It's the feeling of being alive! Filled with evil, but truly alive! It's the truth that cannot be denied! It's the feeling of being Edward Hyde!
25 августа 18хх года Я ощущаю странное беспокойство, но не уверен, что могу объяснить его даже себе, не говоря уже о том, чтобы обмолвиться об этом в обществе. Поначалу мне казалось, что это не более чем наваждение. Фанатичная преданность, с которой Генри отдается своей работе, всегда вызывала у меня восхищение – и тревогу за его благополучие. Я был свидетелем того, как он не спал сутками напролет, пытаясь облегчить участь своих пациентов, забывал есть, разрабатывая новые препараты. Я видел, как мучает его мысль, что медицина не всесильна, что всех спасти нельзя. Но сейчас это что-то иное. Речь не идет о свойственном Генри неравнодушии. Я, право, затрудняюсь выразить словами свои опасения, чтобы самому себе не показаться помешанным. В последнее время Генри все сильнее походит на затворника. Когда мы видимся, он старается избегать разговоров, отвечает всегда коротко и не смотрит в глаза. Я обратил внимание на его болезненную бледность и предложил больше времени проводить на свежем воздухе, но он вдруг спешно распрощался со мной под выдуманным предлогом. Готов поклясться, что в этот момент он выглядел почти испуганным. На днях я зашел, чтобы справиться о его здоровье, и мне показалось, что мистер Пул, впустив меня, собирался что-то сказать. Я не придал этому особого значения, пока не зашел в кабинет. Шторы были плотно задернуты, в воздухе стоял какой-то удушливый запах, но более прочего я был поражен тем, какой беспорядок царит в помещении. Генри всегда был очень аккуратен. Сам он стоял в дальнем углу, пристально вглядываясь в зеркало, которого, как я помню, там прежде не было. Заметив меня в отражении, он рывком занавесил его своим плащом и развернулся. В первый миг мне показалось, что я обознался. Выражение его лица испугало меня: жесткое, злое, взгляд, который он метнул исподлобья, пригвоздил меня к полу. На меня смотрел другой человек. Но, моргнув, я понял, что мне померещилось, передо мной стоял все тот же Генри Джекил, которого я всегда знал. Не помню, о чем мы говорили. Я списал все на игру света и тени и продолжаю думать так, но почему тогда я не в силах забыть тот свирепый блеск в глазах и свой инстинктивный порыв броситься вон из комнаты? Во всем этом есть что-то пугающее, что-то противоестественное, я не могу ни постичь, ни доказать этого, но я уверен: чем бы ни был занят Генри, это уже за пределами науки.***
22 августа 18хх года Я должен избавиться от него. Эксперимент вышел из-под контроля. Он уже убил двух человек, а мне не хватило сил помешать ему. Превращения все чаще происходят помимо моей воли, и я стал замечать, что не всегда знаю, чем занят Хайд. На прошлой неделе я очнулся в притоне на Карнаби-стрит, но не помню, как очутился там. Хозяин проводил меня взглядом, полным затаенного ужаса, и не посмел остановить. Страшно представить, что учинил там Хайд... Он берет верх, не позволяя мне контролировать собственное тело, и я не могу проникнуть в его помыслы. Поначалу я думал, что он воплощение всех моих пороков и слабостей, квинтэссенция зла, что живет во мне. Но так ли это? Теперь я совсем не уверен, что именно я выпустил на волю. Бесстрашие, упорство, хитроумие нельзя назвать недостатками, но именно эти качества лежат в основе его натуры и делают его чрезвычайно опасным. Ему достало ума заманить в ловушку епископа Бейсингстока и смешаться с толпой после расправы над генералом Глоссопом. Соверши он эти убийства в порыве ярости, то привлек бы к себе внимание и уже был бы схвачен полицией. Но почему именно эти люди? Я долго размышлял над этим. Он никогда не сталкивался с ними, и у них не могло быть ничего общего, ни ссор, ни интересов. Вывод, к которому я пришел, ужаснул меня: он сделал мне одолжение, совершил то, на что у меня никогда не хватило бы духу. Не могу не признать, что в мою голову не раз закрадывалась мысль, что без их лицемерия и закостенелости наука шагнула бы далеко вперед. И Эдвард Хайд, не связанный моральными устоями, не признающий общественных норм и законов, расправился с теми, кто мешал ему вырваться на свободу. Кто мешал мне, хоть и неосознанно, выпустить его... Меня бросает в дрожь при мысли о сотворенных им жестокостях, но в глубине души я восхищаюсь его безудержной тягой к жизни, ставшей первопричиной всех его злодеяний. Даже сейчас я ощущаю в себе это страстное, исступленное стремление, желание чувствовать, пробовать, рисковать. Желание быть Эдвардом Хайдом. Боюсь, он знает об этом. Но хуже всего то, что, не успев обзавестись собственными врагами, он без сожаления разделался с моими. Что ждет того, кто окажется на его пути? У него не меньше причин скрывать тайну своего происхождения, чем у меня, и любой порядочный и проницательный человек может стать для него... «...угрозой», - хотел дописать Джекил, но почерк его поехал, и он отпрянул от стола, изо всех сил стиснув ручку. Чернильная капля скользнула с пера и, с тихим стуком упав на паркет, расползлась по трещинам в дереве. Пальцы доктора дрожали. Джон Аттерсон заходил вчера. Он видел, все видел, но что из этого понял? Это не имело значения. Если Джекил заметил оторопь, исказившую его лицо, то и Хайд мог. Доктор прижал кулак к виску, силясь унять бьющий его озноб, и бросил быстрый взгляд на зеркало, однако увидел в нем лишь свое отражение: нервозного, изнуренного борьбой человека. Возможно, еще есть время. - Не смей даже думать об этом, - прошептал Джекил одними губами, сверля взором зеркальную гладь. – Я уничтожу тебя. Ты знаешь, что я на это способен… Он отвернулся и, обессиленный, упал в кресло, не заметив, как ухмыльнулось в ответ отражение.