Неприступные крепости

Когда он впервые увидел ее, то даже удивился: такой она была хрупкой и нежной. Почти совсем ребенок, с открытым лицом, но наглухо закрытым сердцем. Уж он-то умел разбираться в людях. Уж он-то ни за что бы не поверил в эту вынужденную покорность. Он-то видел, что в глазах ее все еще осталась несломленная воля. Она еще не знает, как спастись, не умеет защитить себя, не научилась врать и плеваться ядом — но она не сдалась, не оставила надежды. Этим-то она ему и понравилась. Они совсем никогда не говорили, кажется, и словом не обмолвились. Случись им оказаться в одном месте он, конечно, не обращал на нее никакого внимания, и она, конечно, даже не глядела на него — то ли боялась, то ли ненавидела. Совсем внезапно, сам от себя не ожидая, он начал замечать в ней какие-то приятные черты. Длинную, тонкую шею. Мягкий блеск волос. Горьковатый запах, едва уловимый на расстоянии. «Что это, интересно, — думал он, — как будто запах травы». Совсем внезапно он стал как по писаному с интересом читать, что она чувствует. Видел побелевшие изящные пальцы, нервно сжимающие подол платья, или напряженную спину, или чуть припухшие веки — от слез. Символы невысказанного страдания. Он как-то не зафиксировал тот миг, когда она стала мила ему, эта девочка Старков. Нет, не то чтобы он возжелал ее — ему такое даже не могло в голову придти. Но это была симпатия, приязнь, может, даже интерес или уважение. Или даже нежность? Пожалуй, это было какое-то совсем сентиментальное чувство. И потому такое неуместное, лишнее, пугающее — с непривычки. Он и сам ужаснулся, когда, стоя над телом своего героически погибшего нелюбимого сына, понял, что некому, кроме него самого, доверить ключ к перемирию с Севером. У него был единственный, пусть и неказистый, наследник, но даже и его не осталось. Нет сына, которому он сможет оставить Утес Кастерли. А Санса, с какой стороны ни посмотри, самая выгодная из всех возможных партий. И теперь, пожалуй, несчастную милую девочку Старков ждет участь еще более незавидная, чем быть женой деспотичного короля или карлика: она должна стать женой его, Тайвина Ланнистера, самого богатого и могущественного человека Семи королевств. Он не был совсем уж черствым, как думали многие. Жестоким — уж наверняка. Но он шел на бесчестные поступки, прекрасно понимая, что они бесчестные. Он всегда брал ответственность, не открещиваясь, но отвечая только сам перед собой — не перед другими. Ему было знакомо сочувствие — просто он запирал его глубоко в душе, не давая диктовать условия. Он понимал, как это омерзительно — стать женой человека, которого ненавидишь. Ему даже не за что было дать себе скидку. Не было ни одной причины, почему он может быть ей не противен. Ничего, за что она могла бы испытывать к нему симпатию. За что могла бы дать ему хоть шанс стать ей другом. «Разве что за мою крайне обаятельную лысину и очень, очень добрую улыбку», — саркастично подумал он, залпом осушив кубок вина. В неверном свете сумерек, скрашенном свечами, Санса, покорная, точеная, тонкая, как ива, стояла посреди его покоев, такая неуместная в них, такая неправильная — и такая прекрасная. Как сапфировое ожерелье на трактирной шлюхе. Она была бледна, а губы ее, всегда такие алые, утратили свой прежний цвет. Совсем не зная, что делать, она так и не присела ни на кровать, ни в кресло. Осталась стоять почти в дверях, глядя в пол, дыша прерывисто и часто. И пальцы, снова эти изящные пальцы, судорожно сжимающие подол платья. Тайвину все это вдруг стало мерзким. Он вспомнил ее лицо в миг, когда их руки соединяли лентой, когда ее губы, сухие и жаркие, как в лихорадке, но мягкие и послушные, встретились с его губами — жесткими и властными, давно не знавшими любви. Это даже не было поцелуем. Даже с натяжкой могло назваться прикосновением. Это — печать на договоре. Он вспомнил ее глаза, снова наполненные слезами — это было уже даже как-то привычно. Она была действительно красива. Впервые он смог рассмотреть ее так близко. Впервые смог по-настоящему к ней прикоснуться. И поразился сам, как это было отчаянно приятно. Он редко испытывал чувство сожаления. Но в ту секунду испытал — болезненно и остро. Будь это при других обстоятельствах, лет двадцать назад или тридцать, — видят боги, они могли бы быть счастливы. Но это происходило с ними теперь. Жестокая насмешка богов. Он бросил бродить взглядом по ее фигуре, скользя по ее стройному стану, когда вдруг понял, что она смотрит на него — глазами, расширившимися от ужаса, но в них так и читалось покорное принятие всего, что с ней случится. Она сдалась и прекратила надеяться. Разочаровалась. Смирилась. Но, может быть, надежда — как раз то, что ее так украшало? Может, именно наивность делала ее такой прекрасной? Тайвин вздохнул и понял, что тянуть, в общем-то, нет никакого смысла. Дело решенное и решенное давно. Но слова, такие простые и единственно уместные, как будто не желали покидать скривившегося рта, стояли поперек горла. Сказать их — как будто дать самому себе пощечину, переступить через все, что считал правильным; сделать шаг, за который стал бы презирать всякого другого. Может, и себя он тоже станет презирать? «Какой вздор, — корил он себя, — так поддаваться минутному сентиментальному порыву. Есть долг, есть обязательства, необходимость… С какого дуба надо рухнуть, чтоб наплевать на это?». Он пожевал губами и сказал почему-то совсем не то, что собирался: — Что это за запах? Такой… горьковатый? — Что? — она опешила, глянула на него почти с возмущением, — нашел, о чем спросить в такой момент — но быстро взяла себя в руки. — От тебя пахнет. Похоже на какую-то траву… — Это ромашка, милорд, — она удивленно приподняла брови, сбитая с толку, и лицо ее тотчас же приняло какой-то совсем детский вид. — Символ невинности и романтических грез. Служанки омывают ее отваром мои волосы. — Ромашка, — повторил Тайвин, решительно барабаня пальцами по ноге. — Символ невинности, — он хмыкнул и, наконец, решился. — Знаешь, Санса, я не хочу тебя принуждать. Я не буду с тобой спать, пока ты сама этого не захочешь. Она застыла молча, только глядела на него — то ли с надеждой, то ли с недоверием. — А что, если… если я никогда не захочу? — промолвила она после паузы, и голос ее упал до едва слышного несмелого шепота. — О, — многообещающе осклабился Тайвин, подходя ближе, чтобы мягко взять ее за подбородок и заглянуть в глаза, — конечно захочешь. Я брал и более неприступные крепости, Санса. Он наклонился и прошептал ей в ухо, щекоча шею теплым дыханием, чувствуя, как она трепещет рядом с ним — но не от ужаса: — А ты, прости уж, не Ров Кейлин…