1.
Le noir – La couleur de l’enfer et de l’espoir (1)
— Не знал, что в мозгу есть зона, отвечающая за надежду, — говорит Алви. — Есть. Но очень маленькая, — отвечает Хаус. Она похожа на черную точку, которой всё заканчивается. На точку, от которой всё начинается. Черная точка разрастается, превращаясь в черную дыру. Это очень опасно, когда надежда растет, заполняя собой всё пространство внутри и вокруг тебя. Она засасывает твой разум, поглощает его. В эту черную дыру летят обломки твоей Вселенной. Эта точка растет, как опухоль, она давит на участки мозга, лишая тебя возможности четко воспринимать реальность. Она становится производителем иллюзий. Нельзя давать надежде расти. И избавляться от нее совсем тоже нельзя. Равновесие – ключевое слово для существования жизни. Равновесие Хауса пошатнулось, и пошатнулось сильно. Результатом передозировки, замешанной на печальных событиях и сильных переживаниях, стала галлюцинация. Галлюцинация, с которой поначалу было даже весело. Но только поначалу…. Потом, когда стало страшно, он забил в набат. А после…. После была целая ночь, разыгранная по написанному им сценарию. Ночь, воплощенная только в его голове. Он. Это. Выдумал. В минуту прозрения страх заполнил каждую клеточку его тела. Еще никогда в жизни ему не было так страшно. Никогда. Поэтому дальше был Мэйфилд. И ломка. И терапия. Хаус пережил всё это. Он был сломлен. И он это признавал. Но чувство вины продолжало изводить его. Убивающее, всепоглощающее чувство вины. За не спасенные жизни в его Вселенной. Так нельзя, говорила ему терапия. Нельзя брать на себя ответственность за всё. Но ведь это его вина, его ошибки! Он не всесилен. Жизнь с помощью Капитана Свободы швырнула ему этот факт в лицо так, как никогда раньше. Хлестко, пощечиной наотмашь. Он сломлен, не прав и по его вине человек едва не умер. Как жить с этим дальше? Как жить со всем остальным грузом неудач и ошибок, что он взвалил себе на плечи? Он не умеет признавать эти неудачи, мириться с ними и прощать самого себя за свои собственные ошибки. А надо учиться прощать. И надо признать неудачи. Признать, смириться и идти вперед. Вот так говорила терапия. Надо жить дальше, твердила терапия. И он жил. Он даже шагнул навстречу чувствам. Было страшно, но не очень. Там, в Мэйфилде, жизнь текла по-другому. И он рискнул. Сломленный, желающий тепла. Рискнул, сделав шаг в темноту. Шагнул и получил тепло, спокойствие и немного соленой горечи. Облегчение. Глоток свежего воздуха. Почти удивление: он еще может что-то чувствовать. Почти полное отсутствие страха. Что-то сродни эйфории, тихой, робкой, оглядывающейся по сторонам. Можно, да? Можно расслабиться? Можно улыбнуться? Надежда из точки превращалась в маленькое чернильное пятно. Но кто-то взял тампон, смоченный в специальном растворе, и почти стер это пятно с листа. Опять жизнь тычет его носом в то, что он ошибся в своих надеждах и поступках? Какова затейница! Было неприятно. Даже больно. Это он тоже пережил. Часть терапии. Это была часть терапии. Теперь он умеет открываться. Говорить о собственной боли и не прятаться. Есть надежда на нормальную жизнь — так сказал доктор Нолан. На самом деле он так не говорил, но это не важно. Что они все понимают под нормальностью? Ван Гог с обоими ушами. Хаус с обеими ногами. Неправильная параллель. Совсем. Он себе ногу не калечил. Он себе душу искалечил. Кажется. Или не он? Опять жизнь? Он что тут, безвольная марионетка? Ну нет. Так не пойдет. Вперёд, к нормальности! Сломлен, но не убит. Сам искалечил, сам исцелит. Он сломлен, но жив. Жив! Чуть было не лишился разума, но выбрался. Сумел. И он всё делал правильно, чтобы этого больше не повторилось. Ни наркотиков, ни галлюцинаций, ни дикого страха. Хаус всё делал правильно. Тихо, осторожно, на пути к счастью. К счастью…. Что такое счастье? Кто может для себя четко ответить на данный вопрос? Только не он. То, что он мог бы ответить, всё равно недостижимо никаким образом, так стоит ли произносить это вслух? Он так и не научился жить с этой болью, с этой ногой, с этим нездоровьем. И с этой чертовой инвалидностью тела он превращается в инвалида души. Сколько пафоса! Уилсону бы понравилось. Разум. Ум. Острый, быстрый. Его талант, его стержень. Это всё, что у него осталось. Стремительная мысль, за которой не угнаться искалеченной ноге. Но он хромает, идет, он почти бежит, до боли сжимая пальцы на рукоятке трости. Тысячи игл, миллионы взрывающихся шариков, огненные вспышки, беспощадные жернова внутри его тела. Каждый день. Он не принимает эту боль как часть себя. Она чужеродна. Она захватчица. Он никогда не смирится с ней. Мысль о том, что ее могло бы не быть, убивает его. Она преследует его повсюду, она не спит даже тогда, когда спит он. Она точит его разум, кромсает его нервы, калечит душу. Она. Калечит. Душу. Эта мысль, от которой нет покоя. Почему? Зачем? Он не заслужил. Никто не заслужил. Никто никогда такого не заслуживает. Это несправедливо, бессмысленно и отвратительно. И он никогда с этим не смирится. И он борется. Может быть, нельзя точно сформулировать, против чего и за что. Но он борется. Наверное, за других. За справедливость в его понимании: за жизнь и здоровье. Наверное, и за себя. За право не терпеть эту боль. За право ненавидеть свою инвалидность. За право быть одержимым загадкой. За право не сожалеть ни о чем. Но он сожалеет. Не смиряется и сожалеет. Сожалеет о том, что случился инфаркт. От него это не зависело, но он имеет право сожалеть об этом. Он сожалеет о том, что слишком долго ждал тогда. Но в этом он себе никогда не признается. И он никогда не смирится ни с тем, ни с другим. Эта боль – душевная боль – разъедает его больше, чем физическая. Почему? Зачем? Он ненавидит своё бессилие больше всего на свете.2.
Lying in my bed I hear the clock tick and think of you (2)
— Помнишь, как мы в последний раз танцевали? – спрашивает Хаус. — Нет, — лжет Кадди. Она всё помнила. Она всегда всё помнила. Женщины вообще редко забывают. Кадди помнила тот вечер до мельчайших подробностей. Не обстановку, наряды или напитки. Не все события. Нет. Она помнила музыку и свои собственные ощущения. Его руки и глаза. Дрожь и тепло внутри. Каждую секунду своих чувств, каждую искорку между собой и Хаусом она помнила наизусть. Ничего особенного, мимолетное увлечение. Он не первый и не последний. Всего лишь танец, всего лишь поцелуи, всего лишь одна ночь. Ничего особенного. Так она всегда говорила себе. В конце концов, ей удалось себя в этом убедить. И ни о чем не сожалеть. Но она сожалеет. Сожалеет о том, чего не случилось. Но в этом она себе никогда не признается. — Это я тебя выследила, — говорит Кадди. – Эндокринология. Вечеринка. — А где одно, там и другое, — говорит Хаус. — Ничего другого не было, — возражает Кадди. Не было! Ничего другого. И ничего особенного. Она же помнила об этом. Никогда не забывала. Когда Хаус снова появился в ее жизни, она помнила об этом. Она помнила об этом, когда он был рядом. А рядом он теперь был почти всегда. Невыносимый, притягательный. Желанный, недоступный. Она всегда восхищалась им. Она испытывала щекочущее чувство восторга, когда видела его в деле. В деле, которым он был одержим. Его сверкающие глаза заражали ее своим ясным, дарующим жизнь безумием. Она была счастлива, что снова может чувствовать это. Когда они флиртовали, как сумасшедшие, она помнила: ничего особенного. Это отпечаталось на подкорке. Это перестало быть заклинанием, но стало основой их отношений. Ничего особенного не было. Ничего особенного нет. Она помнила об этом, когда он помогал ей с ЭКО. Она помнила, когда он мешал ей устраивать личную жизнь. Иногда она хотела забыть, но ужасно этого боялась. И не зря. Память ее треснула помолам, когда он поцеловал ее в тот вечер. Она потеряла Джой. Потеряла, так и не обретя. В том поцелуе она потеряла его точно так же. Не обретя. Ничего особенного, Лиза. Эта формула почти перестала действовать. Она расслабилась, позволила себе забыть одно и вспомнить другое. Танец, поцелуи, ночь. Без лживой приставки «всего лишь». Она вспомнила. Она разрешила себе чувствовать. Здесь и сейчас. И были робкие попытки сойтись. Сойтись – какое глупое слово…. И сплошное несовпадение в этих попытках. Осторожно, двери закрываются. И каждый раз кто-то из них не успевает войти в открытую дверь. Ничего особенного не было и быть не может. Не может. Она в этом уверена. Он тоже, она знает. Совершенно не имеет значения тот факт, что ее невыносимо, почти до боли тянет к нему. Что ей хочется видеть его, говорить с ним, быть рядом, касаться его, целовать. Смотреть в глаза. Не имеет значения тот факт, что он понимает и чувствует ее, как никто другой. Это только усложняет ее жизнь. Усложняло настолько, насколько она могла вынести. После событий, которые предшествовали Мэйфилду, Кадди поняла, что это конец. Нет надежды на какие-либо нормальные отношения. После того, как она узнала, что за галлюцинация была у Хауса, она поняла, что ей страшно. Слишком большая ответственность, слишком тяжелая ноша, слишком много боли они могут принести друг другу. Все слишком, слишком сложно – она вдруг осознала это очень четко. Так, как никогда раньше. И она испугалась. И решила, что пора бежать от него. Пора рвать внутри себя эти чувства, пора закрыть все двери и никогда не впускать его больше, никогда. Ни к чему хорошему это привести не может. Она не желает сложностей. Она хочет простого, тихого женского счастья. Она запретила себе желать Хауса. Ей нельзя. У нее дочь. Мечты о доме, о спокойствии семейного очага по вечерам. Кадди запретила себе думать о Хаусе. Она приняла решение. Самое простое и самое сложное одновременно: не думать о нем. Забыть. И не надеяться. Надеяться все равно не на что: они не могут быть вместе. Это факт. Они не могут быть вместе – она так решила. Он согласен с ней. Она знает без слов, что он согласен. И всегда был согласен. Он мыслит трезво. Галлюцинации она не будет брать в расчет. И он тоже. Она это знает. Они не могут быть вместе, не стоит даже пытаться. Будет больно. А она не хочет боли. И он не хочет. Они оба не хотят. Она боится. Она закрылась. Всё хорошо, всё спокойно. Прошлое похоронено. Ничего особенного не было. И не может быть. — Я хотел тогда позвонить, — говорит Хаус. — Перестань, — отвечает Кадди. – Не нужно. Я ничего не ждала, — лжет она. – Я не больше тебя была… — И хотел даже прийти, — перебивает Хаус. – Разобраться насчет перспективы. Но в то утро мне позвонил декан, меня исключили из университета, и я решил, что нет смысла. — Мне нужно в номер, — Кадди опускает взгляд. – Посмотреть бумаги для группы по инфекционным заболеваниям, — она убегает, только бы не видеть его глаза. Перспектива! Она только начала налаживать свою жизнь. Зачем он сказал эти слова? Зачем эта открытая попытка? Его дверей больше нет, он сломал их для нее. Но она не войдет в его дом. Нет. Решил, что нет смысла! А какой смысл в этих словах сейчас? Зачем он сказал всё это, зачем? Что он пытается доказать, что хочет сделать? Она ошибалась? Она ошибалась. Он не согласен с ней. Он считает, что они могут быть вместе. Почему так поздно? Лиза Кадди для Грегори Хауса больше не существует. Ей нужен надежный человек. Она нашла такого. Он ее нашел. Всё прекрасно. Хаусу не стоит вмешиваться. Всё. Точка. Он же видит, он сам всё видит. Не может не видеть. Она делает ему больно, намеренно. Она смотрит на часы и думает о нем. Она не терзается муками совести. Почти. Он буйствует, а потом успокаивается. Он показывает, что он повзрослел. Но ей все равно. Почти. Она сокращает время общения с ним до минимума. Он становится непривычно тихим. Ей больно на это смотреть, но она не намерена отступать. Она сокращает время общения с ним до минимума, но он все равно всегда рядом. Она чувствует его поддержку в сложных ситуациях. На огромном расстоянии, что она для них отмерила, они всё так же близки и понимают друг друга без слов. Она готова возненавидеть его за это. И себя тоже. У Кадди ребенок, Лукас и новый дом. И Хаус рядом. Всегда. Она не в силах перестать думать о нем. Почему? Она не знает. Или не хочет признаться себе. Но она не может не думать о нем. И она ненавидит своё бессилие больше всего на свете.3.
Here I am sitting on the ledge Wondering if I’ll drop down Do I have the courage to go on? Cause I don’t have the courage to turn around. My swollen hands tremble and shake I’m so tired of being on this break (3)
— Мой прадедушка? – спрашивает Кадди, глядя на подарок Хауса. — Нет, всего лишь его книга, — говорит Хаус. – Открой. «Лизе и Лукасу. С новой главой в вашей жизни. Всего наилучшего. Грег Хаус» Он всё делал правильно. Как взрослый. Он хотел быть счастливым. Он сделал вид, будто забыл, что это невозможно. Но он всё, всё делал правильно. И это привело его обратно к обрыву. Он так и не собрал себя по кусочкам, он так и остался сломленным, разбитым Хаусом. Всё стало еще хуже, он потерялся в бесконечном лабиринте предположений о возможности счастья. Он чувствовал себя неполноценным. Почти постоянно. И дело было не в ноге. Что-то точило его изнутри. Что-то неправильное, непривычное, новое. Шаткое равновесие его жизни было нарушено, и он балансировал над пропастью, пытаясь удержаться. Жить без наркотиков оказалось довольно трудно. Психологическая зависимость давала о себе знать. Нога болела. Новая взрослая жизнь. Что ж, он попробует. Он попробовал. Кулинарные курсы. Да. Да? Нет. Любимая работа. Да. Конечно, да. Жить в квартире Уилсона. Неплохо, даже хорошо. Попытки понять ход мыслей биологического отца. Занятно. Поиск родственной души. Полный провал. Довольно предсказуемый исход данного предприятия во Вселенной, где каждый обречен на одиночество, но не каждый готов это признать. Но кто-то же находит? Или это сказки для взрослых? Хаус не знает. Кадди. Он открылся ей, почти не опасаясь получить удар под дых. Нет, было вовсе не легко, и он не думал, будто она сразу кинется в его объятия с радостной улыбкой на устах…. Но и того, что он увидел, он никак не ожидал. Снова было больно. Все его попытки нащупать хоть сколько-нибудь доступное счастье заканчиваются провалом. Сначала он хотел всё выяснить. Хотел проверить, действительно ли Кадди с Лукасом. Неужели ей и правда наплевать на него, Хауса? Неужели она избавилась от их взаимозависимости, и он теперь, как дурак, должен жить с этим в одиночку? Как чертов наркоман. Ну, да, конечно, у него же есть опыт…. Он никогда и никому ее не отдавал. Никогда. И она по-настоящему еще ни разу не уходила. И сейчас он не хочет ее отдавать, но все его попытки помешать этой сладкой парочке упираются в глухую стену. Кадди не злится, Кадди не бесится. Не улыбается и не отвечает на его слова так, как раньше. Никаких эмоций. Холодный расчет, тщательно приготовленная месть. Сделать ему больно, чтобы он отстал и понял, наконец, что ему нечего ждать. На этот раз она приняла решение. Ей хочется тихой и спокойной жизни с надежным человеком. С надежным. Ха! Её потуги быть образцом женщины, успешной и счастливой во всех областях жизни, выглядят крайне жалко. Неужели она этого не замечает? Хорошо, пусть. Это ее жизнь. Она взрослая женщина, в конце-то концов. Хаус тоже будет вести себя по-взрослому. Он сложит оружие и уйдет в тень. Станет творить добрые дела и счастье само приплывет к нему в руки, как награда. Кажется, все взрослые так и делают. Они верят в закон кармы. Да воздастся тебе по делам твоим и все такое. Он всегда думал, что это ерунда, но сейчас это неважно. Он же теперь тоже взрослый. А Кадди пусть развлекается. Рано или поздно она должна понять, насколько неправильно то, что она делает. Насколько ей это не нужно, хотя она и убедила себя в обратном. Так он думал. Он был уверен, что она поймет. Что она отступит. Это была не надежда, это был здравый смысл. Но как оказалось позже, ее здравый смысл уступил место добропорядочному безумию. Кадди не сдавалась в своей погоне за тихим семейным счастьем. Она твердо верила, что так и надо. Она четко дала ему понять, что не отступит от своего плана. И это тоже выглядит жалко. Она стоит в его кабинете и предлагает ему оплатить их совместный ужин. Это неловкая, робкая подача, с налетом фальшивой игривости. Эдакий натужно-легкомысленный кивок в сторону их прошлого общения, к которому уже невозможно вернуться. Но она пытается. Хаус только мрачнеет от неприятного зрелища. И от болезненного для него предложения – остаться друзьями. Он не умеет лицемерить. Он не настолько голоден. Нет. Ему это совсем не нужно. Уже нет. Уже невозможно остаться друзьями. Не так, как прежде. Неужели она не понимает? Она всё делает неправильно, всё. Он с тоской смотрел на Уилсона и Сэм. В них тоже было что-то неправильное, хотя, казалось, выглядели они вполне счастливо. Он не был уверен, что завидует им. Нет, совершенно точно – нет. Стерва Сэм отобрала у него друга и неизвестно, что она сотворит с ним на этот раз. Но Уилсон имеет право делать со своей жизнью все, что хочет. Пусть. Хаус тоже будет делать, что хочет. Пошлет их всех к черту с их умными советами и правилами. Останется один. Он уже один. Он всегда один. Всегда. И плевать ему на Кадди. Плевать? Он совсем в этом не уверен, и здравый смысл берет отгул, выпуская на сцену надежду. Маленькую черную точку. Она цепляется за коротенькую паузу в словах Кадди, за ее странную реакцию на его подарок. Проблемы в раю? Маленькая черная точка захватывает власть, территория теперь под ее контролем, она множит свои силы и ее войска идут в наступление. Всё рушится вокруг, всё падает и ломается, всё погибает, а она шепчет Хаусу – «позвони Уилсону, спроси, в чем дело». Она поет ему песни о том, что он был прав: Кадди не нужен Лукас. У Кадди с Лукасом не все так гладко, как кажется. Он прав. Там, под завалами – человек. В этом он тоже оказался прав. Он всегда прав. Сумасшедший день. Пациентка, в которой он увидел себя. Пациентка, боль которой он принял как свою. Пациентка, которой он позволил стать ближе к нему. Позволил себе быть ближе к ней. — Помогите! Не оставляйте меня в темноте! Слова Ханны отдавались в голове Хауса каким-то очень знакомым эхом. Он обещал вернуться. Конечно, он вернулся. Он делал все, чтобы спасти её. Спасти её ногу. Не допустить катастрофы. И хоть немного, на тысячную долю – исправить свою. Вот так…нелепо. Надежда росла и крепла, и без того шаткое равновесие дрожало от ее напора. Мир вокруг лихорадило – стоны раненых, смерть, кровь, разрушенные стены. Хауса тоже лихорадило, ему не давала покоя мысль, что он прав: у Кадди и Лукаса что-то не так, и он обязательно выяснит – что. Он выяснил. Она сама ему все сказала. Наконец-то перестала щадить его ранимую душу, и сказала. Надежда лопнула и залила все вокруг черной краской, поэтому он пока еще не мог нормально видеть и говорил всякую чушь. Ты не носишь кольца…. Не все гладко…. Встает вопрос…. Она отводит его в сторону и смотрит так, будто он глупый ребенок, перед которым она обязана извиниться за жестокость мира. Она же взрослая. Кадди смотрит на Хауса и почти по слогам объясняет, где ее кольцо. Нет никакой загадки. Она просто выходит замуж. Выходит замуж. Вот так просто. Проще некуда. Он чувствует себя полным болваном. Надежда не просто превратилась обратно в точку, она съежилась до размеров молекулы и почти умерла. Кадди отрезала кусочек его сердца. Но он не позволит ей отрезать пациентке ногу. Не позволит. Еще не поздно, еще есть время. Кадди шокирована, она смотрит на него как на идиота, она возмущена его поведением. Плевать! Он настаивает на своем, он обещает пациентке ее целую и невредимую ногу. И он сдержит обещание. Она теперь зависит от него. Эта девушка, Ханна. Она желает говорить только с ним, она будет слушать только его. Она верит только Хаусу. Он нужен ей. Он сам это допустил и теперь ему придется быть рядом. И он рядом, он делает все, что только возможно сделать. Повторный обвал. И всё ради ноги. Он почти герой. Но Кадди считает все это глупостью, упрямством и действительно безумной затеей. А ему плевать. Плевать! Он обещал. Он должен спасти ногу Ханны. Он-то знает, чего стоит нога…. Кадди упрекает его. Она думает, что это – его месть ей. Какая чушь, за кого она его принимает? Он оскорбил ее. Она прямым текстом сказала, что не любит его. Вот так. Опять всё просто. — Просто смирись с этим и живи себе дальше. Отлично. Она говорит в точности как доктор Нолан, который не знает ни одного ответа. Похоже, он и Кадди большие эксперты в этом самом «просто смирись и живи дальше». Хаусу до них как до Луны. Его достали эти советы. Он злится, он оскорбляет Кадди. И получает в ответ целую тираду. Кадди высказала все, что думала, все, что наболело. Ей надоела кутерьма вокруг него. Он сам ей надоел. И у него, оказывается, ничего нет! Какая прелесть. Что ж, теперь-то он в курсе. Она раскрыла ему глаза. Как благородно с ее стороны. Но она права: тянуть больше нельзя, пора ампутировать. Он не смог спасти ногу пациентки, как не смог спасти свою. Она доверилась ему, а он разыгрывал сценарий своей собственной трагедии. Он ждал, надеясь, что всё еще можно решить. Но время истекло. Ханна послушает только его. И он находит те слова, которым она поверила. Кадди была рядом и видела: он всё сделал правильно. Зачем она так смотрела на него потом? Он отрезал пациентке ногу, Кадди отрезала его от себя. Так зачем же она смотрела на него такими глазами? Что в них было? Сожаление? Грусть? Нелюбовь? Ему было все равно. Ему вообще все стало безразлично, когда Ханна умерла. Он все сделал правильно, а она все равно умерла. Глядя ему прямо в глаза. Всё бессмысленно. В его зеркале её мертвое лицо. Она по-прежнему смотрит на него, и будет смотреть еще долго. У него больше нет надежды, ни на что. Она умерла. Всё бессмысленно. Всё. Он разбивает зеркало. Разбивает её лицо, своё отражение, своё бессилие, которое он по-прежнему ненавидит больше всего на свете. Но в этом теперь тоже нет никакого смысла. Он устал. Он очень сильно, смертельно устал. Там, за дверью, для него ничего больше нет. Здесь, среди осколков зеркала – тоже. Ничего, кроме «Викодина».4.
Холодной слякотью покрылся день чёрный, выжженный дотла... А в сердце правда улыбалась и часа своего ждала. (Хуан Рамон Хименес) (4)
— Хаус, нет! – говорит Кадди. – Ты нужен мне здесь. — А ему я нужен там, — возражает Хаус. – И стонет он громче тебя. — В здании было больше ста человек, нашли только семьдесят шесть, — говорит Кадди. – Пусть Форман с командой занимается крановщиком, — распоряжается она и уходит. Зачем она это сказала? Он нужен ей…здесь? Неправда. Тут полно квалифицированных спасателей и врачей. Но ведь он только что с легкостью определил, что один из пострадавших не доживет до больницы. И оказался прав. Да, именно поэтому он здесь и нужен ей. Именно поэтому. Как гениальный диагност. Как же это всё тяжело…. Прежде чем тогда войти в его кабинет, чтобы предложить поужинать вместе, Кадди нервничала, словно первокурсница перед сложным экзаменом. Ее почти трясло от напряжения. Она собиралась лгать вслух, в очередной раз. Она уже привыкла лгать себе, для нее все это уже стало правдой. Но сказать ему в глаза эту правду было намного сложней. Но, кажется, она выдержала экзамен. Поверил ли он ей? Она не знала. Скорей всего, да. Главное, что она сумела уйти после его слов. Честных, острых и пропитанных тоской. Она ощущала запах этой тоски в его кабинете, от него закружилась голова, и ей захотелось выйти и вытошнить отвращение к самой себе прямо на свои красивые туфли. Она промолчала в ответ. Что она могла ответить ему? Все уже сказано, но он никак не может успокоиться. А она…. Она спокойна, собрана и хладнокровна. Она устраивает свою жизнь, она двигается дальше. Только почему-то перед глазами плывет дарственная надпись на странице книги, и сердце застревает в горле. Слова, написанные рукой Хауса. Что это – изощренное издевательство? Он говорит, что это взрослый поступок и в его словах сквозит…ирония? грусть? издевка? Она не знает. Она не может разобрать. Он сводит ее с ума своими выкрутасами. Своими подарками. Своими словами. Только он может так…. Кадди резко захлопывает книгу и смотрит на Хауса, пытаясь понять, откуда он знает про помолвку. Но он, очевидно, не знает. Сердце из горла падает на свое законное место и ноет там так сильно, что ей хочется провалиться сквозь землю. Она отворачивается, продолжая одеваться. Он помогает, и ей хочется закричать, чтобы он не трогал ее, чтобы не был таким…родным. Чтобы не делал ей больно, не терзал больше ее душу. Как будто он в этом виноват…. Она скрывает от него, она бережет его от потрясений. Она уверена, что новость о помолвке будет для него потрясением? Не слишком ли много она на себя берет? Какое ему дело до нее? Он ведь только играет. Он всегда только играет. Кадди обманывает себя, собирает волосы в хвост и выходит из кабинета. Пора спасать чужие жизни, а о своей она подумает потом. О своей ей думать и не нужно – все уже решено. Да, вот так. А Хаус… Хаус переживет. Она ненавидит себя за такие мысли, но убеждает себя – в который раз – что она все делает правильно. Да нет, она уверена – все правильно. А сомнения нормальны, ведь она живой человек, и…. Они с Хаусом на руинах. На руинах их собственных жизней. Эта мысль стремительно проносится в голове Кадди, когда она смотрит на Хауса, пока тот разговаривает со спасателями. Она даже не успевает испугаться этой мысли. Просто странный образ из снов, просто мимолетное чувство, просто….ощущение надвигающейся катастрофы. – Наверное, все не так уж и гладко с Лукасом, — начинает Хаус. — Если так, то мне жаль. Не хотел тебя расстроить. — У нас все хорошо. Просто отлично, — говорит Кадди. — Тогда почему ты напряглась? – не сдается Хаус. — Когда я открыла книгу, — Кадди отводит его в сторону, – я не знала, что это подарок на новоселье. Подумала, что это по случаю помолвки. Вчера вечером он сделал мне предложение. Наконец-то она это сказала. Хаус иронизирует на свой счет. А ей больно смотреть ему в глаза, но она смотрит. Он не хочет признавать, что это правда, говорит что-то о кольце. Она находит какие-то слова для объяснения. Находит силы, чтобы смотреть на Хауса, хотя ей хочется убежать, чтобы не видеть его больше никогда. Чтобы он не смотрел на нее так. Чтобы не выглядел таким ошарашенным. Господи, ну на что он надеялся? Она не верит в его чувства. Не хочет верить. Если она поверит, она не сможет двигаться дальше. Ему просто немного одиноко и грустно. Уилсон, она…. Они оба отдаляются, а он остается. Она не может об этом думать, она не может быть ему постоянной нянькой, да ему это и не нужно. Она сама ему по-настоящему не нужна. Она уверена в этом. У них ничего не может быть. Опять. Опять и снова. Она зациклилась. Нет, она идет вперед. Кажется, здесь умирают люди и им нужна помощь…. Эта девушка, Ханна. Ей очень не повезло. Ампутация. Кадди нужно найти верные слова, чтобы уговорить ее на ампутацию. Хаус мешает. Пациентка верит только ему. А он сравнивает последствия краш-синдрома с пагубным влиянием чизбургеров на организм. Совсем съехал с катушек! Но пациентка желает ждать. Хорошо, они подождут. — У Ханны истерика, — говорит Кадди. – Паническая атака, срывает с себя капельницы, не может дышать… — Ну так успокой её, — пожимает плечом Хаус. — Ей нужен ты, — говорит Кадди. Ей. Нужен. Ты. Хаус. Кадди кажется, что эти слова она уже говорила. Ах, да. В самом начале. Почти то же самое. Нужен. Он нужен здесь. Нужен там. Нужен ей, нужен этой девушке. Эта хромая сволочь необходима миру, как живительная влага, лишняя капля которой опьяняет и оказывает непредсказуемое воздействие на окружающих. На неё. Хотя что тут непредсказуемого? Господи, как же она его….ненавидит! За всё. За суету вокруг него, за бардак, что он устраивает, за его упрямство! Пора ампутировать. Он играет в опасную игру. Кадди устала от его ребячества, от его упертости. Неужели он не видит, что медлить больше нельзя? Не понимает, что творит? Злится на нее и поэтому… Не может же он быть таким идиотом! Или может? И что ей делать? Весь мир крутится вокруг нее. То же самое она может сказать и про него. Они оба хороши. Они друг друга стоят. Это не успокаивает, а злит еще больше. Чего он от нее хочет? Она уже всё ему сказала, всё. Пусть он оставит ее в покое! — Я не люблю тебя, — говорит Кадди. Она произнесла это вслух. Она молодец. Только кого она в этом убеждает – его или себя? Она делает ему больно. Черт побери, да она хочет сделать ему больно! Он имеет право говорить все эти резкие слова, а она — нет? Он имеет право говорить правду, а чем она хуже? Ей всё надоело, и она высказала ему это. Пусть знает, пусть чувствует – каково это, когда тебе в лицо швыряют правду, не смягчая слов. Он смотрит на нее и молчит. Почему он молчит? Но она же именно этого и хотела…. Или нет? С нее хватит. Она уходит. Она не знает, что будет дальше, сейчас некогда об этом думать, да она и не думает. Она только сходит с ума от пустоты, глухой боли и злости, что диким коктейлем без названия разливаются внутри нее. А Хаус все твердит о пациентке…. Злость перекрывает все остальное и выливается за край кубиками льда. Она бьет по самому больному месту, смешивая правду с ложью. Кадди отворачивается от Хауса и уходит, чувствуя только пустоту внутри. Она понятия не имеет, куда делась ее глухая боль, и ей это все равно. Вокруг разрушенные стены, пыль и грязь. Внутри нее – заботливо выжженная пустыня. Кадди идет и делает свою работу. Ее работа ей сейчас не по силам. Хаус постарался. Хаус. Она думает его имя, она даже видит его имя перед глазами – почему-то написанное палкой на серой строительной пыли. Она думает, видит и ничего не чувствует. Отлично. Ведь именно этого она и хотела. Забыть, оставить в прошлом и не чувствовать. Кадди говорит Ханне о необходимости ампутации, понимая, что ее слова бесполезны. Хаус ползет к ним и сейчас все будет еще хуже. Но он удивляет ее. Она поднимает голову и смотрит на его профиль, еще не очень понимая, что он действительно пришел уговаривать Ханну на ампутацию. Что он скажет? Почему-то Кадди становится страшно, очень страшно. Он говорит и говорит. Говорит правильные, точные слова, которым пациентка верит. Он говорит про себя. Кадди закрывает глаза, вспоминая ужас того дня, когда с Хаусом случилась беда. Кадди смотрит на него, слушая его голос. Она почти не понимает, о чем он говорит, но чувствует его боль. Она смотрит, слышит, вспоминает и не может не плакать. Она почти умирает, глядя в его глаза, когда он произносит — «я сам», и тянется к инструментам. Мир сужается до размера его зрачков, и она понимает, что снова жива. Кадди обнимает себя за плечи, стоя над адом, что находится прямо под ее ногами. Оттуда доносится дикий стон боли, от которого ее глаза почти стекленеют и она уже ничего не понимает в этой жизни, совершенно ничего. Единственная мысль проскальзывает в голове и тут же исчезает: «Какой же он сильный…». Кадди смотрит на пациентку и ее мужа и чувствует на своих плечах всю тяжесть собственной нечестности, трусости и разумности. Она смотрит на Хауса, закрывающего двери машины, и наконец-то признается себе, что не смогла вырвать его из своего сердца. И вряд ли когда-нибудь сможет. Все ее мечты об идеальной семье были глупыми и нечестными. В глубине души она всегда это понимала, но не хотела отказываться от них. Тем более что осуществить их было куда как проще, чем пытаться создать что-либо подобное, связанное с Хаусом. Так ей казалось. Она лгала сама себе о своих чувствах, она решила, что все прошло. Ей очень, очень хотелось убежать от Хауса. От опасности, которую он представлял для ее упорядоченной и прописанной наперед жизни. Она строила планы, думая о том, как все будет прекрасно и радужно, стоит им осуществиться. Этот карточный домик ее мечтаний едва держался на плаву, и в конце концов рухнул в голубую пропасть глаз Грегори Хауса. И там Кадди почти задохнулась от его боли и своей любви к нему. У нее больше не было сил бороться со своим собственным сердцем, которое диктовало свои условия существования. И она поддалась ему. Она признала, что она в тупике. И выбраться из него она сможет, только держась за руку Хауса. Она пришла к нему, чтобы просить о помощи. Она пришла и увидела его с таблетками в руке. А у кого просить о помощи Хаусу? Что она может сказать ему, глядя на эти таблетки? Он взрослый человек, он сам принимает решения. Так же, как и она. И оба они нашли единственный для каждого из них выход. Он – таблетки, она – его. Какая злая, злая ирония. Кадди чувствовала дикую, почти смертельную усталость. От борьбы с собой, от сказанных и услышанных слов, от этого сумасшедшего дня, который показал, насколько бессмысленными и жалкими были ее попытки построить свою жизнь, не слушая свое сердце. Она пришла узнать, смогут ли они…. Как же он смотрит на нее…. Зачем он так смотрит? Что в его глазах? Удивление, надежда? Она признаётся ему. Говорит правду. Настоящую, ничем не приправленную – ни злостью, ни гневом, ни страхом. Она говорит тихо, спокойно, и нет никаких лишних слов, нет их пикировок, нет игр, нет вуалей, за которыми можно спрятать чувства. Она хочет знать, может ли у них что-то получиться. Ошарашенность в глазах Хауса сменяется растерянностью. Он не знает, сможет ли измениться. Она тоже не знает. Ей все равно. Он не знает, что может предложить ей. Только себя. Такого, какой он есть. Она знает. Она любит его. Она нашла в себе бессилие сказать эти три слова. Она хотела бы не любить, но у нее не получается. Она почти извиняется за свою любовь, только не ясно — перед кем. Ей почему-то немного неловко быть такой открытой, и она ждет, когда Хаус скажет хоть что-нибудь или сделает. Он смотрит на нее и, кажется, не верит тому, что видит и слышит. Она тоже не верит, что смогла прийти и сказать. Не верит до тех пор, пока он не протягивает ей руку, чтобы она помогла ему встать. Он странно смотрит на нее, будто боится, что она исчезнет. Он целует ее, нежно и очень осторожно, словно проверяя ее реакцию или пробуя на вкус. Она замирает. Ей нравится чувствовать его губы на своих губах. Он отстраняется и смотрит на нее, чуть сощурив глаза. Он думает, что происходящее снова может быть галлюцинацией. Почему он так думает? Кадди хочется погладить его небритую щеку и назвать его глупым. Она почти незаметно улыбается и спрашивает про «Викодин». Он раскрывает ладонь, видит таблетки. Нет, он их не принимал. Всё в порядке. Она позволяет себе смотреть на него глазами, полными нежности, и от того, что ей не нужно больше скрывать своих чувств, она ощущает ни с чем не сравнимую легкость. Кадди улыбается и Хаус улыбается ей в ответ. Она счастлива, она действительно счастлива видеть его улыбку. В груди дрожит что-то хрупкое, теплое и невозможно пугливое. Хаус закрывает ее своим телом, словно защищая это чувство. Хаус целует ее смелей, и ей кажется, будто он вдыхает в нее жизнь. Их руки находят друг друга. Их пальцы переплетаются. Он держит ее. Наконец-то он держит ее. Тепло разливается по ее телу. Она очень четко ощущает правильность данной минуты и верность сказанных ею слов. И это дает ей чувство неведомой доселе свободы. Она совершенно ни о чем не думает. Они держат друг друга за руки. Сейчас. И это главное.5.
Подай мне, надежда, руку, пойдем за незримый гребень, туда, где сияют звёзды в душе у меня, как в небе. Закрой мне другой рукою глаза и потусторонней тропинкой веди, слепого от снега твоей ладони. Зато мы такие дали увидим при свете грусти: под полной луною сердца любви голубое устье. Меня схорони во мне же от жара мирской пустыни и путь протори в глубины, где недра, как небо, сини. (Хуан Рамон Хименес) (5)
— Если ты решил вернуться к наркотикам – это твой выбор, — говорит Кадди. — Да, — отвечает Хаус. Да, да, да. Тысячу раз да. Это его выбор. Потому что на самом деле у него нет никакого выбора. Хаус удивлен. Он не знает, зачем пришла Кадди. Он удивлен, но удивление это словно бы просачивается сквозь укрывающую его пелену, которая соткана из бессмыслицы, лихорадочной борьбы и остатков силы воли. Дикое сочетание. Он ничего не видел для себя, он хотел проглотить эти таблетки и забыть обо всем. Он каким-то чудом удерживался от последнего движения и его колотило от этой борьбы, от страха, от почти детской обиды – почему, почему так? Почему? Он хотел зацепиться хоть за что-нибудь. Он не хотел падать, но не находил никакой соломинки для себя, никакой надежды. Его разрывало на части. Он почти задыхался от надвигающейся со всех сторон тьмы. Она сгущалась вокруг него, она затопляла его изнутри, она сводила с ума и обещала покой. Он хотел этого покоя и боялся его. И ему совершенно некому было крикнуть «Помогите». И он молчал. Кадди пришла выхватывать у него таблетки? Нет? Отлично. Он пытался понять – интересна ли ему причина ее визита и не мог. Но как только она пришла, он почувствовал, как стало легче дышать, потому что не нужно было сию секунду принимать окончательное решение – глотать «Викодин» или нет. Хотя мгновение назад, казалось бы, всё уже было решено и оставалось только сделать последний шаг…. Быть или не быть. Гамлет, принц Принстонский. Хаус мысленно усмехнулся. Осталось понять, что для него «быть», а что – «не быть». Гамлет в квадрате? Черт бы побрал все это! Что Кадди там говорит? Повязку? Она ради этого пришла? Ему не нужна скорая помощь, пусть уходит. Она пришла орать на него? Ей мало было там, на завалах? Хаус начал ощущать что-то еще, кроме опустошения, темноты и усталости. Он смотрел на Кадди и не понимал ее. Он не понимал себя. Он хотел и не хотел, чтобы она ушла. Он не хотел оставаться один и не хотел держаться за иллюзию. Он не знал, как оставить ее здесь, и не знал, как прогнать. Он не знал, зачем нужно делать то или другое. Таблетки жгли ладонь, а присутствие Кадди давило на него своей бессмысленностью. Ему хотелось закрыть глаза и погрузиться в сон без сновидений. Зачем она пришла? Он так устал…. Что? Лукас? Она пришла рассказывать ему о Лукасе? Превосходно, просто отлично. Хаус даже немного очнулся и вспомнил про свой сарказм. Досада легкой тенью коснулась его ресниц, но усталость не пустила ее в глаза. Он высказал парочку предположений относительно новоиспеченных жениха и невесты, но сделал это скорее по инерции. Он не знал, хотелось ли ему по-настоящему задеть Кадди, сделать ей больно. Не знал, хотелось ли ему, чтобы она что-то ответила на его слова. Он не понимал даже, насколько ему любопытно, зачем она пришла и любопытно ли вообще. Время тянулось какими-то медленными рывками. Было ощущение, что он, Хаус, вынырнул головой из небытия и зачем-то ведет этот глупый разговор, тогда как тело тянет его на дно. Он опускает взгляд и смотрит в пол. Когда же она уйдет? Когда…. Что? Она порвала с Лукасом? Теперь Хаус удивлен по-настоящему. Но зачем она сообщает ему об этом? Сердце предательски пропустило удар. Что она говорит? Что за бред она несет? Сумасшедшая женщина, вечно противоречит самой себе! Пару часов назад она двигалась дальше, а теперь, значит, стоит на месте? Она в тупике…. Или это… признание? Она наконец-то призналась самой себе в том, что была не права. Самой себе и Хаусу. Она говорит, что постоянно думает о нем. Нет, такого не может быть. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, особенно сейчас. Сейчас, когда он сидит среди осколков зеркала, держит в руке «Викодин» и мечтает уснуть. Слишком всё это…. Неужели она пришла спасать его? Пришла все-таки продолжить пляски вокруг него? Пришла не допустить срыва? Хаус сильней сжимает таблетки в ладони. В таком случае он ее прогонит. Немедленно. Жалкая мыслишка бьется в жилке на виске — «Не надо, пусть останется, пусть обманет», но тут же исчезает. Кадди хочет знать, может ли у них что-то получиться. От этих ее слов Хаус еще больше чувствует свою усталость и свою…безнадежность. Он не уверен, что сможет измениться. Она знает это. Она знает? И что дальше? Ему тяжело. На него вдруг наваливается вся его жизнь, со всеми событиями, поступками, эмоциями. Она лежит на его плечах и придавливает его к земле. Она отражается в его глазах болью, усталостью и осколками нежности. Он такой, какой есть. И Кадди это знает. Она это знает? Знает, и все равно пришла. Он смотрит в ее глаза и боится поверить ей, хотя ему безумно, безумно хочется это сделать. — Я люблю тебя, — говорит Кадди. – Я хотела бы не любить, но у меня не получается. Она почти плачет, произнося эти слова и признавая свое поражение. Она пришла не спасать его, она пришла спастись сама. Она пришла узнать, сможет ли жить, не убегая от себя, а принимая свои чувства. И она сказала ему о них. Она ждет. Она честна с ним, он чувствует. Он видит это в ее глазах. Усталость от борьбы с самой собой, страх оказаться ненужной. И тепло. Робкое, неловкое, стеснительное. Хаус хочет окунуться в это тепло, хотя бы на мгновение. Он пытается встать, но не может сделать это самостоятельно, и протягивает ей руку. Она помогает ему, и он не понимает, кто кого поднимает сейчас. Он подходит к ней и встает близко-близко. Он смотрит в ее глаза и видит в них себя. Он хочет поцеловать ее и целует. Нежно, осторожно, пробуя ее на вкус, вспоминая. Он чувствует, как тьма отступает, и дышать становится легче. На мгновение он отстраняется. Это точно не галлюцинация? Нет, он уверен, что это реальность, и уверенность эта настолько сильная, что именно она внезапно пугает его. Это реальность. Его реальность. Их реальность. Хаус смотрит на Кадди и видит свет в ее глазах. Она улыбается. Не было никакого «Викодина». Она говорит, что всё в порядке. У них всё в порядке. Кадди улыбается. Хаус смотрит в ее глаза, и на мгновение мир сужается до размера одного из ее зрачков. До размера маленькой черной точки. Которая не сможет исчезнуть и не сможет разрастись до губительной величины. Хаус смотрит на нее и чувствует, как обретает равновесие: хрупкое, шаткое, почти невозможное. Хаус смотрит в глаза любящей его женщины и видит в них свет. Свет его новой надежды. Она здесь, рядом. Рядом с ним. Она принимает его. Его – Грегори Хауса, со всем его багажом. Он уже почти не ощущает собственной безнадежности. Он снова слышит в себе желание быть. Они стоят среди осколков зеркала, среди верных решений и ошибок, среди побед и поражений. Они стоят в маленькой ванной комнате, которая сейчас является центром их Вселенной, и смотрят друг другу в глаза. Кадди улыбается и в ее глазах он видит свет. Свет, рожденный в ней им самим – Хаусом – и ее чувством к нему. Он улыбается ей в ответ. Да, у них всё в порядке. Для них еще всё возможно. Для него еще всё возможно. Здесь, и там – за стенами – есть будущее. Не так важно сейчас, что будет дальше. Главное – что оно будет. Таблетки падают на пол. Роняя их, Хаус чувствует легкость. Он даже замирает на долю секунды, чтобы лучше запомнить это ощущение. Он снова целует Кадди, смелей и свободней. Он целует ее, и ему кажется, что в пыли прошедшего дня он наконец-то нашел родник. И, только прикоснувшись к нему, понял, как сильно мучила его жажда. Жажда жить. Их руки находят друг друга. Их пальцы переплетаются. Он держит ее. Он держит ее крепко, чтобы она понимала – он жив и он рядом. Он держит ее крепко, чтобы и самому это понимать. Он чувствует ее тепло и ему совершенно не хочется ни о чем думать. Они держат друг друга за руки. Сейчас. И это главное.FIN
_____________________________________ СНОСКИ: (1)«Черный — цвет ада и надежды.» (мюзикл «Sherazade. Les milles et une nuits») (2)«Лежа в своей кровати, я слышу тиканье часов и думаю о тебе» (Cyndi Lauper — Time After Time) (3)"Я сижу здесь, на краю, размышляя, спрыгну ли я. Есть ли у меня смелость продолжать? Потому что смелости отвернуться от края у меня нет. Мои отекшие руки дрожат и трясутся. Я так устал от жизни на сломе" (Kevin Parent – "River’s So Cold") (4)Перевод — П. Грушко (5)Перевод – С.Гончаренко