, не в силах оторваться от полыньи, пока его уносили прочь. Живот под прилипшей футболкой жгло как солью, но Отабек не сразу соотнес боль с рыхлой окровавленной бороздой, которую они с Барсом оставили на снегу. 14.       Юра где-то вычитал: на то, чтобы заснуть, в среднем уходит семь минут; чтобы проснуться, — от пятнадцати до двадцати. Как если бы человек спал в воде, из которой труднее вылезать, чем погружаться. Пробуждение проходит через несколько стадий: от глубокого сна до легкой дремоты, когда спящий уже слышит звуки, может даже разговаривать и отвечать на вопросы, но сновидение еще не развеялось, и реальность мешается с вымыслом.       Как заснул, он не помнил, а пробуждение реально напоминало подъем с глубины: блестел на солнце снег, дышалось легко, как в теплый зимний день, а издалека уже звали его по имени.       Он хныкнул, ленясь шевелиться. Промычал с закрытыми глазами:       — Еще минуточку, деда.       Снеслось что-то… Рыбалка? Подледная. Если он и ездил на рыбалку зимой, то в детстве с дедушкой, толком не вспомнить. Что-то скучное: торчишь над лункой, которую не дают бурить самому, и рыбки все мелкие. Было здорово прошлой весной, когда ездили «на природу» с Яковом. Милка тогда ворвалась в раздевалку, завопила: корюшка пошла! Оказалось — традиция. Рыбалить поехали всей командой, Гошан взял с собой очередную Поповну, Милка — подружку-парницу, а за Юрой заехал Виктор на своем побитом Ауди А8 с блатными номерами. Корюшка ловилась специальными удочками с несколькими поводками на яркие разноцветные «мормышки» прямо у берега. Тоже мелкая, с ладонь размером, зато клевала беспрерывно. Жарили ее прямо на месте по рецепту Якова: внутренности не вытаскивать, почистить-посолить и замариновать в двух ложках масла, готовить на решетке целиком. Уплетали ее с пылу с жару, хрустящую и нежную, мыча от кайфа. А этой весной Никифоров после пятой победы на мире отчалил в японские ебеня, и на природу не поехали. Милка писала, что без Виктора будет не то. Как будто от него в прошлый раз был толк: фартовое болонское удилище он забыл дома, к мангалу не приближался, только молол языком без остановки, бренчал на гошановской гитаре или играл, как дефективный, в догонялки с Маккачином. Зато привез в багажнике ящик белого вина, проебав штопор.       — Юрио? — окликнули снова.       Юра с отвращением опознал робкий тошнотный голос и наконец осознал, где находится. Опять он проспал сигнал будильника. Или вырубил телефон и сам отключился. Здесь, в Хасецу, воздух по утрам настолько кайфовый, что просыпаться вообще не хотелось. Это если не было слышно чаек. Почему-то от их воплей становилось маетно. Хуй его знает, может, реально — ностальгия.       — Отвянь, встаю, — провыл Юра сквозь зевок.       Виктор просыпался в шесть, на велике выгуливал Маккачина, приезжал к Ледовому Замку раньше всех — бодрый и жизнерадостный. Если не забухал накануне, — тогда он опаздывал, но жизнерадостности не убавлялось. Руки так и чесались дать ему в рожу. Во-первых, в молодости каждый имеет право откалывать любые номера, потому что это поиск себя. А если уже старый и продолжаешь бесоебить, это зашквар. Во-вторых, тренеров Юра презирал в принципе. Живут не своей жизнью. Примазываются к чужой славе. Своя-то уже прошла и больше не вернется. Ладно хоть, Виктор проги ставит выигрышные. Дает зрителю то, чего хотят все эти люди, которые за его катанием видели свою жизнь, может быть уже прожитую, и Виктор это понимал, и Юра теперь понял, кажется. Виктор делает так, чтобы заставить их проживать горе и радость заново, старается для каждого, даже старикам что-то показывает — из их молодости, из прошлого… Яков тоже в общем-то нормальный, когда не орет. Платит за съем квартиры и пишет толковые книжки. Вроде «Биомеханики движений фигуриста», которую дедушка читал вместо сказок на ночь, когда Юра только осваивал реберное скольжение в младшей группе «Хрустального».       Он приподнял тяжелую со сна голову, уронил обратно на жесткую неудобную подушку. Шмыгнул носом. Холодно… Все из-за долбаного ритуала такисуге. Медитация под ледяным водопадом — в целях обретения гармонии и согласия с ходом вещей в природе. Типа, добиваешься особого состояния сознания. Или насморка, блядь…       Все тело до сих пор ломило после вчерашней трени. Во рту сушняк, в ушах — опостылевшая «Агапэ». И нафига Виктор ставил себе такой говно-концепт? Рассчитывал усыпить судей? То ли дело «Эрос». Тема та же, но аранжировка решает. Подфартило Хрюшке, чужих прог повторюшке. Он-то свою короткую заполучил на халяву, а не в награду за титул Чемпиона мира среди юниоров. И ведь запорет, тормоз. Реберность скольжения у него, правда, как по книжке. Тоже любит поспать подольше, потому что торчит за ноутом допоздна или зависает над синтезатором. На что он там вдохновлялся, искал несуществующий эрос? Уже двадцать три, скоро пенсия, а сальхов так и не дается. Шел бы уж в композиторы и не позорился. Люди сами виноваты, когда лезут не в свое дело. И никакой тренер не поможет. Фигурка — это лед, коньки и ты сам. А Кацуки сам не знает, кто он такой. То ли балерун, то ли полденсер. Или никто, то есть — потомственный банщик. Его дело — жиреть в Ютопии, залипать на вишню за окном.       Перед глазами нарисовался силуэт в полутемной тупиковой комнате: плечи назад, шея вытянута, пальцы зависли над клавишами. Юра замирал на пару секунд в этой короткой паузе между напряженной тишиной и музыкой. С первыми мелодичными аккордами вскидывал подбородок, бросал что-нибудь дежурное вроде «спокночи, Хрюндель» и топал спать к себе в кладовку, тесную как шкаф. Умотать за семь тысяч километров в японские ебеня, чтобы спать в шкафу! И у кого? У Никифорова. Сам-то, главное, дрыхнет на двуспальной кровати с комфортом. Развалив яйца на пробор, как говорит Гондыр…       Медленно холодея, он открыл глаза.       — Юра, — повторил Кацуки громче. — Это же ты?       Ебаная срань, подумал он обреченно. Поморгал в кромешную тьму, покусывая губы.       — Же я.       Неясная возня напротив в торце. Отчетливый вздох.       — А ты… где?       В пизде, ответил Юра мысленно. И страшно, и тупо смешно. Абсурдность ситуации не вписывалась ни в какие рамки.       — Там же, где и ты. В ШИЗО. В штрафном изоляторе. Турыма, компренде?       — Карцер.       — Бинго, блядь. Лежи, не дергайся.       — Я сижу.       — Вот и сиди. И вообще… вали туда, откуда пришел. Я тебя звал, нет?       — Извини… — запнувшись, ответил гость. — Я пришел к тебе…       — Хочешь помочь, — подсказал Юра, натренированный на кошаке. Понадеялся: может, это все-таки сон.       — Хочу, — заявил Кацуки.       — И че, воды принес? Пожрать? Одеяло?       — Нет… У меня ничего нет.       Юра сел, подобрал ноги, сцепил руки под коленями.       — Ты хоть сам не голый?       — Почему ты спрашиваешь?.. Я одетый.       — А я вот раздетый.       Снова возня. Зашелестела ткань, через пару секунд в ноги шлепнулось — шерстяное, мягкое. Собственные пальцы вцепились в чужой шмот прежде, чем Юра выругался от неожиданности.       — Штаны не снимай, — предупредил он невнятно, надевая свитер — просторный, горловина открытая… Никифоровский, по ходу. От свитера пахло знакомо — его духами.       — Мне… не холодно, — пропыхтел Кацуки, чем-то звякнул. Ремнем?.. Юра вынырнул из горловины, и в морду тотчас прилетело; спасибо не пряжкой. Он встряхнул джинсы, нагретые чужим теплом.       — Носки? — последовало кроткое предложение.       — В жопу себе засунь, — сказал Юра, живо разбираясь, где у джинсов перед, где зад. Просунул ногу в штанину. — А ты обутый?       — В тапочки.       — Кидай сюда.       Юра пригнулся в сторону, тапки впечатались поочередно в стенку за спиной. Мягкие и тоже теплые, почти горячие… Он тихо застонал от удовольствия, влезая в тапки ледяными стопами. Ощупал пушистые носы, поменял левую и правую местами. Тесноваты. Девчачий размер...       — Ты из дома, что ли?       Кацуки не отвечал. Юра застегнул ремень на последнюю дырку, проверил, все ли болты на ширинке застегнуты как надо. Джинсы, кстати, хоть и подвернуты, но были ему по росту. Считай догнал.       — Я не… настоящий, — выговорил Кацуки, будто признавался в том, что он Чебурашка.       — А то я не понял, блин. Ясен пень, ты ненастоящий.       Зато шмотки греют, как настоящие. Лучше кота. Юра улегся поперек капсулы, придавил подошвами боковую стенку. В заднем кармане что-то мешалось. Нахмурившись, он вытащил продолговатый коробок, потряс.       — А в кармане что?       — Тики-таки.       Юра нервно прыснул. Отщелкнул крышку, вытряхнул пару штук прямо в рот. Причмокнул, сглатывая сладкую мятную слюну, предложил на всякий:       — Буешь?       — Буду.       Юра попытался размахнуться, опустил руку.       — Тут посередине дыра.       — Дыра? — перепугался Кацуки. Ссыкло. Самое место тебе тут, у параши.       — Вентиляция в полу. Вы же дышите?       — Мы?..       — Вы. Гости.       — Да.       — Ну вот. Откуда, ты думаешь, здесь воздух? И гадить — тоже в дыру. Больше некуда, по крайней мере…       — Не надо кидать. Передавай руками.       Юра ожесточенно гонял во рту драже. Ладно…       — Сиди, где сидишь.       — Хорошо.       Он сбросил тапочки. Встал на колени, ругнулся, вписавшись башкой в потолок. Переступая широко, как трехлапый, бухой от валерьянки кот, двинулся вперед. Благополучно миновал дыру. Кулак, протянутый наугад, ткнулся в мягкое, теплое… Юра чуть не подавился, замер, содрогаясь от омерзения.       Кацуки отвел кулак от своей щеки, по одному отогнул его пальцы. Потарахтел коробком и вернул его, на секунду обхватив ладонь теплой широкой ладонью. Юра всунул коробок в передний карман. Отступил на четвереньках, сосредоточенно дыша носом.       Напялил тапки и сложился в прежнюю позу, прижал ладонями живот. Вот и норм, его не вырвало. И тошнить почти перестало. А бояться он устал. Надоело. Трястись, дергаться от каждого звука… Ну да, признал Юра хладнокровно, я теперь поехал крышей, как и все здесь. Беседую с собственными глюками, как шизофреник. То, что глюк реальный, дела не меняет.       — Надолго тебя посадили? — спросил Кацуки.       — А я ебу? На трое суток. Если раньше не сдохну без воды.       Кацуки трудно выдохнул.       — Вали отсюда, если хочешь, — разрешил Юра. Внутри наперекор всему позорно взвыло: не уходи.       — Не хочу.       Они помолчали.       — Здесь не холодно, — заметил Кацуки. — Я совсем не мерзну.       — Да вы, япошки, никогда не мерзнете, — заворчал Юра. Сладкий мятный вкус быстро таял, снова захотелось пить.       — Это хорошо, что тебе холодно. Будет медленная дегидратация.       — Охуенно, че.       — Постарайся заснуть, — посоветовал Кацуки. Блаженный Юри на связи. Поневоле вспомнилось, как этот исусик набрал для него горячую ванну. И спасал потом, как суициднувшегося. Балда…       — Скажи профилакторий, — потребовал Юра.       — Пурофиракутори.       Юра невесело ухмыльнулся. Почти как название японской едальни.       Лучше б Кацуки пришел с трени. Принес в кармане притыренные онигири. Мячики силы. Детишек стопудов подкармливает, тренер-самоучка. Ну, хоть реберности обучит… Если в детстве приучишься скользить на обоих ребрах — считай калека на всю жизнь.       Беспонтовая профессия на самом деле — тренер. Для себя Юра давно решил: будет кататься, пока еще способен побеждать. Возьмет олимпийское золото. А потом станет шеф-поваром. Тарон у себя в Лос-Анджелесе владел сетью шашлычных, говно на любителя. А Юрий Плисецкий откроет в Москве и Питере сеть крутых закусочных. Кухня фьюжн. Фирменное блюдо — пирожки с кацудоном. На пленку — рис, яично-луковую смесь, поверху — свиную отбивную. Слои повторить, обжать колобок — и на тесто. Накрыть вторым пластом, края слепить косичкой без зазоров, обмазать взбитым яйцом. Жарить в раскаленном масле на чугунной сковородке…       Он дрогнул коленями, открыл глаза.       — Ты еще тут?       — Тут.       — Долго я спал?       — Не знаю, — виновато сказал Кацуки. — Я не ношу часы.       Юра зевнул.       Вот реально, лучше б пришел Отабек. У него и часы светятся.       Бабуля объясняла так: приходит тот, кого ждешь подспудно. Тем более странно, что не пришел Отабек. Никто не согреет лучше него. Снял бы куртку, укрыл.       А бля, нет… какое лучше? Его бы самого здесь пришлось откачивать. Пусть и ненастоящего, но все же. Юра вгрызся в мозоль на пальце. Вспомнил, что руки грязные, сплюнул.       — Что такое «подспудно»?       — Спуд… это… — затянул Кацуки с готовностью. Как двоечник, который забивает паузу в надежде, что сейчас подскажут. — Такое… Старинный горшок. Или кринка.       Кринку-то ты откуда знаешь, прифигел Юра.       — На Руси крестьяне не носили в кармане ключ от дома, — продолжил Кацуки. — Обыкновенно хозяин переворачивал горшок и туда прятал. Тайник. Постепенно так говорят про все, что не используется какое-то время. Иметь что-то под спудом — значит, без использования, без применения. В современной речи: подспудно — укрыто в сознании глубоко. Или затерянное далеко в памяти.       — Так бы и сказал: подсознательно. И откуда ты это вычитал?       — Не я… Отабек-кун. Любит читать значения непонятных слов, они ему нравятся.       Этого Юра не знал. Или не помнил. А ведь должен был, раз это знает гость, сотворенный им подсознательно. Твой гость — это, считай, ты сам. Что ты в него вложишь, то он тебе и выдаст потом с вариациями.       Или этот Кацуки сотворился из памяти Дар? Вот и стал теперь как брат света — выведывает всю подноготную… Тоже прикольное словцо. Отабеку наверняка нравится. Хотя значение у него такое себе…       — Я — его гость. Был таковым… первоначально, — разродился Кацуки сложным словом. — Пришел к нему в вашу комнату.       Юра протолкнул слюну в сухое горло.       — И давно ты к нему ходишь?       — Неделя назад… Один раз… Больше нет…       Юра еле разбирал, чего он там бормочет. Волнуется, поэтому и съезжает с русского. Как настоящий, блин.       — А че так?       — Отабек-кун не ожидает меня видеть опять.       Это как раз понятно. Нахер ты ему вообще сдался, кулема.       — И чем ты ему помог?       — Так… — уклончиво ответил Кацуки. — Кое-что.       — Кое-чем, — задумавшись, поправил Юра. Интересно… Уж точно не согревать приходил. А он все проспал…       Сердце екнуло, когда он вспомнил, что было неделю назад.       — Это ты — кайдзю?       — Я? — поразился Кацуки.       — Исгерд, норвежку, напугал ты?       — Я… да.       — И нахуя ты это сделал? Отабек приказал?       — Нет, не приказал. Я сам пошел помогать. Это… Немного напугать… Понарошку.       — Хуясе понарошку. Ты ее наверх отправил, балда. Считай что убил.       Молчание.       В голову лезло всякое, но озвучивать не хотелось. Юра закрыл глаза, отвернул лицо от давящей темноты. Пусть грузится теперь, раз облажался. Кайдзю… Да он безобиднее несуществующего домашнего кота. Тупайя, как Виталя.       — В курсе, от кого произошел хомо сапиенс?       — От обезьяны?       — Мда. Ну, допустим. А до них кто был? Когда динозавры вымерли, откуда взялись приматы?       Кацуки кашлянул.       — Я не очень знаю биологию…       — Двоечник, — констатировал Юра. Хмыкнул про себя: это не Кацуки двоечник, выходит, а Отабек. — Пургаториус, вот кто был человечий предок. Маленький, как белка. Питался орехами…       — Как Скрэт? — слегка оживился Кацуки. — Ледниковый период.       — Бля, — Юра вспомнил шизанутую крысобелку из мультика, заржал, — точняк.       Что-то такое и развилось в человеческое мясо. Жадный тупой крысобел.       — Ты любишь биологию? — вежливо поинтересовался Кацуки.       — Да не… Что там любить? Просто… Вот смотри: людям досталась целая планета. Допустим, они ее все-таки не уничтожат, хоть и стараются. Жизнь будет существовать, пока Землю не сожжет Солнце, то есть еще… где-то четыре с половиной миллиарда лет. Ну, океаны начнут испаряться раньше, так что пусть будет лярд. Миллиард лет, блядь!       — Это хорошо.       — Ничего хорошего.       Они помолчали.       — Ты думаешь, что будет, если не трогать Землю, — осторожно заговорил Кацуки. — Если не замыкать Круг. Это хороший вариант. Пускай само все кончится.       — Да щас, кончится… Вот представь себе: человечество не вымрет, будет развиваться дальше. Эволюция, все дела. Сколько лет научной революции? Триста, четыреста?       — Где-то так, да.       — А представь, что ей будет миллион лет.       Тихий сдавленный смешок.       — Ками-сама… Не могу воображать, что будет тогда.       — Что ты радуешься? Летающий Делориан представил, экологичные города, мир во всем мире? Думаешь, человек так и будет торчать на этой планете? Он же как раковая опухоль. Он полезет во все стороны Вселенной, чтобы заговнить ее всю. Только Братство может спасти ее от колонизации. И мы… и я тоже в деле. Думал, от меня уже ничего не зависит? Типа, погасили Дар и все? Хрена с два, утрись.       — Не утрись, — угрюмо сказал Кацуки. — Отабек-кун будет ломать ваш круг…       Юра повернулся набок, привстал на локте.       — Прям-таки ломать? Сам решил или он сказал?       Кацуки замямлил что-то, хуй разберешь. Кто бы знал, что в темноте половины слов не слышно. Особенно когда приходится слушать того, кто не в ладах с произношением букв, — сейчас даже трудно понять было, каких именно.       — Да я в курсе уже, — оборвал его мучения Юра, — не напрягайся. Мы с ним оба должны замкнуть Великий Круг. Это наша миссия. И Отабек мне поможет. Он слово дал.       — Слово?..       Стараясь не злиться, Юра пересказал Кацуки события последних суток. Тот выслушал, не перебивая. Слушать он всегда умел.       — Надеюсь, что его не посадили в карцер тоже. Здесь могут быть еще другие… Карцеры.       — Не посадили. Во-первых, не за что. Во-вторых… у него… короче, ему нельзя сюда. Лей знает. Не идиот же он совсем? Его самого за такое по головке не погладят... За Юлю не переживай, мы за ней присмотрим.       — Да. Я понимаю. Это хорошо.       Они помолчали еще немного.       — Я буду оставаться здесь, — решительно забубнил Кацуки. — Если можно. Твой сокамерник. Тогда это будет не карцер.       Юра закатил глаза. Хорош сокамерник — в одних трусах, носках и очках. Что говорить, охренеть компания.       — Да оставайся, мне не жалко, — позволил он равнодушным голосом. — Только вот не надо больше этой агитации за все хорошее против всего плохого, лады?       — Лады.       Сговорчивый. Хоть и ненастоящий, а в бункере ему приходится несладко. Потому что одиночество — это не когда ты один, а когда без кого-то самого нужного. Одиночество в толпе.       Юра представил толпу пришлых, передернулся. Сложил руки на груди, просунув ладони в рукава. Генри не повезло больше всех: его брат-близнец Гевин перевоплощался во всех известных монстров, живых или мертвых. Наверху Генри так и не узнал, как именно погиб его брат, не хоронил его, не увидел его в гробу. И здесь расплачивался, изводил сам себя. Всему виной его память, впитывавшая как губка все подряд — от описаний SCP-объектов до книжных дементоров. Читать он любил с детства, не расставался с наладонником, с которым его и загребли сюда. Наладонник-то обнулили, а вот с собственной памятью провернуть такое невозможно. Это только Кацуки такой везучий, отдохнуть от своего долбоеба три недели… А Генри поначалу страдал без продыху. Самая жуть — Полотно Плоти: Юра не представлял, где шотландский тупак мог это вычитать, но обмирал от ужаса и кайфа, слушая его пересказы. На беду Генри та фантастическая жуть на каком-то сайте сопровождалась подробными описаниями с картинками, вот те и являлись ему по очереди. А когда дело дошло до Полотна, он чуть не загремел в карцер. Клубные впрягались за него в цеху, пока Генри пытался приладить отъехавшую крышу, пуская слюни на сортировке. Карцер бы его точно прикончил.       — Слыхал про Полотна Плоти?       — Нет… Не знаю такое.       — Сейчас узнаешь, — пообещал Юра, заложил руки за голову, вспоминая подробности посмачнее.       Действие в той Вселенной разворачивалось то ли в далеком будущем, то ли в фантастическом, никогда не существовавшем прошлом. Звездные люди — марсианские потомки или предки современных людей — подверглись нападению галактических кочевников. Эти кочевники, возомнившие себя богами, назывались Кью и были кем-то вроде религиозных фанатиков. На каждой планете, где обосновывались, они строили пирамиды высотой в полтора километра. Эти пирамиды еще долго напоминали потомкам людей о том, что пришлось пережить их предкам. Своей миссией Кью считали передел всего живого во Вселенной с помощью генетических манипуляций. Люди для них стали подопытным материалом, как узники в нацистских концлагерях. Бревна, как называли китайцев в «Маньчжурском Отряде 731»…       — Это позорная страница нашей истории, — глухо перебил Кацуки. — Не надо об этом. Давай дальше про Кью. Они были внешне как люди?       Юра выдержал зловещую паузу. Решил не выебываться.       — Как насекомые они были. Только разумные и громадные. Четыре крыла, хвост-щупальце для управления объектами. На башке — глазные стебли, мощные длинные челюсти. И вот этим стрекозлам понадобилась какая-то тысяча лет, чтобы уничтожить человечество!..       Из бывших звездных людей Кью создали множество уродов-рабов, утративших интеллект. Человек был для них то ли игрушкой, то ли инструментом. Люди прослужили Кью сорок миллионов лет. Из тысяч изуродованных человеческих подвидов по всем существовавшим тогда мирам выжило меньше сотни.       В одном таком мире под палящим солнцем запекались мертвые города, а в земле жили Черви. Это были люди, которых Кью лишили конечностей, оставили без важной части мозга и глаз. Черви всю жизнь рыли землю: если находили еду, то сжирали ее. Если находили друг друга, жрали друг друга — или так же бессмысленно спаривались.       Другой мир населяли Титаны, бродившие по огромной саванне. Длиной они были до сорока метров, вместо рук болтались бесполезные обрубки, а нижняя губа превратилась в слоновий хобот. Эти были одними из самых умных человеческих подвидов. Строили дома, развили сельское хозяйство, язык, литературу, создали мифологию о триумфе звездных предков. Жили как люди, но все погибли в ледниковые холода.       Еще один разумный подвид представляли Челолопы, похожие на лам. Кью использовали их как живые записывающие устройства, хранителей памяти, поэтому Челолопы обладали почти нетронутым человеческим разумом, запертым в теле животного. Свои муки человечьи стада изливали в немом пении — вроде мычания или воя. Одна из таких Челолоп явилась к Генри одной из первых пришлых и мычала за дверью как недоенная, пока Гордон срисовывал ее через глазок. В прямом смысле: Гордон называл это арт-терапией. Зачетно рисовал, в анимешном стиле. Рисунки потом показывал брату и смешно комментировал, чтобы победить его страх.       Часть людей видоизменили в одомашненных водных существ — Пловцов, всех возможных форм и размеров, от декоративного лентообразного человеко-угря до громадных рыбо-бегемотов. Китообразные левиафаны тоже пытались разговаривать, но не могли услышать друг друга под водой. С рисунков Гордона их печальные человечьи глаза смотрели прямо в душу.       Создавали Кью и летающих человеческих существ — Летунов с кожистыми крыльями, натянутыми на два пальца передней конечности. Были и Хлопунцы — тупые как курицы, с большущими перепончатыми ладонями, непригодными для полета.       Некоторые подопытные люди пытались скрыться от Кью под землей, где и остались навсегда, со временем выродившись в Слепой Народ. Безглазые, длиннорукие и ушастые мышеподобные альбиносы смахивали на здоровенных Микки Маусов, которых нарисовал Сальвадор Дали. Прямоходящие Слепые приспособились использовать огромные вибриссы и зверино-мышиный крик для ориентации в подземельях.       Других людей переселили на планету с сильной гравитацией — в 36 раз больше земной. Так появились Лопсайдеры — или Бокоглазы, словно ожившие наброски Босха и Пикассо, плоские и асимметричные, с тремя огромными лапами, высохшей рукой-антенной и двумя выпученными глазами: один смотрел вверх, другой — вперед. А Луну планеты юпитерианского типа населили Страйдеры-Долговязы, из-за слабой гравитации — в одну пятую от земной — высоченные, с тонкими конечностями под обвисшей кожей. Даже простая трава на той Луне вырастала до десяти метров. Тонкие как бамбук, мирные хрупкие Страйдеры при падении ломали себе кости, а повалить их мог слабый ветер. Они были уничтожены Курами, за два миллиона лет сэволюционировавшими в смертоносных хищников.       Еще были Костоломы: трехметровые, с клювом-маской Чумного Доктора, питавшиеся падалью. Инсектофаги с загребущими ладонями и длинным языком поедали насекомых. Пальцеловы кормились рыбой. Эволюционировавшие Ящеры стали хозяевами бывших людей-пастухов. Были и плотоядные острозубые Хищники, похожие на оборотней: охотники с когтем на большом пальце, обладавшие идеальным слухом. Объект охоты — Скачущая Добыча — те же бывшие люди, но выродившиеся в безмозглых травоядных. Человеко-паразиты размером с кулак присасывались к жертвам снаружи, эндопаразиты поменьше пробирались внутрь… Были у садистов Кью и любимчики: Гедонисты.       Кью почти полностью лишили тех разума и оставили на безопасном, изобилующем едой тропическом острове. Гедонисты только и делали, что жрали и спаривались; к перенаселению это не приводило, Кью об этом позаботились. Внешне Гедонисты были конченые уродцы, вдобавок недоразвитые. Кью считали, что человек достоин существования исключительно в качестве домашнего любимца.       И лишь одна из колоний звездных людей сопротивлялась фанатичным захватчикам дважды, прежде чем пасть. Кью наказали и унизили Колониалов особо: видоизменили мозг и оставили им глаза, но лишили тел. Куски разумной кожи, связанные между собой нервами, растянулись живыми полотнами, словно лоскутные одеяла. Сквозь них Кью фильтровали отходы, которыми Полотнам Плоти приходилось питаться. Не существовало способа наказать этот гордый народ страшнее, чем сохранить Колониалам человеческий разум и зрение. Они страдали на протяжении сорока миллионов лет: рождались в самой несчастной из возможных жизней, бесконечно мучились, против своей воли делились как клетки и передавали из поколения в поколение свою память и боль.       — …И вот однажды ночью Генри решил выйти из комнаты — то ли отлить собирался, то ли попить… Он подходит к двери, медленно сдвигает ее в сторону, а во весь проем — оно. Полотно Плоти. Мигает голубыми глазами — точь-в-точь как у самого Генри, шевелит белыми обрывками нервов, тянется к нему: хочет сделать с ним…       — Что? — выдавил Кацуки.       — Обнимашки! — рявкнул Юра и заржал. Кацуки, всхлипывая от страха, смеялся с ним вместе. Совсем как в Хасецу, когда они, отмокая в онсене, пугали друг друга кайданами и ржали до слез. Виктор пытался лезть со своими страшилками, лучше б полотенцем хоть раз замотался ради приличия, ходячая крипота.       — Скучаешь по нему? — забывшись, спросил Юра негромко — и почти неожиданно для себя. Хотел уточнить, по кому именно, но Кацуки тихо откликнулся:       — Не то слово. Тоскую.       И правда — не то. Скучают от безделья.       Вот и Отабек сейчас… Ну, не прям тоскует без меня, смутился Юра. Но… он ждет. Это офигительно приятно на самом деле, когда тебя ждут. Приятно быть в этом уверенным. Хоть в чем-то, блядь…       Теперь-то было ясно, отчего Отабек поскучнел, ко всему потерял интерес. Не к дружбе, а к жизни в принципе. Другой бы на месте Отабека радовался, что одной проблемой меньше, а он казнился. И вину за подъем Исгерд, и за то, что Юлю сюда спустили, взял на себя. И сейчас себя винит как пить дать, хотя экран вообще-то разбил не он, не ему и сидеть в ШИЗО.       Юра потрогал ранку на шее, почти зажившую. Кто бы подумал, что этот тихушник может быть таким резким. Дар бы срисовал сразу, конечно. Но все меняется, и теперь приходится заново: узнавать человека, пытаться понять его чувства. Это увлекательно, но непросто. Порой унизительно. Например, когда тебя выслушивают и молчат с непробиваемым лицом.       — Виктор тоже тосковал, — хрипло заговорил он, откашлялся в кулак. — Потому что ты… В смысле — там, наверху… ты забыл его. Потерял память на три недели. Сейчас вернул.       О то, что случайно помог вернуть память, Юра предпочел умолчать, но Кацуки все равно ответил «спасибо, Юра». И было слышно, что в самом деле — благодарен.       — Он рано один остался. Да ты и сам знаешь, наверное.       — Знаю не очень хорошо. Виктор не любит об этом говорить.       — Ну, так вот. У него пустота была внутри. Такая… Не заполнить ничем. Разве что вот льдом. Фигуркой. И песель еще любимый. Больше никого. Он ото всех себя скрывал. Всегда с улыбкой до ушей. Это броня, чтоб отъебались все. Не пробивал даже Яков, который заместо отца. Ты — пробил.       Юра сам до конца не понимал, зачем это делает, но рассказывал про Виктора и его невъебенную любовь с большой буквы эл, пока в горле совсем не пересохло. Реально — бред сумасшедшего, ведь разговаривал он в конечном счете ни с кем. Но и молчать не мог. Добивать того, кому и так херово. Ясно же, что Кацуки себя поедом ест, кайдзю недоделанный… Это у них с Отабеком общее. Оба самоеды. Только Отабек позитивный перфекционист, а у Кацуки самооценка ниже плинтуса.       Надо поговорить с Отабеком сразу, как только все закончится. Сказать прямо, что никакой его вины в случившемся нет. Чтобы не осталось никаких сомнений. Каким бы позитивистом ты ни был, в какой-то момент без поддержки не справишься. Для этого и нужен настоящий друг…       Ложь, — отрезал Дар. — Ты не настоящий друг. Ты хуже пришлого. Настоящий бы спросил напрямую, глаза в глаза: когда придет время замкнуть Великий Круг, ты встанешь рядом со мной — или нет?       Я так не могу, — растерялся Юра.       Ты бесполезен. Братство в тебе ошиблось.       Неправда. Я сделаю все, чтобы Отабек замкнул Великий Круг…       Ты совсем его не знаешь. Ничего ты не сделаешь. Это он сделает все, чтобы помешать тебе и нам.       Он дал слово Лей, — выложил Юра жалкий козырь.       И ты правда веришь, что он сдержит данное мне слово? — с вкрадчивой издевкой спросил Лей. — Ты его недооцениваешь. Не видишь очевидного. Он погасил твое сердце. Он использует тебя, рискует твоей жизнью...       Он бы никогда... Я его лучший друг. Он сам меня выбрал, — сказал Юра с вызовом. — С первого взгляда — и на всю жизнь.       Выбрал сердцем, — подтвердили оба.       Но ты умудрился его разочаровать, — сказал Дар. — Ты подвел его. Ты подвел всех нас.       Я все исправлю.       Поздно, родненький, — засмеялся Лей. — Вспомни, как он обещал, что растопит Лед и уйдет отсюда — с тобой или без тебя. Он не предаст свою семью и друзей.       А от тебя отречется с легким сердцем.       Когда убедится, что ты пустышка.       Он сказал тебе: выбирай.       Отвечай за свой выбор.       Ты его недостоин.       Кто ты без своих побед?       Юра зажал уши.       Когда шизофренические голоса стихли и он прекратил задыхаться и вздрагивать, Кацуки очутился рядом. Грел своим теплом. Пришел, как кот в постель… Прогнать бы его, да не было сил.       Юра подумал лениво, что так недолго и задохнуться. Надо быть поаккуратнее с дырой, не заткнуть ее нечаянно во сне собственной жопой… И гостя надо предупредить, но гости, наверное, не спят. Их дело — утешать и согревать. Еще бы воду носили, но для этого Кацуки придется отлучиться, а он не хочет уходить…       Юра широко расклеил рот в зевке, попытался сглотнуть слюну. Вспомнил равнодушно, без сожаления: а ведь когда-то я тебя ненавидел. Ты мне все время мешал, действовал мне на нервы. У тебя всегда было то, чего не было и нет у меня: нормальная семья, поддержка друзей, восхищение тренера… Ты нужен им просто так.       Темнота шевелилась, согласно вздыхала. Переворачивалась страницами с рисунками Гордона. Потомки Летунов, птеросапиенсы с уникальным складом ума, похожие на аистов, свободно летали по всей планете. Границы и нации не имели для них смысла, поэтому они смогли построить общество без социальных классов, с городами на ядерной энергии. Их высокоразвитый мозг отжирал слишком много ресурсов от тела, переживающего постоянные перелеты. Организмы изнашивались, и средняя продолжительность жизни птеросапиенса составляла всего двадцать три года. Потому-то люди-птицы и ценили каждую минуту своей жизни.       А потомки Пловцов были похожи на дельфинов. Они смогли создать цивилизацию из модифицированных видов организмов: целые города из живых домов. Черви сохранили и усовершенствовали змееподобную форму своего тела, развили спиралевидный мозг; когда Солнце немного остыло, выбрались на поверхность планеты и застроили ее городами-шарами. Потомки Хищников — Народ убийц — сменили когти и клыки на огнестрел, создали государство и религию с культом насилия, прошли через этап классового общества и построили развитую цивилизацию воинов.       Мирный рай Гедонистов мог бы продолжаться веками, но природный катаклизм лишил их солнечного света и тепла. Выжившим пришлось развиться в хвостатых Сатириаков, похожих на динозавров. Они размножились до распутной цивилизации и жили ради удовольствий вопреки закону эволюции: тот, кто не развивается, всегда погибает.       Даже Полотна Плоти выжили — и вернули себе человеческое достоинство. Непостижимым образом Колониалы превратили мучительное существование в утопию, где каждый из миллиарда кожаных кусков получал шанс на достойную жизнь. Всевозможные существа, от похожих на замки защитных укреплений до крохотных суетливых курьеров, стали членами Модульного Единого Целого. Они научились объединяться друг с другом и обмениваться частями общего «тела»: одни человеко-клетки отвечали за пищеварение, другие — за перемещение. Бесполезные поодиночке, вместе они смогли совершить цивилизационный прорыв. Единственной вещью, постоянной в их изменчивом существовании, оставалось умственное и культурное единство. Благодаря силе духа Модульные Люди добились невозможного. Они фактически жили в царстве мира и утопического равенства, где каждый был счастлив занимать свое место. Они строили города, писали книги, сочиняли музыку. Освоили межзвездную связь и присоединились ко Второй Галактической Империи. Теперь их жизнь напоминала жизнь землян — такая же человечная и простая, полная мечтаний и надежд.       Юра пригрелся и так замечтался сам, что незаметно для себя почти забыл о жажде. Ткнулся лбом в чужое плечо, устало притерся к нему щекой. Воздух было трудно вдыхать: наверное, надышали вдвоем… Неожиданно выяснилось, что воздух можно трогать и брать губами, потому что хочется и нет сил терпеть. Держать его во рту и поглаживать языком, смаковать его теплый мятный вкус. Медленно и глубоко проглатывать. Когда Юра наглотался вдоволь, смог наполовину угадать, наполовину ощутить объятие: стало хорошо и легко, как в детстве, когда все беды снимает как рукой.       Мамина ладонь легла на лоб. Юра запрокинул голову, толкнул ладонь носом, тихонько радуясь, что пить больше не хочется и температуры почти нет. Он все сделал правильно, никого не подвел. Плохо только, что придется возвращаться в школу. Но прямо сейчас можно было спать и спать… 15.       Воды Кацуки не принес: стоило вынырнуть из глубин очередного сновидения, как он обнаруживался рядом, словно никуда не уходил. Так оно, наверное, и было, и все это время длилась ночь, первая, вторая или третья. Юре было наплевать. В один момент ему опять приспичило и пришлось мочиться в дыру при свидетеле. В следующий раз сердобольный Кацуки помогал ему расстегиваться и поддерживал его в процессе. Юре не было стыдно и не было жалко себя. Усталость взяла свое и съела остатки страха и гордости, вытеснила голод и жажду, изгнала из сердца тоску. Любым разговорам он теперь предпочитал сны.       Ему снились люди будущего: двухметровые смуглые гиганты, темноволосые и четырехпалые — с двумя противостоящими большими пальцами и развитым указательным: за миллионы лет рука человека превратилась в универсальный инструмент, невероятно чуткий и сильный. Генетическая модификация уничтожила все известные болезни, срок человеческой жизни увеличился втрое. Исчезли войны и опасные проявления агрессии. Все производство было перенесено на другие планеты, чтобы Земля как можно дольше оставалась в своем первозданном виде. Суперактивность и стремление изменять все вокруг теперь работали на технологический прогресс во благо цивилизации. Разум каждой личности был уникален, но в пределах рода все люди будущего являлись частью всеобщего разума. Отдельный род решал конкретные задачи: для кого-то математика была естественной как дыхание, для кого-то — химия или биотехнология. А вместе они представляли собой безупречное целое: человечество, сохранившее силу духа, сберегшее жизнь. Эти люди были намного умнее и лучше своих предков. Их колонии процветали, триллионы жили в мире и дружбе, цивилизация разрасталась по всей галактике. Свободные потоки информации связывали между собой новые открываемые миры. Но во всем Млечном Пути человек не встретил никакой другой формы жизни. Когда потомки современных людей добрались до отдаленных уголков Вселенной, Земля стала почитаться выше любой святыни — как заповедник, музей и свидетельство чуда. Только покинув ее навсегда, человечество по-настоящему оценило место своего рождения.       Другой сон был похож на собственное воспоминание. Улицы города, за шесть лет так и не ставшего ему роднее, привычная рутина: музыка в наушниках, дорога до катка, тренировочный день, неотличимый от других рабочих дней, обратный путь до дома, — и явственное, как тошнота, ощущение скорого конца. В буквальном смысле: конец света. Придавленный этим невыносимым знанием, предчувствием, что мир вот-вот рухнет, Юра не делал ничего для его спасения. Когда он проснулся, лицо было мокрым от слез, а Кацуки исчез. Одежду не забрал, но без него стало холодно: Юра словно лежал в сонном параличе, медленно приходя в себя и заново свыкаясь с мыслью, что остался один. Сперва полегчало, потому что даже вспоминать не хотелось, как он валялся тут с Кацудоном в обнимку. То, что Кацудон был ненастоящий, нихрена не значило. И даже то, что это гость Отабека, считай — он сам... Затем накатило: а если прошел всего день? Еще два раза по столько ему не выдержать. Тик-так давно закончился, жажда вернулась, превратилась в нечто колючее, распухшее, как будто ему в рот запихнули шерстяную варежку. В голове стоял туман, будто бы он не спал вовсе. Боль в затылке перекатывалась как бильярдный шар, когда Юра ворочался, пытался распрямить непослушные колени, вытягивался в струнку. Проделывал упражнения на растяжку, чтобы хоть немного размять мышцы. Трогал ватными пальцами подбородок, слегка колючий. Значит, прошло уже больше суток. Отабек бы на его месте смахивал на геолога. Хорошо, что он на своем месте. Алан Леруа на сборах всегда говорил Отабеку: «Ты все можешь». Это правда и неправда. Отабек умеет быть сильнее обстоятельств, но не всех. Не всегда.       Спустя час — или два, или пятнадцать минут — Юра решил воображать, что сейчас утро третьего дня. Кацуки ушел, как и положено пришлым. Осталось потерпеть до вечера. Или теперь вечер, и его могут выпустить в любую секунду. Наконец-то Юра выяснит, как открывается капсула, которую он исследовал вдоль и поперек круче диггера, застрявшего в катакомбе. Квадраты резиновой обшивки давили на него со всех сторон. Проступали из темноты изжелта-бледными кусками пористой кожи. Вразлад подмигивали человечьими глазами. Ощупывали его перекошенными взглядами, пронизывали насквозь. Юра жмурился, сжимая в ладони пустой коробок. Пальцы будто сами по себе лезли в сухой рот, но мозоль уже была проедена до соленой мясной кожицы. Он помнил: настоящие монстры живут внутри головы, во тьме нашего разума, их не прогонишь светом, от них не спрячешься под одеялом. Победить страх можно, если победишь себя.       Юра как последний трус решил сбежать. Всего лишь на этаж выше: за стены жилого блока, высокие и светлые, голубые и розовые, с километровым главным коридором и зонами для игр и отдыха, с удобными туалетами и просторной рекреацией, где его ждет любимый аквариумный диван. Уже закончился ужин и скоро начнется общее собрание, где он должен будет отчитаться перед всеми, стоя за кафедрой: рассказать про забетонированный гроб, про домашнего котика, откопавшегося из могилы. Как сумел запугать самого кайдзю, сняв с дурачка шмот. Клубные станут гордиться знакомством с ним, и Юля, и даже почетные обдирщики. И тогда, может быть, Отабек…       — Ты здесь? — услышал он, приподнял голову: — Здесь!.. Выспался? — поинтересовался Отабек серьезным голосом. Юра не смог засмеяться, потому что изо всех сил пытался не заплакать. Догадка, что это пришлая нечисть, совсем не пугала, он просто не допускал такой нелепой мысли. Он хотел пошутить сам, что выспался на всю оставшуюся жизнь, но вместо этого слабо спросил: — Тебя спустили? Спустили, — подтвердил Отабек. За что, подумал Юра. Нет, тебе нельзя… Он хотел знать, сколько им осталось… не жить осталось сколько, а оставаться здесь… терпеть. Отабек понял его без слов, попросил: — Еще немного, Юр. Слезы все-таки потекли, сползали к ушам, что было некруто. Слезы — это ценная жидкость. Его тело состоит из жидкости на семьдесят процентов. Сейчас — на пятьдесят?.. Такой себе из него огурец. Шутка была дебильная, но Отабек ответил мягким смехом. Искренним, как в детстве. Поневоле засмеешься в ответ.       Юра протянул руку в пустоту. Это мне снится, понял без грусти. Не было смысла горевать. Лучше быть одному, но знать, что тебя ждут — и обязательно дождутся, и потом будет много радости. Осталось потерпеть еще немного. Постараться вспомнить что-то хорошее, доброе. Деда говорил: доброта все спасает, не красота.       Хорошо, что Барс не утонул, — вспоминал он сквозь сон во сне, — и сейчас жив-здоров. Отабек месяц пролежал с воспалением легких в больнице, весной вернулся на лед. В конце лета побывал на сборах у Фельцмана. Осенью переехал тренироваться в Америку, потом — в Канаду. И через пять лет на мире взял бронзу. В следующем сезоне — повторил. А еще через год возьмет золото.