Привет, это я

      Он сидел на заседании третий час. Люди спорили, стуча кулаками, до хрипоты, до одурения. И теперь, как солдаты после тяжелого боя, застыли по обоим краям нелепо длинного стола, перегораживавшего весь кабинет. Они переводили дух, они курили и обменивались короткими репликами. Сизый дым окутал разрозненно стоящие фигуры и теперь лишь сильнее все они напоминали солдат. Они и были солдатами. Они бились каждый за свой завод, свой рубеж, за идею. Только эта война была вечна и в ней не было ни офицеров, ни генералов, все были рядовыми. Старая престарая война человека с природой. Жертвы нескончаемы, а конца ей не видно. — Товарищи, да откройте же кто-нибудь окно, мы тут задохнемся, раскатился по всему кабинету такой же плотный как и дым баритон незаметного и коренастого человека. Наваждение пропало, люди будто очнулись, оживились, задвигали стульями, разрывая туман. «Да, действительно, Осип Игнатович» «Чего же это мы медлим с гусеничн...» «…Н-да» «Винтики-шестеренки, ха» «Н-нет, я решительно в-выступлю п-п-против на профсоюзном. Ч-что это з-за нелепица» Лишь через два часа из кабинета вышли кашляющие и усталые люди. Сегодня сражение было выиграно. Они были довольны. Они улыбались и искренне желали друг другу «Всего доброго», жали потные, жилистые ладони и расходились.       Генрих уложился не в семь, а в шесть дней. План был перевыполнен, и он чувствовал удовлетворение и бесконечную, страшную усталость.       Но он больше не хотел терять ни часу. У него оставалось их всего тридцать. И на каждый были планы.       Он почти влетел в такси, ломая язык назвал таксисту адрес и спустя тридцать минут стоял там, куда так рвалась его душа.       Пальцы вжали подушечку звонка. Наверное дверь была очень толстой: Генрих не услышал ни звука. Прошла минута. А ведь за эти полгода могло произойти все что угодно: Саша мог переехать, мог быть не один, да и просто мог быть на работе. Черт. Но вдруг Генрих понял, что кто-то подошел к двери и теперь молча стоит сзади. — Кто? — голос был хриплым, слово было незнакомым, но это был он, это точно был он. Генрих почувствовал как сердце забилось в бешеном ритме, подступив к горлу, да так, что он не мог выдавить ни слова. — Кто? — с заметным раздражением повторил Саша. Генрих наконец смог совладать с голосом, — Привет. — и тут же, ни к селу ни к городу добавил. — Это я.       Он не мог думать над тем как глупо это звучало, думать ни над чем вообще. Сердце готовилось выпрыгнуть из груди, а рот против воли расползался в широкую улыбку. Однако, дверь отпирать Саша не спешил. — Генрих? Зачем ты пришел? Смысл вопроса дошел до Шварцкопфа не сразу. Улыбка сползла, как мокрая штукатурка, оставляя за собой лишь жалкие клочки. Он действительно не знал «Зачем?» просто соскучился. Ни на метр не подпуская к себе мысль что там, в далеком городе может жить не близкий и родной, а чужой человек, которого он абсолютно не знал. Он не сразу нашелся. — Ты обещал показать мне город. В ответ за дверью раздался лишь глухой смех: хриплый и неискренний. Генрих почувствовал как от этого смеха у него внутри что-то перевернулось и где-то медленно начала закипать волна глухого раздражения. Он уже был готов развернувшись, уйти, но щелкнул замок, что-то звякнуло и дверь отворилась. На пороге действительно стоял Александр. Он его узнавал и не узнавал. В волосах отчетливыми прядями лежала седина, скулы сильнее обтянула кожа, и через лоб пролегли новые глубокие морщины. Он нахмурясь, отвернулся. — Стоишь? Разувайся, проходи. — повел левой, с двумя, неловко перебинтованными пальцами рукой куда-то вглубь квартиры Саша, и, криво улыбнувшись, медленно пошел прямо по коридору, высоко закинув голову.       Генрих гнал от себя все, о чем думал. Сложнее было побороть желание развернуться и малодушно сбежать. Он ожидал не такого. Совсем не такого. — Ты там не ушел? Генрих сжал челюсти и двинулся следом. Ему было бы жаль терять остатки командировки, тем более он так мечтал об этой встрече. Мечтал? Получи. Комната была самой обыкновенной коробкой с минимумом мебели и придвинутым к окну небольшим письменным столом. На стене висели пыльные репродукции неизвестных художников, пара, судя по виду похвальных грамот. В целом здесь царила практически стерильная чистота. Не было ни одной вещи на полке, даже книги, на столе стояла лишь чернильница, кровать была пустой. Вся комната напоминала декорации к какому-то глупому немому фильму. Пустая и необжитая. Саша стоял напротив окна, скрестив на груди руки. Нужно было начинать разговор. С чего? Генрих злился. В который раз Саша спас его. — Ну что, как тебе Москва? Это было сказано спокойным голосом. Он совладал с собой и снова контролировал ситуацию. — Извини, что не писал. — Шварцкопф действительно извинялся, мгновенно вспомнив, что Саше было за что его так принимать. — В самом деле? Я не заметил. Слова обожгли, ударили по лицу, и чуть не свалили Генриха с ног. То есть как: не заметил. Саша, наконец повернулся, и теперь, не во мраке подъезда, не в тесноте коридора, Генрих действительно рассмотрел его лицо. И чуть не закричал. — Что случилось? — голос плохо подчинялся ему. — Ах это. — он неискренне и противно улыбнулся. — Ерунда. И отвернулся, уставившись слепыми глазами в вечер. Он не сразу смог зажечь спичку, неловко опалив новорожденным огоньком свои пальцы Надо было что-то сказать, но хотелось не говорить, хотелось заорать, подбежать, как тогда, в госпитале в цветущем июне два года назад. Саша глубоко затянулся Молчание длилось долго. Минуты, может, часы. Никто не зажигал свет. Саше это было не нужно, а Генрих ничего не замечал. — Город, говоришь, показать. — Белов говорил ровным, почти дружелюбным голосом, но от этого становилось лишь невыносимей. Генрих молчал. Он понял все: и почему его письма остались без ответа, и почему Саша не собирался его пускать. Он не хотел понимать лишь одного: — Почему ты мне не сказал? Саша ответил не сразу. Сначала докурил, аккуратно затушил сигарету о скрытую за занавеской пепельницу. Медленно, тяжело опираясь на стол, закусив губу, подошел к кровати, нашарил себе место, сел. И вдруг улыбнулся широко и обезоруживающе, совсем по-старому: — Не знаю. — Врешь — прошептал Генрих, повторил еще тише, — врешь. — Вру — с готовностью согласился тот. И снова они замолчали. Слышно было лишь как тикают часы и летает где-то под потолком обессиленная муха. Генрих сидел сгорбившись, опустив голову на руки. Он не знал что делать. Он был лишним. Часы пробили десять раз. Ну вот и хорошо.       — Пойдем пить чай. — Вдруг легко сказал Саша, и не дожидаясь ответа встал, слегка качнувшись, и пошел, высоко закинув голову, вглубь квартиры. Он звал его пить чай, а Генриху хотелось кричать от ужаса. Щелкнула спичка, вспыхнул газ, огонь забесновался, весело облизывая чайник — Бутербродов не предложу, извини. — Саша взмахнул перевязанными пальцами — Недавно чуть не порезал на бутерброды себя. Неудобно, знаешь ли, в темноте крошить колбасу. «Он шутит» — дико подумал Шварцкопф. Чай не прибавил оживленности их разговору. Слова не вязались, общие темы не находились, Генрих замолчал. Саша тоже.  — Показать Москву… ни с того ни с сего, задумчиво, как будто про себя, протянул Белов — хотелось бы. — и, уже громче, — А какими судьбами в… — Командировка. — Ясно. Все действительно было предельно ясно, но вот только ничего не выходило, все летело в тартарары и Генрих бездумно болтал в фарфоровой кружке кусок сахару, который никак не хотел таять. Ему было тошно, гадко от самого себя. В письмах он спрашивал его о здоровье дежурно и совсем не читал ответов на свои вопросы. Ему казалось, что пережив войну ничего плохого случиться уже попросту не может. Смогло. — Расскажи, Генрих… Шварцкопф оторвал глаза от чашки, Саша за весь вечер второй раз назвал его по имени. — Что там в Берлине… Сейчас. — В Берлине сейчас хорошо — через силу улыбнулся он, — все цветет, небо, ты просто не знаешь какое… — Не знаю — тихим, почти неслышным эхом отозвался Белов. Генрих запнулся. — Чего ты замолчал, продолжай. — Синее. Ни самолетов, ни аэростатов. — ложка звякнула о блюдце — ни бомб. — Берлин — город мечты — усмехнулся Саша.       Он встал, ни слова не говоря подошел к маленькой раковине и аккуратно поставив туда свою кружку, включил воду. Чертыхнулся. — Что случилось? — Забыл — он дернул левой рукой: серым мокрым комом повисла на пальцах импровизированная перевязка. Взяв из ящика бинты, он сел, с трудом нашарив табуретку — Я сам, спасибо, Генрих — улыбнулся стене за его спиной Саша, предупреждая его вопрос. Нахмурившись, он тщетно пытался снять с руки грязную марлю. В сердцах схватил ножницы, но тут его руку перехватили пальцы Шварцкопфа. Он сделал все быстро и четко. Ему уже приходилось перевязывать Иоганна когда-то давно, совсем в другой жизни. — Извини меня. — За что? — Генрих искренне удивился Саша не ответил, спросил вместо этого сколько продлится его командировка Генрих молчал. Москва медленно зажигала вечерние огни. Третье лето мира. Он был прав: в Берлине действительно было по-другому. Но нравилось ему больше в Москве. До боли хотелось соврать. Соврать что командировка продлится долго, что впереди еще много дней, что он не дурак, который попусту растратил все время, что у него было. — 25 часов. Молчание Густое и непробиваемое, его, казалось, можно было резать ножом. «Неужели он так все это время». За окном раздался взрыв хохота и веселые крики. — О чем это они? Саша не ответил. Опять ничего не клеилось. А должно было? Их связывала война, ну, может еще переписка. Генрих забыл о многом. Так бывает всегда. Когда человеку плохо и больно он всегда старается лишь усилить это, давя на самое больное, старательно не замечая ничего кроме. Человек любит страдать. Глупо, как глупо. Хотелось уйти или выпить, и он не знал чего сильнее. Генрих заметил, что до сих пор держит в своей руке чужую руку. Поспешно отдернув ладонь, он краем глаза заметил пробежавшую по Сашиным губам усмешку. — Ты где остановился? Он не сразу понял вопрос, он даже не услышал его, видел только как шевелятся губы — А? — В какой гостинице живешь, друг мой. «Друг мой» отрешенно подумал Генрих, — «Москва». — Да, отсюда до Охотного ряда далековато. — Саша потер переносицу здоровой рукой, и, приняв какое-то решение, не сказал, а приказал не терпящим возражений голосом абверовского офицера — Останешься у меня — улыбнулся и добавил — не бойся, спать будешь не на полу. Он улыбался, и, глядя на него улыбнулся и Генрих. Все оказалось совсем не так страшно. Молчание стало другим: легче, тоньше. Оно больше не давило на барабанные перепонки, не стягивало чугунным обручем голову, став чем-то естественным и непреложным в этом вечере. Из-за стены послышался приглушенный бой часов. — Пойдем. Но ни один из них не сдвинулся с места. Тишины больше не было. За окном царствовал бархатно-теплый вкусный июньский вечер, ветки тополя весело стучали в оконную раму, откуда-то сверху доносились обрывки гамм. Невидимый пианист сбивался бессчетное количеств раз, но, с неизменным упорством начинал заново. ля бемоль один удар сердца си бемоль рука накрыла руку до полушепот-полувзодох «Прости» ре бемоль кто это сказал ми бемоль какая разница фа губы накрыли губы соль ля бемоль гамма не сорвалась       Генрих сидел на полу, положив голову на колени любимого человека А Саша рассказывал долго-долго, может даже всю ночь обо всем и ни о чем. О болезни, о родителях, о доме, о Москве и москвичах, о том, как он соскучился А Генрих думал, думал, закрыв глаза, что он, наверное, самый счастливый человек на Земле и что ничего ему не надо: ни завода, ни Берлина, ни его кабинета. Ему нужно лишь чтобы эта ночь не кончилась. — Спишь? Генрих открыл глаза. — Нет. — Давай завтра пойдем гулять. Хочешь? — Очень. Твердые прямые пальцы аккуратно и медленно перебирали светлые волосы, бинт то и дело щекотал щеку. А Генрих все смотрел и никак не мог насмотреться на своего Иоганна. Сашу. Небо давно посерело и теперь, неохотно, будто зная что может им помешать, покрывалось розовыми прожилками.       Я не хочу уезжать Солнце заняло свое законное место и день готовился пуститься в обычный свой поход.