тысячи раз

У Куроо — руки по локоть в темно-алой засохшей крови, лихорадочный блеск в глазах и вымученная ухмылка настоящего смертника. Он рвано выдыхает, со сдавленным чертыханьем выпуская воздух наружу, задается пугающим сухим кашлем и бессильно скребет ногтями по каменной плитке пола, оставляя за подушечками пальцев четкие дорожки бурых следов. У Тсукишимы — светлые волосы, сотканные из тел светлячков, и внушающий доверие (пусть и чертовски испуганный) голос, сбивчиво шепчущий Куроо на ухо несвязный бред. Куроо не слушает, не так, чтобы улавливать смысл, но ему все равно на какие-то сотые легче дается последующий сиплый вздох. Тсукишима смотрит куда угодно: на каменное лежбище под ними, на одинокое трепещущее пятно-пламя свечки, на виднеющийся за стальными прутьями решетки-окна клочок ночной синевы, только не в его, Куроо, глаза, и Тетсуро отчего-то хочется расхохотаться и зареветь навзрыд одновременно; вместо этого он покрепче впивается пальцами в камень и вжимается спиной в ледяную поверхность стены, зажмуривается и прячет лицо в изгибе чужой шеи, опаляя кожу тяжелым дыханием. Тсукишима на мгновение замолкает, сглатывает и отработанным движением, так, будто уже проделывал это тысячи раз, запускает ладонь в темную всклоченную шевелюру. Куроо поначалу ластится не хуже самого настоящего кота, после неподвижно замирая, полностью отдаваясь воле умело ворошащей пряди руке. Воздух здесь спертый, душный, с трудом проталкивающийся в легкие, и Куроо приходится стиснуть зубы до пугающего скрежета, чтобы случайно не хапнуть ртом лишнего дрянного кислорода, даже если все его тело отчаянно в этом нуждается. Взгляд частично застилает вязкая белесая пелена, отдаленно напоминающая кисель, отчаянно хочется умыться — или хотя бы провести по глазам рукой, срывая отвратительную субстанцию подобно путнику, рвущему паутину, но он не уверен, что смог бы. В конечностях — странная слабость, у Куроо, кажется, разом отнимают все мышцы и сухожилия, вместе с тем лишая возможности пошевелиться. Кукловод его жизни набивает тело самой заурядной марионетки невесомой ватой и небрежно швыряет наскучившую игрушку в клетку. Слишком пафосное дерьмо для слишком отстойной ситуации, о, да, и Тетсуро все же смеется в голос. Выходит, правда, из рук вон плохо, потому что из горла рвутся лишь сиплые хрипы вперемешку с нездоровым бульканьем. Тсукишима под боком стремительно напрягается, стискивая в пальцах случайную прядь, и тут же, опомнившись, ослабляет хватку, вместо злополучной пряди немилосердно вцепляясь в самого Куроо. Он снова бормочет что-то успокаивающее: на этот раз Куроо удается уловить (не услышать) сказанное по хаотичному движению треснутых искусанных губ. — Жизнь — херня полная, та еще, да ты и сам знаешь, да? Но оно все равно того стоит, понимаешь? Дело не в рассветах, закатах и во всем этом сентиментальном бреде из книжек, оно в твоих собственных словах и поступках. В воспоминаниях. В обещаниях. В чувствах, в конце концов, я уверен, даже у такого мудака, как ты, они есть… Должны быть, наверное. Не знаю. Я вообще уже больше ничего не знаю, кроме вот этого самого. За некоторые вещи иногда стоит побороться, и ты борись — за себя. До самого конца, в смысле, это не конец, конечно, ни фига подобного, не смей даже, иначе я тебе сам шею сверну. Он шепчет быстро, хаотично, захлебываясь в звуках и проглатывая часть окончаний, и эта спешка настолько не в духе Кея — и вместе с тем абсолютно в его стиле, что Тетсуро не сдерживает с трудом давшейся полу-улыбки. Тем более, что Кей все еще боится опустить на него взгляд. Тем более, что его мимолетную слабость никто не заметит, значит, и не запомнит. Тем более, что в этой нескладной речи он читает меж строк тщательно скрытое признание. Жаль только, что слегка запоздалое. Куроо не произнесет «Я тоже люблю тебя» в любом случае, потому что его действия всегда далеко впереди любых слов. Пятно за оконной решеткой стремительно светлеет, уверенно оттесняя тьму. Куроо Тетсуро посещает мысль, что таким собственный последний рассвет ему нравится.