Власть

«Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки».

      5 января, 2005 год. Италия.       Молодая няня, стоя рядом с невысоким шифоньером, заплетала отросшие гладкие волосы Хару в две французские косы, с особой внимательностью и осторожностью цепляя пряди за пальцы, чтобы девочке не было неприятно или, не дай Бог, больно. Хару беспрестанно болтала ножками, сидя на тёмном венском стуле, и няне постоянно приходилось делать ей замечания.       — Детка, сиди смирно.       Няня эта когда-то закончила среднего уровня университет по специальности востоковедения и в то время ещё и не думала, что будет присматривать за дальним потомством Примо Вонголы. Няня была италоамериканкой, не так давно получившей гражданство Италии через родословную, звали её Инна Конте (Хару нравилось это лёгкое, но краткое «Ин-на»), и она прекрасно владела японским, китайским и итальянским. Порой, когда Хару выделывала всякое, Инна переходила на первый и родной английский и грубоватым голосом твердила:       — Baby, behave yourself!       Названная «бэйби» — которая иногда также превращалась в забавную «бэйби-чан» — смотрела по-детски сердито, теребила подол платья или край футболки с изображением диснеевской Русалочки, но слушалась и лишь поджимала надутые губы.       — Твои волосы растут так быстро, — заметила Инна, завязывая конец правой косы. — Тебе так хорошо.       — Окаа-сан говорит, что раз Хару научат стрелять, когда она подрастёт, то длинные волосы будут мешать, — девочка не глядя ковыряла ногти. — Поэтому Хару не нужны длинные волосы.       Инна приостановилась, дёрнув чернявой бровью, но тут же продолжила заплетать, шустро стягивая густые пряди.       Странные родные были у этой девочки: безучастная мать, дальше первого ребёнка не видящая, такой же остающийся в стороне и вечно занятой дядя, который в памяти Инны остался больше эскизом, нежели живым человеком, и в противовес первым двоим — до жути участливый дед. Но Инна знала, на кого работала. Девятый Вонгола был её нанимателем и, как она запомнила, во время первой их встречи лучился добротой и смутным спокойствием. Инна в своей жизни много чего не знала и не умела — нельзя же уметь всё, и знать тоже всё невозможно, — но в одном была уверена точно — сильно добрым людям доверять не стоит. А учитывая, какие большие чеки ей выписывал тот самый добренький дедушка, то это только подкрепляло уверенность Конте в том, что нельзя быть мягкосердным, будучи властным. А в Вонголе властью пах даже воздух.       [Сама Инна выросла почти сиротой при живых родителях. Богемные отец и мать ещё в раннем возрасте сбросили её, «залётную» дочь, на руки родной по отцу, строгой, но зажиточной бабки-католички, всё время, кажется, ждавшей только одного — когда же уже эта иждивенка свалит куда подальше. Инна, не чуравшаяся любой приличной работы, скопила денег и съехала от старушенции в свои восемнадцать, отправившись из Калифорнии во Флориду. Там, не без родительской протекции (единственная услуга, о которой она когда-либо у них просила), окончила учёбу и стала думать, чем заниматься дальше. Преподавательница педагогики, с которой у Конте сложились хорошие отношения, замолвила за бывшую студентку словечко, и вот Инна уже стала преподавать детишкам богатеньких родителей путунхуа.       В двадцать три, заработав достаточно, Инна точно решила, чего хочет. Она хотела улететь из Штатов, оставив всё позади, начать с чистого листа. Итальянская кровь впервые сыграла на руку: девушке предложили работу уже в Европе, одна семья из Милана искала то ли няньку, то ли гувернантку. И в той и в другой должности Инне было комфортно. Два года, полных стабильности и языковых уроков с детками аристократов — заработок, как и ожидалось, был также стабильно высоким. Конте раскладывала иероглифы на палочки и завитушки перед избалованной ребятнёй трижды в неделю, а всё остальное время мечтала выбить паспорт гражданки Евросоюза. Спустя три года ожидания ей это удалось.       И в этот же момент своей стабильной, степенной, безбедной жизни она встретила мужчину. Даже не так: муж-чи-и-ну.       Простое столкновение в очереди у фургончика с кофе, слишком крутой разворот на каблуках — белоснежная блузка без рукавов испачкалась в районе груди, загорелая кожа декольте стала липкой от сахара и жирных сливок. Девушка громко ахнула, всплеснула руками и вышла из очереди. Благо, что кофе был со льдом и не обжигал. Мужчина, столкнувшийся ней, пострадал в меньшей степени — только лишь слегка заляпал тёмные брюки. А потом — Инна и повозмущаться себе под нос толком не успела, — он просто подошёл к ней и протянул хлопковый платок, спешно извиняясь и глядя из-под очков с тоненькими заушниками. У него был акцент, отличающийся от говора миланцев, но Инна не могла с уверенностью сказать, откуда мужчина родом. Ей, как американке, такие тонкости было не дано распознавать.       — Оттавио, — выдержав небольшую паузу, представился он, следом предложив возместить ущерб их неприятного столкновения, купив в ближайшем торговом центре что-нибудь взамен испорченной блузки.       Инна почти возмутилась, недоверчиво смотря в красивые бледно-голубые глаза, но всё же вежливо и чуть смущённо сказала:       — Если вы так хотите извиниться, то, пожалуй, мне будет достаточно слов. Не думаю, что хочу проводить время за примеркой одежды с незнакомым мужчиной. Спасибо за платок, — и она всучила вещь обратно владельцу в руки. — А вообще, это была простая случайность, в этом и моя вина есть.       — Американка? — пробормотал Оттавио, как-то странно рассматривая её. Инна смутилась ещё больше, отводя взгляд в сторону. В центре площади, рядом со статуей Джузеппе Парини собралась толпа шныряющей ребятни, решившая пошугать плотных, как сжатый кулак, откормленных туристами голубей.       — Ещё раз спасибо за… в общем, за ваши потуги помочь, но я как-нибудь сама… А-а, до встречи! То есть, прощайте, вряд ли мы ещё встретимся…       «Господи, Конте, тебе что, снова пятнадцать? Отношений и мужика давно не было, но веди ж себя нормально». И, встав боком, она невольно вздохнула, пытаясь высушить блузку известным способом — потеребив одежду. Оттавио этот способ, видно, понравился, так как он продолжал её рассматривать, да так, словно она была редким экспонатом в чьей-то частной коллекции.       — Позвольте хотя бы довезти вас до дома, чтобы вы смогли переодеться. Или туда, куда скажете, — голос его был тих, а речь была плавной, точно он выписывал слова в воздухе невидимым пером.       — Ну, даже не знаю… — нахмурилась Инна и снова взглянула на него. Идея садиться к малознакомому мужчине в автомобиль была такой же тревожной, как и идея с покупкой новой блузы.       Но глаза… Ох, глаза! Он продолжал впиваться в неё взглядом, но Инне не казалось, что её ощупывают или, как обычно это бывало в таких случаях, раздевают глазами. Было у этого Оттавио во взгляде какое-то томление, что-то байроническое проскальзывало во всём его виде, во всей его фигуре.       И Инна, решив, что раз дурой родилась, значит, судьба такая, согласилась на его уговоры.       По первости Оттавио напоминал рыцаря печального образа, но оказался современным раубриттером. Инна не среагировала бурно, когда узнала род его деятельности — всё-таки спустя полгода отношений она выбила из него правду, — лишь подумала с досадой: «И угораздило же». Одно время у неё в любовниках был и преподаватель с её кафедры, и один видный адвокат, у которого была особая страсть к защите негодяев, но мафиозо — это новый уровень.       Но этот новый уровень обеспечил её хорошими деньгами и великолепным сексом. Инну всё более чем устраивало].       — Всё, готово, можешь бежать, — Инна перебросила чужие косы вперёд и погладила девочку по макушке. Хару тут же соскочила со стула.       — Хару нельзя бегать по дому, Инна-сан, — оглянулась воспитанница. Она потирала мизинцем переносицу.       — Можешь пробежаться от двери до конца коридора, — Инна склонилась пониже, к личику девочки, с доброй улыбкой и подмигнула. — Мы никому не скажем.       Иногда «бэйби-чан» просто необходимо было вести себя непослушно. Детей в Вонголе власть душила обеими руками, с каждый годом смыкая хватку всё крепче. Инна надеялась, что когда она прекратит заботиться о Хару, девочка не задохнётся.       10 июня, 2012 год. Италия.       В тот поздний вечер ревела громкая и страшная гроза — молния ударила прямо в большую старую яблоню посреди сада, — и Хару не могла заснуть. В голове было пусто, щекам было жарко, а ещё жутко хотелось пить. Не надо было ей есть на ужин столько солёного.       Она поворочалась на одном боку, на другом, потом резво скинула простыню вниз и села, заправляя волосы, выбившиеся у ушей из ночной косы. Сонно потерев глаза, Хару перекинула ноги через край кровати, нашарила мягкие тапочки с кроличьими ушами и встала. В полной темноте подойдя к стулу у трельяжа, сняла со спинки шёлковый халат, больше напоминавший длинную рубаху, и надела через голову — только верхние пять пуговиц из бесконечного ряда были не застёгнуты.       Путь лежал на кухню, к многокамерным вместительным холодильникам. Хару не впервые выбиралась из комнаты в ночь, чтобы найти что-нибудь холодненькое — мороженое или молоко, — потому что итальянское лето всё ещё было влажным и жарким, сплит порою не спасал совсем.       Через пять минут её прогулки по коридорам большого дома, она услышала чьи-то голоса в противоположном конце длинного пролёта. Мужские голоса. Несколько. Сначала еле слышные, будто кто-то давил шёпот, они приближались и приближались, становясь чуть громче. За окном внезапно грянул гром, и тут Хару будто встряхнули — она начала озираться по сторонам. Слабо освещённый коридорчик, всего-то метров десять между двумя длинными коридорами-галереями. Охрана, её не было. Вообще никого не было. Пусто и безлюдно. Спросонья она и не заметила сразу, что не встретила ни единой живой души. Хару попятилась чуть назад, повернула голову влево, вправо — ни-ко-го — и тут же заскочила за угол, прижавшись всем телом к стене. Вскинув подбородок кверху и стараясь не дышать, Миура только и повторяла про себя: «Где все, хоть один охранник, где, блин, все?», и вдруг поймала взглядом камеру над широким оконным карнизом, с которого словно стекали застывшими волнами красивые французские шторы. Камера не работала. Хару достаточно пялилась по углам, развлекая себя гримасами, обращёнными к дяденькам у мониторов, чтобы знать, когда видеонаблюдение включено, а когда сбоит (что бывало редко, но всё же бывало).       Охраны нет, камеры выключены, какие-то странные голоса в двенадцатом часу. «Кто-то чужой в доме, что-то не так, не так, не так…» — кричал разум, подсказывая бежать немедля куда глаза глядят. Но тело предавало: Хару застыла на месте, не способная двинуться и на сантиметр, не способная найти в себе хоть маленькую крупицу мужества. Если кто-то пробрался в штаб, если на них напали, в такой ситуации она — бесполезна. Она знала это. Бесполезная недоученная наследница (ха-ха) великой Вонголы.       — …ише будьте.       — Ты тут сам… громкий…       Хару разобрать весь разговор не могла, только пыталась достроить диалоги из обрывков чьей-то речи, пытаясь не перейти в режим паникёрши. Их было минимум двое, судя по голосам, и максимум человека четыре, судя по топоту разных пар обуви. Кто-то, судя по звукам, остановился — на него несмело шикнули.       — Быстрее, блять! Ноги не волочите, нам старик полчаса дал.       — Ску, но ты же понимаешь… легче не стал.       Хару не услышала, кто это там не стал легче, но чётко уловила короткое «Ску» и несколько нахмурилась. Да быть не может…       Девочка аккуратно выглянула за угол и поймала глазами белое и длинное — волосы Скуало Суперби, быть точнее. Мелькнула рубиновым эмблема на чёрном кожаном плаще. Страх, комом сжавшийся в груди, немного рассосался, но тут же возникла куча вопросов: это что, Вария? здесь, в такое время? как и зачем? Хару сделала пару глубоких вздохов и решилась.       Природное любопытство невидимой рукой подтолкнуло её тихонечко направиться куда и шла изначально. Как только ноги Скуало и кого-то второго потерялись из виду, быстро-быстро, пытаясь не шуметь, Хару проскочила коридорчик за пару секунд и встала у стены на другой стороне. Снова заглядывая за угол, она не ожидала увидеть двух высоких мужчин, тянущих кого-то третьего на своих плечах. Третий был явно не в сознаний либо очень ослабшим. Теорию о большом количестве выпитого Миура отмела сразу, но было б смешно, если оказалось правдой.       Вдруг мужчины остановились. Хару разглядела по-попугаичьи пёстрый чуб на одной голове и стоящие колом чёрные волосы на другой. Тот, что с чубом, был в затемнённых очках и носил яркий меховой воротник. Что-то смутно знакомое… Возможно она читала об этих ребятах где-то в досье из архивов, когда Оттавио заставлял её, но имён бы точно не смогла назвать. Но того, кто эту стайку крадущихся в ночи замыкал, Хару, конечно же, узнала — и по походке и по длинным, словно седым, волосам.       За идущими тянулся какой-то странный мокрый след, и Хару (стояли они не так далеко) заметила, что рубашка незнакомца в бессознательном состоянии была мокрой. Облипала тело неровными мелкими складками, серая от воды, с какими-то непонятными тёмными пятнами. Дальше она уже ничего не видела, потому что Скуало закрыл своей широкой спиной начавших снова двигаться людей и тихо рыкнул:       — Вы не мебель несёте, а босса Варии. Порасторопнее!       — Капитан, он в отрубе, неудобно, как мы по лестнице спускать-то…       — Леви-а-Танчик, ты будто те же трупы никогда не таскал. Поднимем и…       — Врой, да заткнитесь оба! Изрублю!       Хару нахмурилась сильнее прежнего и неосторожно, на автомате выдохнула:       — Хахи?..       Несвоевременное удивление было самой неудачной частью её сознания, будто ками-сама встроил в Хару эту функцию намеренно при рождении, чтобы та каждый раз попадала в глупые ситуации. Но сейчас ситуация была более, чем просто глупой, ситуация была тревожной. Хару точно не знала, что происходит в этом коридоре, но очевидно, что это зрелище для её дивных глаз было не предназначено.       Всё-таки капля храбрости нашлась — стекла по спине потом, — и Хару очень вовремя повернулась и в два гимнастических прыжка юркнула в глубокую пустую нишу слева. Закрыв рот и нос ладонями, стоя на низенькой ступеньке, Хару изо всех сил заклинала Скуало не идти дальше нескольких шагов. Шаги-то у него были размашистые.       — Ску, куда ты?       — Мне показалось… — Хару слышала, как мужчина потоптался на месте, как провёл долом меча по сапогу, а потом чертыхнулся и тихо сказал: — Показалось. Идём.       Ещё минут пять она стояла не шевелясь совсем, пока не убедилась, что никто из ночных визитёров возвращаться не собирается. Хару наконец-то смогла спокойно выдохнуть и вздохнуть полной грудью.       Что означало «старик полчаса дал»? Скуало был тут по указанию Девятого? Тогда почему такая скрытность? К чему эти фокусы с камерами, к чему спешка? Кто тот, кого они тащили на себе?       Хару пыталась убедить себя в том, что ей это к чертям не надо, когда подходила к месту, где стояли варийцы (это точно была Вария, кто-то из высшего эшелона, не иначе). Хару всеми правдами и неправдами мысленно бранила и отговаривала себя идти — и всё равно пошла — по странному мокрому следу, оставленному тем человеком.       Человеком, который спал слишком долго.       19 июня, 2012 год. Италия.       [Заключение во льду, созданным Прорывом Точки Нуля, было похоже на путаный сон: тот сон, что ты видишь будто туннельным зрением, и все тени и фигуры внутри этого сна расплывчато отражаются от круглых зеркальных поверхностей (может, от металлических ручек дверей в пропахшем детством доме, а может, от натёртого трудолюбивой кухаркой круглобокого котелка с густым гаспачо), и ничего нельзя разобрать, только одни силуэты в дыму и ватной тьме, что-то шепчущие — ни слова не понять, — и кого-то с отчаянием зовущие. Этот сон не был чудовищным, этот сон был пустым, вообще не неся в себе никакого смысла. Такие сны забываешь, как только проснёшься и смоешь дремоту с лица над умывальником. В нём лишь, возможно, исказились отголоски последнего сражения — дня, когда сын должен был попрать отца (не отца, нет, это был лжец и плут) и стать во главе всего, что было обещано.       День гнева, тот день, что повергнет мир во прах.       Но никто так во прах и не обратился, не упал к ногам кучей изгари, которую так исступлённо жаждал вдохнуть преданный сучьей судьбой сын. В тот день Занзас застыл во времени, завяз в своей опаляющей всё живое ярости как букашка в смоле, беспомощный, слабеющий с каждой секундой, пока секунды не превратились в долгие минуты, а минуты не стали часами, днями, годами.       Занзас ничего не помнил после того, как лёд сошёл к ногам паром, шипя и поднимаясь, будто тёплый воздух над холодной рекой. Его накрыло туманом безвестности, и единственным, что он услышал, было звонкое:       — Живой! Живой!]       …физически он впервые очнулся только через несколько дней — так ему позже сказали — и снова оказался в тюрьме тела и разума. Его колотило и метало по кровати, температура стабильно показывала тридцать целых, а иногда падала до рекордных для него двадцати восьми — и это было невыносимо. Он бредил, постоянно звал кого-то постороннего, не разбирая имён и фамилий, которые выплёвывал кашляющими вскриками, а ещё задыхался от невозможности набрать воздуха полной грудью, беспрестанно терял сознание и, кажется даже, в один момент мрачного помутнения просил, чтобы его пристрелили. Скуало ему, конечно, ничего такого позже не припоминал, но Занзас знал, что ему долгое время было невообразимо хреново, и вести он себя мог как угодно. Конечности не слушались, мышцы по очереди словно резко сжимали в тисках и отпускали, чуть не дожав до предела. Голова готова была лопнуть от перенапряжения и тяжести.       Через неделю всё быстро прекратилось, словно и не начиналось вовсе. Занзаса просто выключили, как микроволновку — резко, со звоном, и он впервые окунулся в сон — в настоящий сон, не ту фальшивку, что подарило ледяное узилище. Ему снилось что-то яркое и живое, что-то, что он позже не мог вспомнить. Там, во сне, он слышал пульсации собственного сердца, чувствовал, как сгибаются пальцы на ногах и руках, мог кричать во всё горло. Мог бегать и двигаться. И тогда он не думая сорвался с места, побежал так быстро, как только смог…       Он проснулся в коридоре около комнаты, что временно служила ему амбулаторией, в мускулистых руках Луссурии, тщетно пытаясь вырваться и крича от ужаса.       — Это просто плохой сон. Тише, тише, это просто сон, — Луссурия прижимал его ослабшие плечи и голову к своей груди, как-то уж излишне по-матерински приобнимая и немного покачиваясь из стороны в сторону в попытках успокоить. На крик тотчас же прибежали Скуало и Леви. Занзасу было всё равно.       И вот уже новая пытка началась с тех самых пор. Как потом бывало в его жизни — редко, очень редко, — Занзас просыпался, вытряхивая из головы ужасные образы, не имевшие большого смысла, и ловил себя на небывалой мысли: «Во льду было легче. Было легче».       17 сентября, 2012 год. Остров Марэ Диавола, Италия.       Как только тело в его руках перестало вопить и подрагивать, он пропустил клокочущую ярость и всю скопившуюся энергию через руки — от корней волос до кончиков пальцев Оттавио был отбросом, предавшим его ещё восемь лет назад, он заслуживал всех предварительных страданий — и вот уже не было никакого человека, никакого остывающего трупа c бледно-голубым рыбьим взглядом, даже скелета не осталось. Пепел рассыпался у ног варийца серым облаком пыли и часть его сразу же подхватил морской ветер, а там уже и глубокие тёмные воды прибрали себе часть останков бывшего вице-капитана Варии. Очки без оправы стукнулись о бетон и треснули пополам.       Потом пришла очередь и остальных мелких пешек, служивших под командованием чёртова предателя, и Занзас с каким-то экстатическим кайфом пожирал их крики и вопли, втягивая носом запахи гари и палёной плоти, смешавшиеся с солью в тяжёлом тёплом воздухе. Закончив, Занзас снял испорченный из-за атаки Веккьо Моски китель и кинул к чёрному праху, теперь покрывавшему оснащённую у песчаной береговой кромки набережную со старой вертолётной площадкой.       — Хэй, босс, вопрос с освобождением заложников решён, — подал голос Маммон. — Что дальше?       — Ждём остальных, — спокойно сказал Занзас. — Дай папку, мусор.       Пока Занзас внимательно пролистывал техдокументацию, за пятнадцать минут к месту недавней казни подтянулись Луссурия, Леви-а-Тан, Бел и Скуало. Последний взревел радостно и громогласно:       — Врой! Вот эта ночка по мне! Наконец-то работа, которой Вария заслуживает.       — Да, Принцу было весело, ши-ши-ши. Жаль, что остальную сотню людей нельзя было порезать на мелкие кусочки…       — Что дальше, Занзас? — повторил вопрос Маммона Суперби, оторвав босса от крайне важных бумажек.       Занзас поднял горящий в сумраке ночи взгляд и обвёл им всех подчинённых, остановившись в конце концов на бесстрашном лице Акулы. Волосы Скуало спутанным полотнищем развевались на упругом ветру, и если бы кто двигался в эту сторону издалека, то можно было бы принять их за белый флаг. От этой мысли Занзаса тут же затопила ненависть, смешанная с подавленным отчаянием. Патлы мечника всё ещё служили блядским напоминанием о том, какой цели он не смог достичь в прошлом, чего желал больше кого бы то ни было на этом сраном свете.       — Есть план, — он захлопнул папку и мельком посмотрел в сторону моря. Плеск в темноте был лишь слышен, но не заметен глазу, и босс Варии представил себе, как схлёстываются у скал в жемчужную пену волны, большими толчками отлетая от зубатых камней.       Никакого белого флага не будет. Или он — и весь этот мусор вместе с ним — провалится в ад.       19 октября, 2012 год. Япония.       [Она узнала о незнакомце — больше, чем на тот момент хотелось, и вполовину меньше, чем понадобилось бы в будущем, — когда прилетела в Японию. Её заперли в двухэтажном пентхаусе, занимавшем девяносто пятый и девяносто шестой этажи престижного жилого комплекса с видом на Токийский залив. Хару не нравилось в этой огромной квартире. Это была даже не квартира — больше походило на номер в отеле класса люкс c рядом гигантских окон, установленных панорамным стеклением, навесными молочными потолками и неуютной современнейшей кухней.       Она спросила перед отъездом у дяди, на сколько же её хотят отослать в другую страну, на что получила пространное:       — Ты не будешь скучать, с тобой летит Инна.       — Но почему мне нужно уезжать? — спросила Хару, не надеясь, что ей ответят честно и без всяческих увиливаний. — И почему такая спешка? Вы не дали Хару попрощаться с Серджио, вообще ни с кем не дали!..       — Сейчас неспокойные времена. В Токио безопасно. Твой дед и я считаем, что тебе лучше не знать всех подробностей, ради твоего же блага, — у Савады Иемитсу был талант заканчивать разговоры, не отвечая на поднятые в них вопросы. Но вряд ли он так со всеми разговаривал. Хару иногда думалось, что так он вёл себя только с ней.       — Но…       — Хару-тян, тебе пора в аэропорт. Позвони, как приземлитесь.       С Инной, так же не особо довольной положением дел, их отвезли в Урбе — аэропорт на севере Рима, маленький, принимавший обычно только частные рейсы. На частниках Хару летала редко, она не делила фамилию ни с дядей, ни с дедом, поэтому на её имя никто пристального внимания не обращал, да и поддельным паспортом она почти не пользовалась. Интерпол и иже с ними уж точно не подозревали о её связи с Вонголой — их с матерью всегда прятали хорошо. Даже слишком].       …в тот самый день Хару крутилась перед сплошным встроенным шкафом с зеркалами во всю стену, прикладывая на голое тело новые шёлковые ночные пижамы. Её ничего не радовало, ничего не побуждало, всё вокруг казалось вялым, словно жизнь медленно превращалась в разваренный кисель. Серость внешнего мира утягивала за собой и мир внутренний, скручиваясь в коловорот из лености и прострации. На дворе стоял тёплый японский октябрь, а на душе висел не один, а целая груда камней. Хару бросила обновки на широкую кровать, прошла к тумбочке, потянувшись было за книгой — один из очередных бульварных романов на денёк-другой, — но тут неожиданно зазвонил телефон.       Живое общение у Хару было, хоть и не в достатке, но всё же его старалась компенсировать Инна, попутно разбирая с девочкой-подростком школьную программу начавшегося в Италии учебного года. Директор, радуясь огромному пожертвованию от имени Вонголы в фонд развития своего учебного заведения (да и по старому приятельству с Девятым), согласился дать Хару, в своём роде, академотпуск без определённых временных рамок.       По телефону она общалась только с Серджио. Дядя присылал сообщения, обычно весом в две безличные строчки. Дед же не звонил уже с месяц.       Хару перевернула смартфон и глянула на экран: звонивший удивил её донельзя. Она-то думала, что у него-то точно не найдётся и минуты драгоценного времени, которое он бы лучше «потратил в лабе», но, видимо, иногда чудеса случаются не только под Рождество.       — Верде-сан?       — Твой друг уж очень просил за тебя, а я не люблю быть в долгу, — Хару кивнула сама себе, невольно улыбнувшись. — Помнишь, кто такие Червелло?..       20 октября, 2012 год. Япония.       Если человек человеку волк, то волкам, должно быть, крайне стыдно за людей. Капитолийская волчица не просила зваться матерью всех римлян, как и не просила доследований и чужой крови на судилище, а всё же выкормила двух человеческих щенков. Судить по этой легенде — в волках и то ласки больше, даже благоволения, чем во всём человечестве. А люди остаются собой, людям всегда было лучше знать, кто кому кто. Люди — самые жестокие звери, привыкшие прятать мощные когти и пасти с острыми клыками за яркими галстуками, деловыми костюмами, кольцами и несчастливыми браками.       Занзас был и зверем, и человеком в одном теле, и Хару не нужно было встречаться с ним лицом к лицу, чтобы усвоить одно — никогда не вставать у него на пути. Он был страшным — ей богу, очень-очень страшным, — и Хару не знала, как бы она отреагировала, оказавшись перед ним как есть, оказавшись на чужом месте — на месте Савады Тсунаёши.       А она могла быть на этом месте.       Никто лично не рассказывал ей о том, что существует официальное предписание на случай, если кандидатуры наследников, названные действующим боссом и Советником, не совпадают. Она лишь знала про половинчатые кольца и про обязательства их хранения в разных руках. После битвы предыдущего дня — битвы колец Солнца, прямой эфир которой для неё любезно кракнул и открыл современный Да Винчи, Хару внезапно вспомнила, что в одной из трёх томов энциклопедии по истории Семьи натыкалась на упоминание подобного мероприятия. Битва за кольца, за право зваться новыми хранителями Вонголы. Память подсказывала, что такая вечеринка в последний раз затевалась в переходный период между Четвёртым и Пятым поколениями, когда бастард Четвёртого пытался оспорить право одного из выживших при родах законных сыновей на большое наследство.       После боя за кольцо Грозы назвать вечеринкой подобное побоище язык не поворачивался.       Ламбо Бовино было всего пять лет. Пя-ть. Хару было плевать на Базуку Десятилетия, временные парадоксы, на то, могла ли пара небольших рогов спасти мальчику жизнь, на феномен электрической кожи, Хару было плевать!.. Это был ребёнок — ками-сама! — маленький, невинный, беззащитный мальчик в смешном костюме, который и вовсе не понимал, в какой серьёзной опасности находится. Сердце Хару в момент битвы с Леви-а-Таном словно передавили крепким джутовым канатом. В голове были сотни и сотни «почему?», которым не нашлось ответа ни в начале сражения, ни в конце.       Это того не стоило, ни в будущем, ни в настоящем — да ни-ко-гда; вся сила семи колец того не заслуживала, все блага, которыми могли одарить истинного наследника предки сильнейшей Семьи, не представляли ценности, если всё это утыкалось в напрасную смерть малыша Бовино. Вмешавшийся в бой Тсунаёши, конечно, тоже это понимал.       — Если я должен смотреть, как дорогой мне друг умирает на моих глазах, я не смогу искупить свою вину… Не важно, насколько ценно всё это. Кольца Вонголы, место следующего босса… Я не буду сражаться за такие вещи.       После таких правильных и точных слов беспокойное небо озарила ещё одна вспышка молнии, на этот раз не сумевшая заискриться у расплавленных громоотводов.       — Я не хочу, чтобы моим друзьям было больно!       Чей-то грубый выкрик, блиц обжигающего жара, и Хару уже знала (она просто поняла, почувствовала всеми косточками и нервами в теле, вглядевшись в помехи на экране), кто перед ней.       Ночной незнакомец.       В тот момент и-зверь-и-человек ответил ударом на удар, возвышаясь над всеми, кого хотел оставить на пепелище после боя или забрать с собой в пекло. Человек смеялся, пока зверь внутри него жаждал добычи, крови. И Хару просто смотрела с широко распахнутыми глазами на этого дьявола, на этого падшего и поднявшегося — на Зан-за-са, на свирепство, обтянутое от макушки до пят испещрённой шрамами живой и плотной кожей, на руки, в которых возжигалось Пламя, и ещё не понимала, что она могла быть не только на месте малознакомого двоюродного брата.       (В её нежных маленьких ладонях, которые она прятала с детства под любой тканью или кожей перчаток, пробуждался огонь. Слабый, не способный к массовому разрушению, им нельзя было сжигать раскольников и нельзя было казнить ведьм на столбах, как в давние времена, но им можно было обжечь собственную мать, можно было причинить боль кому-то очень близкому, можно было оставить ожоги на руках того, кто просто унимал её горе…)       Хару глядела на плещущую из мужчины ярость, мужчины, которого видела тогда со Скуало, Луссурией и Леви-а-Таном (теперь она вспомнила их замысловатые имена), и качала головой, пытаясь осмыслить, какого чёрта вообще происходит. «Не может быть, они говорили, что после Второго никого не было, никого совсем…»       Ах, Хару Миура этого тогда и не знала, но она могла быть на чужом месте — и на месте Занзаса, фиктивного сына Девятого босса Вонголы.       6 августа, 2014 год. Италия.       — Ты врёшь.       — Хару-тян…        — Ты врёшь, — повторила она, вдавливая эти два слова, словно печать в сургуч. — Хару не верит! Вы с дядей обманщики. Вы всегда так… Всегда так… — рвано вздохнула Миура и с замиранием споткнулась о собственные слова.       — Она умерла, Хару-тян. Твоя няня на самом деле умерла. Прости, но тебе придётся принять это, — с сожалением повторил печальную новость Девятый, опёршись сухими морщинистыми ладонями о стол. — Мне так жаль, тигрёнок…       — Неправда! Хару говорила с ней два дня назад, по телефону, она сказала, что будет ждать меня, когда я вернусь! Это не может быть правдой… Нет!       Девочка неаккуратно развернулась на каблуках, чуть было не поскользнувшись на паркете, и выбежала из кабинета, грубо растолкав у двери удивлённых охранников. Её переполняло чувство безнадёжности, из глаз хлынули горячие слёзы, и она бежала, просто бежала по коридорам без направления, и когда душащие у горла горькие рыдания уже больше невозможно было сдерживать, Хару просто остановилась у ближайшего подоконника и привалилась к нему правым боком, больно ударившись. Позже в этом месте появится синяк.       Она не могла в это поверить. Не могла принять. Ей оставалось только попытаться осознать эту трагедию. Какую уже по счёту?       Инна ушла из жизни. Инны больше не было. Инна, почти заменившая ей живую мать, бросила её одну в темноте. Корабль стал тонуть, до берега далеко, и ни одного маяка не видно на горизонте. На самом деле, маяк потух, а все смотрители разом погибли, когда островок спокойствия столкнулся с волной-убийцей.       За неделю до гибели, ещё тогда, в Японии, няня, после урока китайского, рассказывала ей о том, что многим женщинам и в самом деле не чуждо то самое «женское счастье», потому что Хару спросила, а хочет ли синьора Конте когда-нибудь выйти замуж? И Хару ещё тогда знающе улыбнулась, игриво ткнув Инну локотком:       — Инна-сан… А вы и Оттавио-сан?.. Ну, вы знаете…       — Пойдём есть, неугомонное дитя, — отшутилась няня, ласково погладив Хару по голове.       Хару была уверена, что когда-нибудь Инна точно-точно обручится с Оттавио — ведь тот был истинным джентльменом, — и Хару будет проситься в подружки невесты, а если не удастся уговорить, то станет «цветочной девочкой» с большой соломенной корзинкой, полной благоухающих лепестков. А потом, когда пройдёт совсем немного времени — нужно будет только чуточку подождать, — Инна сможет прийти на её свадьбу, и они будут вместе танцевать под «Can't Take My Eyes Off You» и смеяться до вечных морщинок в уголках губ, потому что подлинное счастье старости не боится.       Но Инна так и не обручилась с Оттавио, а когда Хару прилетела следом за ней в Италию, с задержкой всего-то в каких-то три дня, никто в доме белого не надевал. Всё и все были укутаны в чёрное и отводили взгляды в пол или в сторону, словно боялись посмотреть Миуре в глаза.       Инна Конте, забравшись ночью на яблоневое дерево в саду (то самое, что было видно из окон миуриной спальни), спрыгнула с ветки, повесившись на сложенной в несколько раз полипропиленовой бельевой верёвке.       Хару, стянув перчатки из-за распирающего ладони жара, зашлась в ещё больших рыданиях, схватившись за тяжёлую портьеру. А потом, в каком-то осатанелом порыве, посмотрев на свои руки, сжимающие бархат, намеренно нагрела ткань в ладонях.       Занавесь ярко вспыхнула — полоска огня начала разрастаться во всех направлениях, пожирая всё от пола до потолка.       8 августа, 2014 год. Италия.       — Из-за неё чуть не загорелась половина крыла! Это невозможно, просто невозможно… Мы ничего не можем с этим сделать? У девочки проблемы с контролем эмоций. Всё намного хуже, чем было раньше.       — Вы хотите защитить её от самой себя…       — Конечно.       — …или вы хотите её контролировать?       Девятый проглотил следующую заготовленную фразу — она так и не коснулась воздуха.       — Я спрашиваю, потому что мне нужно знать, каковы ваши истинные намерения. Иначе я не смогу с ней работать, — обозначил условие учёный.       — Но вы обучали её раньше, — возразил Тимотео, постукивая тростью-скипетром по блестящему носу ботинка из телячьей кожи. — Неужели это так затруднительно?       — Вы знаете, что я не работаю за доброе слово, — многозначительно усмехнулся Верде. — И знаете, на каких условиях проходило обучение. Боюсь, что вам придётся снова пожертвовать не только деньгами. Мои услуги требуют особых, м-м… отношений с обучаемым.       Девятый громко, истинно по-стариковски вздохнул, и в этом вздохе было столько усталости, тоски и горечи, что Верде непривычно дёрнул бровями. Пожилой мужчина пошевелил усами, ища подходящий ответ, а когда нашёл, то твёрдо сказал:       — Её необходимо контролировать, мой дорогой друг, — короткая пауза, — чтобы позже суметь защитить от самой себя.       25 октября, 2014 год. Италия.       [Таблетки, что дал ей Верде, нужно было принимать дважды в сутки, они были капсульными, ядовито-разноцветными, и от них поначалу жутко хотелось спать. Хару и спала — по двенадцать часов в день. После же она вставала с кровати разбитой и не выспавшейся, сразу же шла в ванную и подолгу лежала в горячей воде, снова засыпая от взявшегося словно из ниоткуда изнеможения.       Она продолжила ходить в школу с началом нового учебного года, потому что в социализации её точно не стали бы ограничивать; встретилась с Серджио, подарив ему танто, привезённый из Японии по заказу (друг был на седьмом небе от счастья); решила начать играть в теннис и ходить на танцы, записавшись в соответствующие секции, после стряхивая пот и скупое раздражение в спортивном зале на продлёнке.       Однако кое-что было определённо не так. Хару заметила, что в одно мгновение просто перестала ощущать злость — любого толка, от любой бесящей мелочи, от того, что, казалось бы, раньше могло пошатнуть её ментальное состояние. А вслед за злостью — радость, насыщение, возбуждение и даже стыд. Её эмоции перебрали, как карбюратор, и вычистили из организма, казалось бы, всё лишнее.       Всё, что могло представлять какую-то помеху в прошлом, теперь стало не таким важным. Все чувства просто ушли в минус, и Хару впервые за долгое время стало плевать. Ей стало просто никак, пополам, всё равно.       Она стала безучастной к вещам, что раньше приносили дичайший дискомфорт, и это могло бы быть невероятным приобретением с психологической точки зрения, если бы через некоторое время Миура Хару не стала чувствовать полное опустошение.       Она целыми неделями просто застревала в вакууме из полнейшей апатии. Она не чувствовала вообще. Ничего].       …Хару несколько часов подряд из окна спальни смотрела на яблоню, которую уже несколько месяцев суеверные слуги предлагали спилить, обводила пальцами сухие губы, трогала нежную кожу у виска и думала о том, что сделает, когда всё-таки встретит Занзаса Ферми вживую.       Провидение являлось бессердечной тварью, с которой у босса Варии явно была крепкая и неразрушимая дружба. Он уничтожил одного человека той ночью на острове, а убил двоих, пронзив чужое, незнакомое ему сердце, полное любви и надежды.       Инна Конте умерла на несколько лет раньше повешения, устроенного собственными руками. Все люди всегда умирают задолго до того, как их тело станет бездыханным и его предадут земле или огню. Люди умирают тогда, когда в них кончается жизнь.       И изначально Хару некого было винить в этой смерти, кроме Оттавио — хитрого, честолюбивого карьериста Оттавио, почитавшего больше денежной выгоды только власть и большие возможности. Но Оттавио сдох два года назад от рук Занзаса, оставив от себя буквально ничто, и Миуре нужно было — до того нужно, что аж суставы ломило, — найти ещё одного виновного в этой цепочке хреновых стечений обстоятельств её жизни.       Тот человек, которого она сначала до одури боялась встретить, которому поклялась не заглядывать в глаза — потому что, вашу мать, он был свирепым и кошмарным чудовищем, — стал объектом наивной и девичьей… ненависти.       Хару не умела по-настоящему ненавидеть до этого момента. Но ведь всегда что-то случается впервые.