Привет, это я

      Когда Генриху предложили выбор города для командировки он, ни секунды не колеблясь, предпочёл Ленинграду Москву. У него были причины. Он чувствовал себя виноватым перед другом, ведь несмотря на клятвенное обещание писать, он за последние полгода не написал ни строчки. Всё его время сжирала работа. Завод, на котором царил полный кавардак и неразбериха требовали буквально круглосуточного дозора, документация, бесконечные поломки в сборном цеху и всевозможные проверки работы не отбавляли. Удирая в конце позапрошлого апреля, старая администрация вывезла за собой все, что могла.       Поначалу было трудно, было практически невозможно работать. И поэтому неуёмная энергия Шварцкопфа пригодилась как нельзя лучше. Он не заметил когда вдруг перестал удивляться и обращать особое внимание на что бы то ни было: сам будто стал механизмом, станком на своём заводе.       Это был круг и из этого круга было не вырваться. Но в последнее время Генриха все чаще начинала грызть совесть: если бы он захотел, разве бы у него не получилось? Солнце проникало через неплотные занавески директорского кабинета и ложилось на стол неправильными желтыми пятнами, выделяя то, что ему заблагорассудится: листок с объяснительной, на которой автор, по старой памяти верно, выводил свои инициалы крупными готическими буквами, круглое и аляповатое пресс-папье, забытые в дальнем конце стола и медленно обрастающие пылью наручные часы.       В столпе света носились хаотично мельчайшие пылинки. Генрих подошел к окну, дернул ручку и старая рама, оглушительно скрипнув, нехотя пустила в спертый желеобразный воздух помещения поток ветра, обещавшего близкое и тёплое лето. Пылинки растаяли, растаяли пятна на столе, а в кабинет ворвался механический шум, истошные визги и скрипы старой техники и тарахтенье станков. Все медленно налаживалось и казалось бы, вот оно, радуйся, так ратующий за своё практически детище, директор. Но Генрих не мог. Сначала переписка шла с завидным постоянством, но письма становились все короче, а промежутки между ними все больше, пока наконец. Впрочем Накинув на плечи пиджак, Он поспешил в бухгалтерию. Об этом лучше не думать. Через три дня он будет очень далеко отсюда, и тогда… Генрих мечтательно улыбнулся Саша обещал ему показать Москву. Солнечные зайчики за закрытой дверью начали свою обычную игру

***

      Москва встретила Генриха ливнем. Подобно каре небесной сплошной стеной лилась вода. Люди передвигались короткими перебежками, прикрывая головы кто чем мог: портфелем, одеждой, газетой. Впрочем погода волновала Генриха мало. Он никогда не был в Советском союзе, а Рига была не в счет. И поэтому сейчас он не обращал внимания на мелочи, жадно вглядываясь в город. Шварцкопф в Москве. Генрих кисло улыбнулся, вспоминая дядюшку с его многочасовыми разговорами и речами.       Он провел рукой по лицу, стирая так не вовремя пришедшее воспоминание. Омрачать им свои первые впечатления хотелось меньше всего, а хотелось прямо с вокзала, наплевав на все: на работу, встречи и обязанности взять такси и приехать на N-скую улицу и, позвонив в шестую квартиру просто сказать Привет. Но это была командировка, не отпуск. И приходилось, задвинув в дальний угол души это нестерпимо жгучее желание отправляться исполнять свой долг.       До начала встречи было два часа, до такси — сорок минут. Только и хватит, что отдышаться. Генрих закурил на балконе.       Ему вспомнился отец. Его аристократические замашки, гордость, тщеславие и бесконечная самоуверенность. Пока мать была жива, она хоть как-то амортизировала Рудольфа, но после её смерти он не просто ушёл с головой в работу, он стал в ней жить, а Генрих так и не получил того, что так нужно всякому подростку. Он не помнил даже были ли у него друзья. Были наверное, у всех они были. Одноклассники, однокурсники, лица их, цветными пятнами плясали у него под веками, смешиваясь и вновь распадаясь. Что с ними стало? Лучше не думать. Ветер уронил пепел с сигареты прямо на лак начищенных ботинок. Поток мыслей неумолимо выносил Генриха к тому, о ком он вспоминать не хотел никогда больше в жизни, и перед кем он был виноват бесконечно. Берта. Прекрасная девушка, которая сверкая глазами, сказала, словно ударила, Генриху правду. А Иоганн тогда стоял рядом. Как он терпел его? Генрих не представлял. Если даже Берта, этот чудесный, гордый человек, и настоящая дочь своего отца не выдержала и прогнала его, как мог остаться рядом Иоганн, Саша — коммунист, русский. А он… Генрих мучительно зажмурился и не заметил, как опалил пальцы тлеющий окурок. Он был таким кретином. К дядюшке поехал. В Берлин. Ошибки юности бывают разными, но он умудрился наделать максимально непоправимых. И хоть он и сказал, прокричал в пьяной истерике Иоганну, что нет на его руках крови, она там была. Кровь по меньшей мере двух человек. Гениального конструктора и прекрасной пианистки.       Тяжесть, прогнанная бесконечной работой, занятостью, загнанная на задворки сознания вернулась, укутывая его своим плотным одеялом, навалилась на грудь, мешая вздохнуть. Он почувствовал что снова тонет, только вот на этот раз некому было его вытаскивать.