Предел

Их нашли у западной лестницы. Гудел ветер, и крики чаек, если они еще кричали, были не слышны. Один лежал у ступеней, раскинув израненные руки в стороны. Грудь его под тяжестью бурых водорослей поднималась и резко опадала. Второй разметался по песку. Казалось, тело его изломало страшной бурей, что бушевала у Предела последние три ночи. — Проверьте, живы ли, — приказал Крис и сплюнул под ноги. Сгусток мутной слизи замерз раньше, чем коснулся ступеней. Чанёль и Сехун бросились выполнять приказ. Сехун не впервые видел моряков, ставших жертвами морской стихии, но все они были мертвы и мало чем походили на людей. Эти же двое казались живыми, что приравнивалось к чуду. — Дышит, — крикнул Чанёль, осмотрев того, что лежал на ступенях. — И этот — тоже. — Сехун присел на корточки и убрал с лица моряка волосы. Поначалу ему показалось, что они побелели от инея, но, приглядевшись, он понял, что они седые, хоть выглядел моряк молодо. Застывшая на губах кровь вызывающе алела, и сквозь синеву щек пробивались багряные разводы синяков. — Несите в башню. — Крис развернулся на каблуках, сунул руки в карманы куртки и двинул вверх по лестнице. Чанёль и Сехун переглянулись. Они не были слабаками — слабаки на сторожевой башне у Предела не служили, — но поднять на себе двух здоровенных мужиков, да еще и по такому ветру, на башню у них едва ли получилось бы. — По одному? — предложил Чанёль и облизнул обветренные губы. — Второй замерзнет насмерть, пока вернемся. — Сехун покачал головой и снова поглядел на лежащего перед ним моряка. Тот открыл глаза и взглянул на него в ответ. Сехун от неожиданности ойкнул и завалился на задницу. Рука метнулась вверх, но Сехун остановил себя раньше, чем успел перекреститься. Не хватало еще, чтобы кто-то узнал о его единоверии. И без того проблем хватало. — Чего ты? — Чанёль насторожился, приподнялся, чтобы лучше видеть Сехуна и его утопленника. — Ожил. Ты встать можешь? — Сехун справился с испугом и вновь склонился над моряком. Моряк облизнул губы и осторожно пошевелился. Поморщился, но на локтях приподнялся. Сехун подал ему руку. Моряк вцепился в нее холодными пальцами и, пошатываясь, встал на ноги. — Мы товарищу твоему поможем, а ты иди за нами. Хорошо? Моряк кивнул. Он стоял на ногах нетвердо, кренился то в одну сторону, то в другую, словно мачта корабля, попавшего в шторм, но у Сехуна было всего две руки, и помочь сразу всем он не мог. На башню поднимались долго. Ветер пригнал с юга сизые тучи, сбил их темными колтунами над неспокойной водой. Стало так холодно, что Сехун даже сквозь сыромятную кожу куртки чувствовал ледяное дыхание моря. Внизу, у подножия лестницы, гремели волны. У входа в башню им встретился Бэкхён. Он сидел на пустом бочонке из-под масла и ножом вырезал из кости иглу. Иглы постоянно терялись и ломались, а штопать вечно рвущуюся и изнашивающуюся одежду было необходимо: другую гарнизону у Предела не выдавали. — К Минсоку их, — не отрываясь от работы, бросил Бэкхён. — Мало ли, кто им попутного ветра желал. Минсок встретил их еще менее радушно, чем Зодчий. Впрочем, он был Смотрящим, а те даже мать родную на порог не пустят, пока не убедятся, что в ней не притаилось особо скверное зло. — Этого сюда, — скомандовал Минсок, завидев полумертвого морячка на руках у Чанёля; утяжеленный именной печаткой палец указал на продавленный лежак. — А ты встань к стене. Второй моряк молча повиновался. По лицу его было сложно сказать, как он относится к тому, что им командуют, но не спорил и не брыкался, и это радовало. Народ, обитавший у Предела, славился своей нелюдимостью и солдат открыто недолюбливал. Встречи с ними обычно заканчивались поножовщиной. Но этот вел себя мирно: видать, седина добавила ума. Минсок скоро оглядел бесчувственного моряка, поморщился, когда на глаза попались разъеденные солью раны и бросил: — Чистый, как совесть нашего командира. Ты. Давай ко мне. Моряк подошел. Встал перед Минсоком, сгорбился, ссутулился, чтобы не казаться слишком уж высоким, а ведь на добрую голову его перерос. И плечи отрастил такие, что Чанёль позавидовать мог, да и выглядел здоровым и крепким, что тщательно скрывал. В Пределах таких мужиков по пальцам сосчитать можно было. Здоровяки дома долго не засиживались: всех служить отправляли. А служба была несладкой. В море, конечно, тоже не сахар, но на передовой всяко хуже. — Эй, в глаза смотри. — Минсок взял моряка за подбородок и поднял его голову. Моряк нехотя поглядел на него. — То-то же. Величать-то как? — Кай. От имени повеяло холодом. Сехун поежился и покосился на Чанёля. Чанёль раздраженно зыркал на Минсока. Он хотел вернуться на пост, в натопленную смотровую, где его ждали сметы, карты грозовых фронтов и крепленое вино на дне чарки. — И что с тобой прикажешь делать, Кай? — Минсок склонил голову набок. — Ты мне не нравишься. Кай молчал, и от его молчания бросало в дрожь. Сехун зарделся и поспешно отвернулся, чтобы Чанёль не дай бог не заметил. — У таких, как ты, всегда полно тайн. Годков тебе, поди, не больше моих будет, а уже седой, как моя бабка. Ни единый мускул не дрогнул на лице Кая. Казалось, он вообще ничего не чувствовал и не знал даже, что это такое. — Позови командира, — бросил Минсок через плечо. Чанёль подхватил и умчался за Крисом. Сехун намертво прирос к каменному полу. — Я вижу тебя насквозь, седой. Молись, чтобы тебя поскорее вышвырнули вон. Кай устало моргнул. Он все смотрел на Минсока, как тот и велел, но взгляд его оставался равнодушным, скупым на эмоции. Сколько бы Сехун ни вглядывался, а понять, какого цвета у него глаза, не мог. Он менялся неуловимо, и сложно было сказать, какой из них истинный, а какой — привиделся. Скрипнула дверь; вошел Крис. — Что у нас тут? — спросил он бесцветным голосом. — Вон тот чистый, — Минсок жестом указал на лежак и морячка на нем, что едва дышал под тяжестью оледенелых одежд, — а этот мне не нравится. Глядите за ним в оба, а как буря стихнет — гоните взашей. Крис кивнул коротко и скомандовал: — Иди за мной. И ты, Сехун. — Лекаря пришли. Не буду ж я с этим возиться? Крис ничего не ответил и вышел из минсоковой конуры. Сехун дождался, когда мимо него прошмыгнет, горбясь и зажимаясь, Кай, и только тогда сдвинулся с места. Кая определили в угольный сарай. Мешки стояли полупустые, поросшие местами черным льдом; воняло крысиным пометом и сыростью. Сехун огляделся, прикидывая, куда приткнуть фонарь. Масла в нем было на самом донышке, огонь подрагивал, расплескивая по стенам и грязному полу бледный свет и ничего толком не освещал. Кай обошел сарай ленивым шагом, позаглядывал по углам, что-то там себе прикинул и встал у стены, привалился к ней спиной и закрыл глаза. — Ты ж понимаешь, мы у Предела. Здесь каждый чужак — враг. А ты не выглядишь здешним. Минсок — Смотрящий. Он всякое повидал. Ты и меня пугаешь, если честно. Скажи хоть что-нибудь. — Зачем? — Кай открыл глаза и посмотрел на него. — Люди... обычно говорят. Защищаются, оправдываются, знаешь... — А толку? — Он снова закрыл глаза. — В словах большая сила, мальчик. Тратить их понапрасну — расточительство. Оставь меня, я никуда не денусь. — Ты замерзнешь. — И что? Греть меня собрался? Сехун вдохнул резко и не смог выдохнуть. Сердце перевернулось в груди и ухнуло в живот, где и забилось быстро и жарко, разгоняя по телу вспенившуюся кровь. Кроме еженощных молитв Всевышнему, за Сехуном водился еще один грех. Грех куда более страшный, чем вера в единого бога. И сейчас он рвался наружу, и совладать с ним было немыслимо сложно. Сехун сбежал. Оставил фонарь и врученное начальником по складу одеяло на полу и бегом бросился прочь. Мысли и ноги путались, не поспевали друг за другом и желаниями, что сигнальными огнями вспыхивали и гасли в глубине живота. Сехун терялся. И это было… приятно. До отбоя он проторчал на вахте у ворот, хоть была и не его смена. Поиграл в кости с Чондэ, выпил вина, до неприличия разбавленного водой, а потом побрел к себе в барак. Посидел там, в густой, соленой темноте, на непокрытых нарах, подождал, когда за дощатой стеной улягутся спать и выскользнул в ночь. Он не знал, чего ищет, от чего бежит, но не удивился, когда обнаружил себя у угольного сарая. Дверь его стояла приоткрытой, но свет не горел. Когда Сехун, помешкав, толкнул дверь, и та бесшумно отворилась в антрацитовый мрак сарая, послышались первые, еще далекие, раскаты грома. Гремело всегда на севере, у Предела. Гремело жутко, и Сехун обычно старался уснуть раньше, чем на башню обрушивалась очередная гроза. Сегодня все было иначе. Ветер поднялся такой сильный, что одного его порыва оказалось достаточно, чтобы завалить набок бочку из-под рыбы. Она, грохоча, прокатилась мимо Сехуна и врезалась в сваленные под пристройкой дрова, сырые и холодные настолько, что их не брал даже «живой» огонь. Сехун юркнул в сарай и прикрыл за собой дверь. — Эй, моряк... — позвал он негромко. — Ты еще жив? — Опять ты. — Темнота вздохнула и обрела форму. Черная рука потянулась к черному фонарю и зажгла огонь. — Хотел убедиться, что ты не замерз. — Убедился? А теперь иди отсюда. — Ночь будет долгая... — Ну как знаешь. Сехун на деревянных ногах подошел ближе. Помешкал секунду и опустился на край брошенного на пол одеяла. Кай сидел, подтянув колено к груди; вторую ногу он вытянул перед собой. Она явно болела. Кисти рук, что лежали на колене, укрывали старые шрамы. Сехун, глядя лишь на них, поерзал и подвинулся ближе. Кай повернул к нему голову. Взгляд у него был тяжелый, усталый, но вместе с тем читалось в нем и нечто иное. Нечто влажное и жаркое, как поцелуй в полумраке взбитых простыней. Сехун боялся ответить на его взгляд. Он лишь пару раз за все свои жалкие двадцать лет был так близко к человеку, к которому до зуда в ладонях хотелось прикоснуться, и не знал, что делать. Он понимал, что желания его постыдные, понимал, что хотеть мужчину — грех, но все равно желал, и готов был отдать многое, лишь бы тот хоть раз к нему прикоснулся. — Замерз, вояка? — В голосе Кая слышалась хрипотца. Так шумел прибой. — Нет. — Сехун замотал головой. — А чего дрожишь? Сехун вскинул голову и совершил ошибку, посмотрев Каю в глаза. Они были черные. Красивые. И они убеждали, что грешить — сладко. — Давай же. — Кай улыбнулся. Сехун прерывисто вдохнул — и накрыло. Кай поцеловал его первым: грубо, жестко, сминая неумелые губы своими твердыми, холодными губами. Сехун уперся ему в грудь ладонями, надавил сильно, оттолкнул. Кай мигом напрягся и поймал его взгляд. — Нет? Сехун с трудом сглотнул и шепнул: — Не так. Кай кивнул и поцеловал его уже нежнее. Сехун расслабился, позволил обнять себя за плечи и сделать поцелуй глубже. Его потряхивало, а слух улавливал каждый посторонний звук, шорох, вздох. Сехун должен был лежать в своей койке и видеть сны по уставу, но вместо этого целовал мужчину, хотел мужчину и готов был — стоило лишь попросить — отдать ему не только свои губы. Сехун никогда не делал того, о чем тайно мечтал, ибо страх перевешивал, но сегодня, в эту злую, холодную ночь, что-то изменилось. Сехун все еще боялся — было чего, — но страх этот уступал место безжалостной потребности быть с другим человеком. Не просто рядом, но единым целым. Так, как рассказывалось в запретных легендах многобожников. — Позволишь? — Кай оторвался от его губ, чтобы снова поглядеть в глаза, обезоружить нежностью полуулыбки. Пальцы его скользнули под куртку Сехуна, тронули жесткую шнуровку штанов. Сехун кивнул, не в силах произнести ни слова. Ему было жарко и хорошо от близости Кая, от его умелых, выверенных движений и ласковых взглядов. Он больше не смотрел на Сехуна так, словно он надоедливая букашка. Под взглядом Кая Сехун чувствовал себя центром предельного мира, и это было восхитительно. Кай скоро справился со шнурками и завязками и сунул потеплевшие, шершавые ладони ему в штаны. Сехун застыл, затаив дыхание. Он никогда не думал, что это будет ощущаться так... правильно. Так хорошо и желанно. Кай погладил его, накрыв ладонью, улыбнулся и спрятал лицо в изгибе его шеи. Прижался к ней ртом, выдохнул жарко на кожу. Сехун вздрогнул и покрылся мурашками от ключиц до кончиков пальцев. Кай поцеловал. Крепко, прихватывая зубами кожу. Сехун дернул его на себя и вместе с ним повалился на пол. Под одеялом оказались сваленные грудой старые мешки. Они колосились и кусались, царапали обнаженную поясницу. Сехун не мог улечься, ерзал, сучил ногами, пока Кай не подхватил его под колени, не прижал их к своим бокам. За стеной сарая кто-то прошел, громко, перебивая шум прибоя, отхаркнул мокроту. Кай и не подумал остановиться. Сехун зажал рот ладонью, чтобы заглушить любые звуки, которые могли из него вырваться, привлечь внимание, которое будет стоить ему жизни. Кай припал губами к его щеке, рассмеялся беззвучно. Поведение Сехуна, как и сам Сехун, его явно забавляли, но он продолжал сжимать его в своих объятиях и любить так, как никто никогда не любил. Долго, томно, жарко. Так, что кожа, мышцы и все, что под ними, плавилось от нестерпимого жара, что растекался от крепкой, сильной плоти, соединяющей их тела. А дальше гроза разверзлась над самой башней, и все, что Сехун слышал, — это собственное тяжелое дыхание и бешеный стук крови в висках. Сехун не позволил себе уснуть. Ждал, когда на сторожку падет рассвет, чтобы подняться, одеться и вернуться туда, где холодно, и никто не ждет. — Пойдем со мной, — словно мысли читая, прошептал Кай. — Куда? — Сехун поглядел на него, согревшегося, оттаявшего, из-под ресниц и в последний миг подавил в себе улыбку. — Туда. Сехун напрягся. Облизнул губы, на которых еще чувствовался вкус каевых поцелуев: терпкий, острый, как мускатный орех и жгучий перец, и с трудом перевел дух. — Мне нужно вернуться домой. Холод убивает меня. Сехун поджал губы. Высвободил из-под одеяла руку и осторожно, кончиками пальцев, тронул бледную щеку. Там, где ее согрело тепло его тела, кожа мигом налилась цветом. Горячим, гречишно-коричневым, как берега запретных земель. — Минсок был прав, да? Кай кивнул, поймал его ладонь и прижался к ней губами. — Ты не дал мне замерзнуть. Отогрел меня. Я могу подарить тебе вечное лето. Только пойдем со мной. — За Пределом нет жизни для таких, как я... — Ты будешь моим. Это все меняет. — А тот мальчик, морячок?.. — Лишь перевозчик. Лодка налетела на скалы и разбилась. Ничего запретного. — Кай улыбнулся, обнял Сехуна за пояс, притянул к себе. — Покуда солнце не встало — уйдем. Потом будет поздно. Еще одну ночь здесь я не переживу. На миг Сехуну представился мир, в котором нет Кая, и это был не тот мир, в котором он хотел бы жить. Сехун выбрался из объятий Кая и, стуча зубами, взялся за одежду. Кай, помедлив, последовал за ним. Они выбрались из сарая, когда на небе вспыхнула и тут же погасла ледяная зарница. Черные волны с грохотом обрушивались на скалы, лизали острыми языками основание башни. Лил дождь, и все вокруг покрылось толстой коркой льда. Кай взял Сехуна за руку, чтобы не потерять во мраке бушующей стихии. Его ладонь вновь похолодела, но Сехун знал, что в его силах ее отогреть. — Куда? — спросил он, на одном из крутых поворотов прильнув к Каю. В отдалении мерцал тусклый огонек: дозорные несли свою вахту. — На террасу. Восточная терраса располагалась двумя ярусами выше. Сехун провел Кая мимо постовых незамеченным, но у входа на террасу пришлось обождать, когда мимо прошагает патруль. Террасы, непокрытые, обдуваемые ветрами с трех сторон, были самым опасным местом башни. Выходить туда без особой надобности возбранялось. — Башню возводили мы, — сказал Кай, когда они уже ступили на гладкий, опасно-скользкий камень площадки. — Террасы — это мосты. — За Предел? — Да. — Кай огляделся по сторонам, вышел в центр площадки и, присев на корточки, пальцем начертил что-то на камнях. — Мы не имеем права использовать наши способности в предельном мире. Меня накажут, но выбора у меня нет. Иди ко мне. — Кай протянул Сехуну руку. Сехун, едва переставляя ноги, подошел. Взял ладонь Кая в свою, и тот мигом сжал его сухие, искусанные ветром пальцы. — Ничего не бойся. — Я... — Сехун оглянулся через плечо, на оставленную за спиной жизнь. — Я смогу вернуться? — Нет. — Кай погладил его по щеке. — Но ты и не захочешь. Сехун не знал, почему верит этому человеку. Не знал, почему так отчаянно хочет, чтобы вся правда мира была на его стороне. Знал лишь, что под бледной, истонченной холодом кожей прячется солнце, и что греть оно будет лишь его. — Идем? Сехун улыбнулся и кивнул. И они ушли — под стон ветра и грохот черных волн — туда, откуда не возвращаются. Июль, 2017