пчела из призрачного улья

Кажется, люди по-научному назвали бы такие боли фантомными. Когда болит давно ампутированная нога, или человек, лет пять назад распрощавшийся с легким, внезапно чувствует, как неясное нечто невыносимо ноет у него в груди. Я к потере органов всегда относился философски. Отрастет. А если нет, значит, нет необходимости. Я бы назвал их фантомными не из научных соображений. У меня болит несуществующий Сиэль. Нестерпимо, воет и царапается, и болит-болит-болит. Он взрывается в том месте, где должно быть мое сердце, и опадает хлопьями ядерного пепла. Или обвивается вокруг тела колючей проволокой, или скользит ядом по венам, отравляя мое и без того раненное существо. И ведь не отрастает, черт бы его никогда никуда не побрал. Иллюзии вида «однажды его душа возродится в новом обличии» я всеми силами стараюсь отогнать. Иногда они, как бешеные псы, подбираются к моему горлу и с вожделением тыкаются в яремную вену. Спасаюсь одним трудом: за всю жизнь не пропустил через себя столько душ, как за какие-то пару десятков прошедших лет. Теперь я сито, забитое слизью и шлаком. Боли грязь не скрывает. Хуже физического ее воплощения только эмоциональное. Я чувствую то, что за пару строк до конца чувствовал мой юный господин. Он не боялся умереть, со мной-то несколько лет проведя. И внешне все было идеально: почти изящные покашливания, чертов астматик, аристократическая бледность, боже, вы и так больны, не выходите на ветер лишний раз. — Ветер холодеет, Себастьян. Я не умею лечить скоротечные человеческие болезни. Будь у меня больше времени… — Ты сказал «боже»? Решил пересмотреть пресвятые каноны напоследок? Ему было смешно. Он уйдет, а я останусь. Эта мысль его веселила еще до болезни. По-своему, зло, сквозь слезы, но веселила. Во время приступов он меня, кажется, жалел. До сих пор не понимаю, притворно или нет. — Останешься один, без цели, без веры, и в тебя некому будет верить… Кто в тебя поверит, кроме меня? Как можно было верить в того, кто не справляется с простым человеческим недугом? Я постоянно ждал врага со стороны и не заметил, как он поселился изнутри моего господина. Когда он умер, я подогревал молоко. — И мед принеси. Никаких чашек у меня из рук в этот момент не выпало, и блюдце я не разбил, а осторожно поставил на стол. Печать на руке при этом даже не шевельнулась: простую истину подсказало мне не демонское мое естество. — Я устал, Себастьян. Он успокоился. Я — нет. Больно-больно-больно. Мой мир не перевернулся со смертью одного человека, единственно-важного-существа-в-мире, но его отчаянное веселье, смешанное с отвращением, разочарованием в себе и во мне, насмешкой и слабостью, живут во мне, уже не отличимые от моей сущности. Я первый демон с хрипло-свистящим кашлем. До чего смешно…