Остановись и гори.

У Вероники, вспоминающей детство, перед глазами каждый раз, словно туманом — тяжелое кресло с кожаной обивкой, ватно-сахарные облака в иллюминаторе самолета, резной шкаф, почти ломящийся от книг, но сохраняющий свое величественное изящество; подарки на день рождения, стройными рядами возвышающиеся на дубовом столе в гостиной, ночник в изголовье кровати, топящий комнату в мягких бирюзовых отблесках, широкий подоконник, на котором она помещалась ровно до тех пор, пока ей не стукнуло пятнадцать — дальше было уже совершенно плевать. Вероника думает, что воспоминания ее — зарисовки, сделанные резкими, рваными движениями каким-то начинающим художником-авангардистом: слишком яркие краски и шероховатые образы, но внезапно вспоминает свежесть нарциссов, стоящих в ее спальне и холодную тяжесть позолоченных ручек на комоде, в котором она вечно складировала какой-то почти (не)значительный хлам, и отказывается от этой идеи. Веронике Лодж семнадцать, и свою прошлую, яркую жизнь она учится называть репродукцией — сделано все качественно, краски подобраны верно, а детали спокойно становятся на место, вот только никакая копия не сможет передать все величие оригинала, а женщины семьи с такой кричащей фамилией разучились пользоваться фальшивками — собственно, никогда и не умели. Одно из таких вот воспоминаний-репродукций — нежно-голубое платье в такой мелкий цветочек, что в глазах рябило; до скрипящего на зубах сахара детское и неоправданно дорогое одновременно; подарок отца. Подарок, сделанный задолго до того, как Вероника научилась мазать губы рубиновым, ногтем с безупречным маникюром указывать на новенькое кольцо от Тиффани в витрине и, играясь, разбивать чужие сердца, лишь приподнимая бровь — не от большой увлеченности, а исключительно из почти детского любопытства: а получится ли? Получалось. Всегда получалось, и в конце концов азарт выгорел, уступая место ленивому коллекционированию. Вероника почти танцует на высоких каблуках, чувствуя себя настолько комфортно, как большинству ее одноклассниц не удается почувствовать себя даже в домашней пижаме с чашкой чая в руках, купается в чужих взглядах — липких, восхищенных, иногда обжигающе-ненавидящих, но никогда-никогда — равнодушных, целует парней своих подруг (соратниц? подпевал?), даже не задумываясь о том, что это хотя бы ненамного неправильно — о, ради всего святого, они ведь все равно такие стервы, в хорошие дни цитирует Хэмингуэя, а Фицджеральда — в великолепные, и почти не вспоминает о запрятанном в глубинах гардеробной детском платье цвета такого чистого неба, которого никогда не наблюдается над Нью-Йорком. Лодж смотрит на него нечасто, достает лишь в исключительные дни, пробегается быстрыми прикосновениями по ткани и снова прячет — даже самой себе не всегда признаваясь в том, что от такого нехитрого ритуала ей становится иррационально легче. Меняется все ужасающе, несправедливо быстро — отца заключают под стражу, Гермиона бледнеет и словно полностью теряется, позволяя себе с каждым днем немного больше вина две недели кряду, а Вероника неожиданно и крайне стремительно падает со своего привычного трона, да так больно, что не гордость болит — кости, и совершенно некому оказывается подстелить ей подушки — золотой девочке никто так и не объяснил, что это она должна повесить себе на талию спасительный трос и держать на нем руку даже в самые радужные дни; никто так и не объяснил, что ты вообще никому не нужен — как бы опасен и неотразим ты бы ни был, чем бы не выделялся. Лодж понимает, что это знание, это принятие — лучший и самый горький урок, который только могла дать ей жизнь, но будем честны — она бы прекрасно обошлась и без этого. В день отъезда в Ривердейл Вероника беспощадно разрезает нежнейший голубой лен на широкие полосы.

***

Ривердейл оказывается настолько клишированным, что ей хочется смеяться — горько, иронически, запрокидывая голову, обнажая жемчуг, перетягивающий шею — честное слово, разве подобные города не должны были отмереть еще в начале века, оставляя любые напоминания о себе в полунуарных фильмах и подростковых сериалах, а самое главное — почему это имеет хоть какое-то отношение к ней? Она все еще не так типична — и совершенно неважно, насколько сильно у нее под туфлями хрустят привычные устои, а переезд из громкого Нью-Йорка в замерший будто на картинке Ривердейл напоминает побег, свержение королевы с престола; она все еще не так типична, повторяет самой себе Вероника, но ровно до тех пор, пока не понимает, что вот это все: главная школьная стерва, загадочная гибель, хорошая девочка и парень с огневищем вместо волос — все это так напоминает до смерти серую обыденность, типичность без капли оригинальности, что выть хочется куда больше, чем не то что улыбаться и завоевывать сердца — жить. Бетти Купер, ее провожатая, ее билет в школьную жизнь Ривердейла — в официальную, разумеется, ведь таким девочкам не пристало копаться в школьных сплетнях (правда ведь?), совершенно не может улыбнуться ей искренне, но так сильно старается, что Лодж лишь головой качает и вцепляется покрепче в ее локоток: если ей так хочется измениться, наконец отмыть все то липкое и грязное, что намертво прилипло к ней за всю ее жизнь, начать стоит с вот таких вот девочек — послушных и спокойных; девочек, которые, казалось, даже при внезапной войне завяжут волосы в тугой хвост на затылке, подхватят сумку и пойдут в школу, не отклоняясь от своего распорядка дня. И кто бы знал, насколько это было ужасной идеей. Потому что Бетти — это улыбка и светлые глаза, Бетти — это старание быть кем-то и стремление становиться чем-то значительным; она не идеальна (так ли?), жизнь ее не идеальна, но снаружи все настолько безбожно прилизано и отшлифовано, что становится невообразимо тошно — больше от самой себя, наверное. Вероника — продукт своей фамилии, а Лодж — не изящно приподнятая бровь, не дорогие платья и не высокие каблуки, настолько органичные в ее образе, что незначительными становятся все детали, будь то боль от длительной ходьбы во всей стопе, страх размазать темную черничную помаду или постоянные мысли о том, как именно она выглядит в этот момент (великолепно, разумеется, но насколько это видно остальным?). Лодж — это почти что бренд, официально заверенный и поступивший в продажу, это душное сочетание имени, стиля и привычного, нескрываемого самолюбования. Покупатели — грязная желтая пресса и обыватели, настолько погрязшие в своей невозможной, схлестывающейся на горле серости, что стремятся разрушить ее, паразитируя на чужой жизни. Вероника всем существом презирает и тех, и других, но раз за разом холодно улыбается (у-лы-ба-лась, в чертовом Ривердейле нет папарацци, но зато твоя жизнь становится настоящим достоянием общественности — не то, чтобы ей приходилось к этому привыкать, в общем-то) — привет-привет, смотрите на меня — смотрите и удивляйтесь: любые ваши самые изощренные подколки и практически робкие издевательства — легкий пшик, ничтожный для моей брони из опыта жизни на скандальных улицах Нью-Йорка и платья из предпоследней коллекции Шанель. Что бы вы ни делали — я замечу это. Как бы вы не пытались насолить — я это узнаю. Вероника приветливо улыбается двум ребятам ее возраста в кафе, пытается дружить с Бетти; Вероника общается с теми, к кому бы пару месяцев назад не подошла бы вовсе, Вероника изо всех сил делает вид, что она меняется — и сама иногда в это верит. Вот только нет, нихрена подобного, ты ведь сама прекрасно знаешь — люди, черт возьми, никогда не меняются, только если они не тряпки и не бесхребетные идиотки. Ты можешь притворяться, что обида Бетти на твои семь минут в одном помещении (назвать это раем трудно даже в мыслях) с Арчи тебе понятна; ты можешь притворяться, что ты сожалеешь — можешь, вот только сама знаешь — творила ты вещи и куда похуже, а Бетти пора бы снять — отодрать намертво прилипшие розовые очки и перестать мешать удивительную наивность с не менее удивительным эгоизмом. Вероника вплывает, мягко вплетается в историю Ривердейла, по первому времени умудряясь не изгваздаться в ней, не запятнать себя — школьные дрязги расступаются перед ней, словно вода перед Моисеем, и иногда ей кажется, что у нее получится пройти через это без потерь, оставив шрамы на сердцах многих, но не на своём; но нет, городишко пришивает ее к себе цыганской иглой, да так крепко, что если отрывать — то только с сухожилиями и плотью. Вероника дышит через раз, рискуя наглотаться вместе с прогорклым воздухом битого стекла, но ее наконец-то отпускает — совсем немного, почти незаметно. Вот вам и главный парадокс: с большим числом зависимости пришло облегчение, и когда Бетти смотрит на нее, впервые улыбаясь искренне, Лодж ухмыляется в ответ, не успокаиваясь, но смиряясь — о большем и нельзя попросить. А потом, пытаясь утонуть в неоне, который окрашивает все кафе «У Попса», она смотрит на Джагхеда Джонса — и наконец-то умудряется его разглядеть.