«Я должна спросить тебя: Ты всё ещё хочешь большего? Интригующих вещей, которые достойны обожания?»
В день, когда Десятому становится плохо, Гокудера Хаято просыпается насилу и с ужасно тяжёлой головой, чистит зубы не нарочно медлительно, за завтраком пьёт кофе по-турецки с одной ложкой сахара и, перебарывая вялость от недельного недосыпа, упаковывает себя в тёмный костюм. Потом нежданно звонит встревоженная Киоко Сасагава, и его первая мысль нахальна: «Отлично, этого нам только не хватало». Но впереди у Хаято целое воскресение, и моральное самоистязание из-за столь апатичной реакции молодой человек переносит в самый конец списка важных дел. Он крепко зашнуровывает ботинки, не глядя берёт с тумбы в прихожей ключи от машины и оставляет лишнюю на сегодня озлобленность в стенах собственной квартиры. В последнее время всё сдвинулось по пизде — именно так, именно туда, — что в принципе не удивляет. Пару лет до этого стояло какое-то блаженное затишье: никаких стычек, внутренних разборок, только один бизнес, расширение горизонтов, так сказать, праздничные семейные ужины, различные выставки, аукционы, редкие поездки на море. Красота да и только. Начало правления Савады Тсунаёши. Но Гокудера, как и почти все мафиозные персоны, чуть ли не с рождения обладающие встроенной в гипоталамус подозрительностью, знает — когда что-то долгое время идёт восхитительно хорошо, маятник ожидаемо качнётся в другую сторону. Это правило. И он качнулся: подстрелили Девятого — раз, отрубили голову горничной — два, отец Ламбо без предупреждения решил прогуляться на тот свет — три. О первых двух происшествиях мало кто знал — и к лучшему. Всё сдвинулось, и сдвинулось круто — полетело вниз по касательной, а Гокудера ни хрена не успевал бежать вслед за суетнёй. Первостепенной дилеммой с конца сентября было выйти на хотя бы предполагаемого наёмника — наметить список целей и пройтись по каждой, но отследить фантома оказалось задачей не из лёгких. Точнее, почти невыполнимой. Его так и окрестили — Фантом. Подходящее прозвище для того, кто, казалось, умел проходить сквозь стены и каким-то образом проник в суперохраняемый штаб с мощным арсеналом и такими технологическими причудами, до которых многим армиям Европы ещё ползти и ползти. Гокудера не делал перерывов, проводя всё свободное от беготни по командным центрам время в особняке босса. Также постоянно был на связи с Ямамото, который, в свою очередь, в CEDEF заявлялся, как к себе домой, а в календарные выходные иногда гонял на тренировки в Варию. От него прямой помощи в этом деле ждать было глупо по нескольким причинам. Во-первых, Хаято почти полностью убеждён, что бейсбольный придурок от Скуало переопылился с его «совершенствую свой стиль, остальное подождёт», а во-вторых, это, в общем-то, не так патово, ведь Ямамото — единственный член команды, которого Хибари подпускает на расстояние рукопожатия и не угрожает отменной дракой. А Хибари, по долгу службы в качестве Хранителя Облака, в CEDEF уже как с год просто прописался. И выйти на связь с ним можно только через Ямамото. Дозвонился до Ямамото — дозвонился до Хибари, что бы это под собой ни подразумевало в иной ситуации. Ведь эти полмесяца в CEDEF творилась какая-то херь, и Хаято даже не знал чего-кого-куда-откуда. Даже Хибари не знал, а это о чём-то да говорило. — Это Ферраро, — поначалу убеждал старый Койот, когда неизвестный снайпер оцарапал Девятого. — Разберёмся. Босс решил, что не стоит оставлять это на вас, молодёжь. Старые схватки, старые обиды. Окей. — Всё схвачено, — успокаивал Внешний Советник. — Бояться не стоит, Ферраро нас больше не побеспокоят. Окей? После кровавой расправы над прислугой в самом сердце вонгольской «крепости» всё закрутилось очень быстро: Миуру зачем-то торопливо сбагрили в Палермо, созвали поредевший консилиум, на котором присутствовали естественно Десятый, сам Хаято, а также Рёхей, Хроме и Реборн, только-только вернувшиеся из Японии. Ламбо утянул с собой официальный траур, и хоть омерта предписывает иное, Десятый посчитал, что пока они могут справиться и без Грозы. А вот Ямамото и Хибари на тот момент всё ещё сидели в CEDEF. После утреннего дозвона Советник попросил Хаято передать трубку сыну, сын покивал головой и, сбросив звонок и тяжело вздохнув, произнёс: «Ямамото появится позже. Хибари не появится вообще». Минус два Хранителя хрен знает по какой причине, и Хаято бессильно скрежетал зубами. Где это видано-то? Джудайме будто бы нарочно опускал какие-то детали, не собираясь делиться с Правой Рукой важным куском информации, и это не просто обижало, это было… немыслимо. Поэтому Хаято гнал такие подозрения куда подальше. Десятый должен был всё объяснить, когда соберётся с собственными мыслями. Обязан! Спустя всего каких-то полчаса на их срочное собрание заявился и Койот с устной депешей от Девятого, и всем-всем стало точно ясно — ну это же Ферраро, чего сомневаться! Всем, кроме Гокудеры. — Это Ферраро, — кинул всё тот же Койот. Да ещё так уверенно, словно Вонгола уже нашла палача с топором, изучила всю его биографию и собрала отряд на выезд, готовый выламывать нужные двери с ноги. — Возможно, — хмыкнул Реборн согласно, не оставив Десятому и шанса выдвинуть свою версию. (Если представить, что версии вообще были, если предположить, что босс мог знать, какого хрена на его двоюродную сестру хотели напасть-похитить-убить, если представить, что вместо стандартных документов ему на стол Хаято будет кидать папки с результатами аутопсии…) И в голове у молодого Хранителя Урагана кое-что перестало сходиться: Ферраро как Семьи не должно существовать, их стёрли с лица земли примерно за пару недель до происшествия с горничной, даже не подпустив Десятое поколение до довольно мелкой и лёгкой вендетты, но тогда почему CEDEF, Девятый да даже Реборн на одной ноте пели одну и ту же песню? «Ферраро, это точно Ферраро. У Ферраро, разве, не было связей в Азии? Они, вроде, пытались завести отношения с Триадами? Вроде в Гонконге?». Вроде, вроде, вроде. Гокудере не переставало казаться, что все эти речи, толкаемые промежду прочим — херня на постном масле. Джудайме наверняка думал так же (Хаято твёрдо уверен — Джудайме точно почувствовал неладное, только молчал, гиперинтуиция ведь, да?) и соглашался ввиду чудовищной усталости. Позже было празднование в Тоскане, и Гокудера среди слепящего блеска люстр, шипения воздушных пузырьков в хрустале, гудения инструментов оркестра, шуршащих юбок замужних и «одолженных» дам, заметил её — всю в чёрном, волосы в хвосте, голые коленки и едва наметившиеся от задора ямочки на щеках. Миура размахивала руками и что-то оживлённо рассказывала Ямамото, а тот только улыбался в ответ и качал головой из стороны в сторону. И тут же рядом крутился какой-то важный пижон в костюме-тройке, до которого Миуре дела не было. А потом она резко вскинула голову наверх, опустила её и поймала что-то — или кого-то — взглядом на противоположном краю зала, вежливо кивнула тому, кто так порывался пригласить её на вальс, и второпях, даже споткнувшись, нырнула в толпу гостей за спиной. И дальше весь вечер Гокудере в каждом углу мерещилась девчонка в коротком чёрном платье. Он думал, что готов сойти с ума, но отпустило. Его всегда отпускало — копна водопадом, эти ямочки, юбка по задницу, — стоило вспомнить о работе. Работа прекрасно заменяла личную жизнь, и Хаято это вполне устраивало. А вот что его решительно не устраивало, так это то, что у некоторых извращенцев, снимающих жильё буквально в паре кварталов от его собственного и разменивающих уже четвёртый десяток, ну никак не находится то ли времени, то ли денег на починку пыхающего и кряхтящего при заезде на крутой серпантин автомобиля. — Я тебе не «Uber», — цыкает Хаято, опуская стекло со своей стороны. — И сам позвонить ты не мог? — Чего злой, как собака? — кидает ему Шамал, втекая на пассажирское сиденье и пристёгивая ремень безопасности. Трайдент позвонил так же внезапно, как и Киоко — из укромной холостяцкой норы его вытащил Реборн, предварительно прозвонив Гокудере. — Тебе бы расслабиться. Только таким видом ты всех девушек распугаешь, щетину сбрей. А Гокудера и правда не брился уж как три дня, и крайне иронично, что подобное замечание исходит от Шамала, который-то выглядит абсолютно так же. С поправкой на возраст, отсутствие синяков под глазами и ужасный вкус в выборе галстуков. — Если мне ещё кто-нибудь скажет, что нужно «расслабиться»… — Хаято сердито щёлкает зажигалкой, вспоминая, как всю неделю выслушивал нечто подобное от Такеши и Рёхея. Десятый только качал головой, и на том спасибо. — Когда разрешишь все проблемы, — неожиданно говорит Шамал. — Достойный цирк у вас, ничего не скажешь. По крайней мере, Реборн так говор… — У вас? — перебивает Хранитель Урагана, наконец делая первую затяжку. Салон, несмотря на открытое окно, затягивает дымчатая вуаль. — Не припомню, чтобы меня посвящали в вонгольские рыцари, — хмыкает Шамал, засовывая руку под кресло, и отодвигается назад. — Всё, что касается твоих букашек… — Москитов. — Да по боку, — Гокудера кладёт мозолистую руку на руль и легко трогается с места. — Всё, что касается твоих дел с Бьянки, с Реборном, даже со мной — это вторично. Но если это напрямую касается Джудайме, то я тебе акколаду лично устрою и за круглый стол приглашу, понял? Сбоку слышится тяжёлый вздох и хриплое чертыхание. Хаято супится, затягивается ещё раз и продолжает сверлить взглядом расстилающуюся впереди двухполоску. — Если ты из-за Бьянки… Ну начинается. Гокудера знает, что назвать его порядочным, благопристойным и прочая-прочая можно только с большой натяжкой. Его профессиональный уклад имеет ожидаемо скверные последствия, накладывает видимый отпечаток и конкретные обязательства. В особенности последнее. И хотя Гокудера в последнее время старается держаться стройно, ровно, быть незыблемым, но Пламя Урагана, бушующее внутри, ожидаемо брыкается. — Мне плевать, кто с кем спит, пока вы выполняете работу, — обрывает он и, стиснув сигарету в зубах, сворачивает после знака. Сегодня он максимально сдержан. Сейчас важен лишь Джудайме и его самочувствие, а сестра со своими любовниками как-нибудь сама разберётся. Наверное.***
На столе лежит пистолет. Занзас пьёт уже второй стакан «Olmeca» и проклинает всех подряд — список-то длинный, и жизни, наверное, не хватит пересчитать тех, кто желал ему смерти. Или кого он сам хотел пристрелить, но по каким-то причинам передумал. [«Могу пристрелить — ощущения будут незабываемыми. Обещаю».«Не пристрелишь».]
— Пошла нахуй, — шепчет он, воспроизводя в памяти ту встречу в Витербо, и трёт лоб запястьем. Ставит стакан на подставку — никогда иначе, дорогим рабочим столом он всё ещё дорожит. Со стороны он, должно быть, выглядит необычайно отвратно. Скуало примерно так и прокомментировал его внешний вид, когда Занзас перешагнул порог замка, злой как чёрт. Только злость эта была остывшая, ничем не приправленная — просто тупая пульсация в затылке и саднящее от продолжительного ора горло. Он был на волоске от того, чтобы разъебать салон собственной машины, но что-то передёрнуло. Отвело в сторону. Текила, по обыкновению, оказалась как нельзя кстати, а выдрессированный мусор решил не мешаться лишний раз под ногами, чтобы не схлопотать по первое число. В его кабинете тихо и глухо, словно по ту сторону гробовой доски оказался, и весь замок как будто замер вместе с этой тишиной. Стоит ему закричать — кто-нибудь точно крикнет в ответ, возможно нечто грубо-трёхэтажное. Занзас снова подносит стакан к губам — глоток, второй глоток… Его внезапно задевает воспоминание: случайно, будто тихий ветерок шевелит волосы на макушке, так же и зыблется в уме давно забытое. Энрико. Занзас ставит стакан обратно на подставку и, смотря на блеск гранёного стекла, начинает медленно водить по ободку пальцем. Одна из тех привычек, которую он себе прощает. Энрико. Занзас помнит его — долговязого, с длинной шеей, соболиными бровями, вечно в своих полосатых костюмах-тройках и вылизанных до блеска оксфордах. Единственный сводный брат, с кем Занзас, по желанию дурного старика, имел общую фамилию. И до сих пор так и не сменил. Энрико был… неплохим. Ни рыба ни мясо, если так вообще про людей говорят. Занзас, по правде говоря, не так уж хорошо его помнит, только разрозненные детали, совсем ещё мелким был, привыкал к излишествам и богатству нового дома, впитывал информацию обо всём, что происходило внутри и вне стен семейной крепости. Энрико редко посещал поместье и другие дома Девятого, и хоть старик на выходных всегда звонил ему, но тот никогда не брал трубку вовремя. Только перезванивал. Приезжал лишь на Рождество и дни рождения отца, с Федерико и Массимо держал приличную дистанцию. Старший из братьев на людях всегда был сдержан, но на редкость улыбчив, любил покурить где-нибудь в сторонке, послушать рассказы о каких-нибудь неудавшихся или, наоборот, удачных сделках и «старых деньках» от ватаги стареющих Хранителей. Занзас знал Энрико всего каких-то два года. Но потом Энрико не стало. Вылазка, перестрелка в ресторане, двадцать два пулевых в груди, белые полоски на пиджаке окрасились в алый, а изо рта торчала не зажжённая пожёванная сигарета. Занзас помнит, как Энрико — уже не подающего признаки жизни — зачем-то заносили через порог особняка, как тянулся по полу багряный шлейф из крупных капель, и как потом Висконти вытащил из мёртвой хватки покойника револьвер. Револьвер с полным барабаном. Энрико долгое время был первым и главным претендентом на роль Десятого. Энрико никогда не промахивался, стреляя по мишеням, и был спокоен, как удав, стреляя по людям. Но в тот раз брат не выстрелил, и маленький Занзас понятия не имел, почему. Но взрослый Занзас уже точно знал: Энрико не хотел стрелять в кого-то, он хотел, чтобы стреляли в него. Поначалу такой вывод казался вызывающей дерзостью. Энрико просто-напросто был сам себе на уме, он не стал бы… Или стал? Тогда почему не пустил себе пулю в висок или в рот? Каким лихим мазохистом надо быть, чтобы лезть под перекрёстный огонь, когда внезапно захотелось прогуляться на тот свет? Но годы шли и Занзас всё больше слышал об Энрико со слов двух других братьев и стариков: Энрико-по-Занзасу отличался от того, которого видели и знали многие другие. «Душа компании», «общительный малый», «юморист от Бога» — в каком месте-то? Причина таких перемен обнаружилась много позже. Через некоторое время после разборок мелкого мусора с Шимон Занзас как-то случайно зацепил слухом разговор Висконти, Койота и Тимотео, распивающих молодую граппу на летней веранде, и понял, что произрастало всё из простого жизненного сценария, каких миллион — баба умерла. Ну как умерла, пырнули раскладным ножом десяток раз одну бывшую представительницу древнейшей профессии, а перед этим надругались; и ею была женщина Энрико. Совсем молоденькая, девятнадцать всего было, и оказалась ещё и брюхатой, к тому же, всё от того же Энрико. Во всяком случае, тот так утверждал. Строил планы на совместное будущее, вытащил девчонку из публичного дома, даже денежный долг за неё покрыл, купил ей квартиру — библейская, сука, картина. Но не срослось. И убили-то не потому, что с наследником Вонголы якшалась, а просто попалась вечером в переулке какому-то отморозку из мелкой местной банды в Латине. Не в том месте, не в то время… С отморозком Энрико и его приятели разобрались, девчонку и нерождённого ублюдка тихо и без почестей похоронили рядом с известными родственниками, и больше никого не тронули. Кто будет мстить за шлюху, пусть и бывшую, и подрывать нравственный авторитет Вонголы? Пускай и половина детей в этой Семье — бастарды, но что вы, что вы, не нарушайте спокойствие, не раздвигайте шторы на окнах, иначе кто-нибудь да заглянет, все тут приличные семьянины, а дети появляются исключительно благодаря праведной миссионерской позе и выключенным ночникам. Занзаса передёргивает от омерзения. Нет, серьёзно, почему Энрико не пустил себе пулю в?.. — Врой, тупой босс! — слышится растянутый эхом крик из коридора. Занзас тяжело вздыхает, морщится, одним махом допивает спиртное и быстрым движением руки убирает пистолет в ящик стола. В том — всего одна пуля. Энрико, наверное, тоже в себе сомневался.***
— Ты сможешь приехать?.. Да, спроси у Джорджи, пожалуйста. Мне так тоскливо в последнее время… На Рождество, да. Ну… можешь и двадцать пятого прилететь. А раньше не получится?.. Спроси, да. Дедушка? Тсуна?.. Ой, да уговорю, кому какое дело, с кем я провожу праздники… После Рождества всем будет всё равно. Гокудера, на самом деле, не хочет подслушивать, он просто случайно — абсолютно случайно — завернул в тот угол дома, где теперь пригрелась и свернулась прикормленной кошкой Миура. Киоко сказала ему не беспокоить Хару, на что Хаято лишь фыркнул и произвёл два придушенных пощёлкивания зажигалкой — нервная привычка. — Нужна она мне, — кинул он Сасагаве, а та только тихонечко вздохнула и отвела золотящиеся прядки волос за уши. Миура ходит взад-вперёд по ворсистому белому ковру, босая; в той салатовой майке, в которой сидела за столом, и в трусах — мамма миа! — с плотной широкой резинкой, брендовых, «кельвинкляйновских». Промелькнёт туда, промелькнёт сюда — попа плоская, но бёдра, зараза, то что надо. Гокудера совсем не хотел подслушивать и уж точно не хотел подглядывать, но противная девчонка не заперла дверь в свою новую опочивальню, и собственно… сама дура! А если бы кто другой мимо (ненамеренно, как он сам) проходил? Реборн, Шамал, Киоко?.. Хотя, Киоко-то можно. Высокая дверь приоткрыта буквально на треть, но Хаято агентурной, почти бондовской поступью приближается к косяку и прислоняется к стене так, чтобы его тень не попадала в небольшую полосу света. Плечом молодой человек упирается в наличник, а щекой чувствует неприятный холод дверной петли. Правда так Миуру ему совсем не видно, зато слышно замечательно. — Знаешь, я… Да? Так я тебе про что! Я его вытащила на свидание, представляешь? Ну кого-кого… Сама знаешь, я же тебе рассказывала. Ну как свидание, он сказал, что это не свидание, мне и самой пришлось… И тут Гокудера хмурится, осторожно чешет нос, склоняется ближе, ближе к дверному полотну и… чихает. Да блять. Блять, блять сто раз, какого чёрта! — Хахи! Подожди-ка… Слышится мягкое движение, ритм, переходящий из шуршания в деликатный стук пяток по паркету. Дверь приоткрывается шире, и Хаято видит тонкие женские пальчики на дверной панели, потом показывается худое плечо с перекинутой на него тугой косой, а за ними и почти вся Миура от головы до пояса. Кромка серых трусов ему всё ещё видна, хоть Миура и прячет ноги за дверью, перегибаясь, но Хаято всё-таки сосредотачивается и смотрит ей в лицо. Он чувствует себя оленем — в прямом и переносном — в свете фар, хотя у девушки напротив выражение на лице тоже как нельзя к месту. Потом её черты смягчаются, она поджимает губы и дарит внезапному шпиону язвительную улыбку. Холёные пальцы с чистыми полированными ногтями тихо отстукивают по деревянной отделке. — Гокудера-кун, я сейчас дверь закрою… и сделаю вид, что тебя тут не было. Она разгибается в талии, разворачивается, что коса подпрыгивает, и с силой тянет ручку двери на себя. Хлопок выходит таким мощным, что Хаято поражается, откуда в нежной домашней девчонке столько силы. За дверью тут же слышится громкое и чёткое: — Посмотри какой!.. Да, Джесс, просто кошмар! Хаято сжимает зубы и дёргает губой, достаёт зажигалку и начинает машинально прищёлкивать, не выпуская искру. Нужно на свежий воздух, проветрить голову и избавить себя от мыслей о ямочках и улыбках, водопаде волос, бёдрах и лукавых глазах с прищуром. А он ведь просто хотел проверить… Он обязан был, он первое доверенное лицо Десятого. К чёрту! Миура времени не теряла, пока весь господский дом стоял вверх дном и на ушах. У неё в Палермо кто-то был, и этот кто-то, наверное, был таким же дурным, как и сама девчонка, и возможно ещё и чокнутым, к тому же. Её горничную зарубили ужасно зверским образом, а ей бы только по свиданкам таскаться. Он больше не потратит не неё ни минуты свободного времени. Кроме рабочего, разумеется. Хранитель Урагана разворачивается и уходит, раздражённо сопя. За высокой дверью позади слышится тихий беззаботный смех.***
С наступлением понедельника небо Лацио огорчает бо́льшую часть жителей области холодной мелкой моросью и порывистым ветром, поэтому Хару достаёт из старого платяного шкафа пару тонких свитеров и плотные спортивные штаны для ходьбы по дому. Особняк огромен, и даже при том, что многое внутри него давно взято под контроль и автоматизировано, отопить такую громадину полностью крайне трудно. Особенно дует, конечно, в подсобных помещениях, куда Хару носа не суёт без большой необходимости. Интересно, как Бона себя чувствует, заходя в кладовую или на кухню? Уже с утра Тсуна приходит в себя и уверяет, что всё в порядке, что Шамал посоветовал — через Киоко — пропить курс каких-то дорогостоящих витаминов и просто ложиться в одно и то же время. Хару же включает режим мега-опекуна и заводится с пол-оборота при одном только упоминании Трайдента: — Скажи мне, что нормального этот шарлатан вообще может посоветовать? Да если бы не, прости господи, Гокудера с Реборном!.. Не то чтобы эти двое её хоть как-то радовали. — Хару, пожалуйста, — пытается успокоить Миуру брат, сидя на краю кровати. Он пытается понять, достаточно ли выспался, но (что вот вовсе не удивительно) приходит к мысли, что сколько ни спи — это без толку. А слушать возмущения Хару так совсем невмоготу. — Хахи! Но!.. — Пожалуйста, — повторяет Тсунаёши со стоном и прикладывает ладонь ко лбу. — Работа, Хару… — Я помогу! — и она кладёт свои руки ему на колени, резко опускаясь у его ног на корточки. Тсуна убирает собственную ладонь, чтобы лучше видеть лицо сестры. Хару улыбается так красиво, по-доброму, так нежно — почему? Они познакомились шесть лет назад, и все эти шесть лет Хару ведёт себя с ним предельно мило, мягко и добродушно. Но Тсуна никогда не понимал — ещё с самого первого дня не понимал, — а чем он, собственно, заслужил такую благосклонность? Он совсем не знает свою кузину, для него она — один большой знак вопроса, иногда с многоточием в конце предложения. И даже стыдно, что эта прекрасная, очаровательная девушка знает его, Тсуну, возможно, в разы лучше, чем он — её. — Зачем тебе это? — спрашивает он и замечает, что на руках у Хару тонкие кожаные перчатки белого цвета, которые она надевает чаще по сравнению с другими парами. Сколько же их у неё? После Тсуна переводит взгляд с рук сестры на мелкие серьги-бусины в её мочках, мерцающие в свете бра — за окном с самого рассвета колышется мрачная завеса, без искусственного освещения не обойтись. В последнее время в этом пустотелом доме не хватает настоящего света. Солнечного света. «И только лишь Киоко-тян…» — думается молодому Десятому, но мысль рвётся, точно тонкая нитка, обрезанная звонким девичьим голосом: — Если я не стала боссом, это не значит, что я не могу помогать боссу. И всё-таки улыбка у сестры чарующая. Иногда кажется, что и глыбу льда растопит, а иногда Хару улыбается так, будто знает точную дату конца света. Тсуне нравится так думать. — А ты бы хотела? Ну… Стать боссом? — Я не думаю, что справилась бы лучше тебя, — уклончиво отвечает девушка. — Да и ты прекрасно держишься на посту. Не сомневайся в себе. Эти два года справляешься на ура. — Если бы не дедушка и Реборн… — Они не всегда будут рядом, — она встаёт в полный рост и вздыхает. — И тебе нужно перестать полагаться на Реборна. Тсуна внимательно смотрит на сестру. — Он тебе не нравится. — Мне много кто не нравится, не только Реборн, — Хару поправляет распущенные волосы и возвращается к главной точке разговора: — Тебе положено отдыхать минимум три дня. Я и Шамала не люблю, как ты знаешь, но я с ним согласна. Так что помогу чем смогу. — Тебе точно не сложно? — Тсуна не пытается отговорить, просто не хочет сваливать на неё скучную бумажную волокиту, в которой тонет уже не первую неделю. Вчера ему казалось, что волны вот-вот начнут смыкаться над головой. Раньше он думал, что секретарь ему и не понадобится, Гокудера неплохо заполнял собою этот бюрократический пробел. Как же. — Я готов даже поменяться с тобой местами, хотя бы на день. Буду спать, как Белоснежка в гробу, пока не разбудят. Ему кажется, что шутка выходит смешной. А вот Хару на краткий миг — всего миллисекундочку, — прищуривается. А потом просто посмеивается и поправляет чёлку. Какой же Тсуна заботливый, думает о всех вокруг, да только, как назло, не о себе. Хару всем сердцем надеется, что эта усердная забота не выйдет брату боком. Рабочая перегрузка уже вышла. — Наконец-то займусь чем-то полезным. Не вечно же мне сидеть в комнате и журналы листать. Только этого она и ждала.***
Остаток октября проходит не особо спокойно, но Хару спокойствие давно претит. Она временно занимается семейными делами: принимает звонки за брата (даже пару раз созванивается с Хибари), подшивает документы, таскает толстенные папки в архив, не слушая упрёков со стороны Тсуны («надорвёшься же»), а также помогает Киоко со свадебной сумятицей — вызывается доброволицей, вечерами изводящейся над рассадкой гостей, а днём принимающей на себя удар от бойкого и манерного организатора с трудновыговариваемой шведской фамилией, не первый день донимающего Киоко с выбором цветовой гаммы топиариев. Хару невозможно счастлива быть полезной. Да и вообще быть. В структуре вонгольского быта она словно не существует как личность: ещё одна в списке, ещё одна пришлая, готовая забрать чьё-то законное место, ещё одна фигура на шахматной доске, ещё один лишний рот. Хару хочет быть полезной, хочет быть нужной, и опять же — хочет просто быть. Возможность находиться рядом с Тсунаёши — мечта, вернувшаяся в колыбель фантазий спустя столько лет. Брат-семья-счастье. Пока пазлы идеально друг друга дополняют. В двадцатых числах деда собираются выписывать из больницы, звонит Ганаш и сообщает, что старый дон решил вернуться в дом в Витербо. Хару обещает приехать как можно скорее и просит не нанимать сиделку, так как вполне способна позаботиться о дедушке сама. Спорить приходится недолго, Тимотео рад такому вниманию, почти что растроган. Хару рада не меньше. Прямо перед её отъездом Гокудера впрягает вернувшегося со скромных похорон и непродолжительных поминок Ламбо ещё раз обыскать старую комнату, ставшую местом преступления. К молодому Бовино присоединяется материализовавшаяся словно из воздуха Хроме (хотя чёрт с этими иллюзионистами, буквально) и залетевший «на чай» по просьбе Киоко Рёхей, и вчетвером они идут, очевидно, рушить то, во что Хару вбухала немало денег из семейного бюджета. Но Серджио собрал и вынес все важные ей вещи, волноваться не о чем. «Не думаю, что они там что-то найдут», — уже который раз повторяет она Тсуне. Но, к вящему удивлению всех, таки находят. — Там, в шкафу, стена была зашита досками. Если б не Хроме, мы б и не заметили… — Растёт на глазах, — хвалит Гокудера в обыденной скупой манере. — Она и до этого была экстремально хороша, не привирай, — устало бросает Рёхей и плюхается в плюшевое кресло. — Хахи! А Ламбо не с вами? — спрашивает обеспокоенная Хару. Ей так и не удалось с ним поговорить, а мальчику сейчас явно нужна поддержка. — Он отошёл. Ему, наверное, надо выспаться после поездки, — как ни странно, но у Хаято нет сил обругивать тупого телёнка. — Что-то не сильно ты об этом заботился, когда тащил его в… — начинает распекать Хару. Тсуна трёт виски указательными пальцами и вскидывает ладонь. Хару виновато примолкает. — Так и что в итоге? Вы говорите, что… — начинает неспешно Тсуна, пытаясь понять, к чему привели эти растянувшиеся на хрен знает сколько поиски. — Что там была иллюзия. Реальная. Как такое возможно? — он решает перейти на итальянский. — Мы раза три прошаривали — и без толку, не замечали. Надо было Докуро сразу припрягать, я вообще и подумать не мог, Десятый… что там Туман замешан. Сколько времени впустую потратили, чёрт! Это моя ошибка. Хару прислоняется лбом к холодному оконному стеклу и наблюдает за главным садовником, всё ещё квохчущим над ровно стриженными тисовыми кустами. Девушка перебирает мягкие складки ночной рубахи-распашонки и решает посмотреть вдаль: тлеет закат. Последние лучи солнца, словно морской отлив, отступают в ночь, даруя той власть. Хару готовилась ко сну, когда страусиная шея Биаджио показалась из-за двери, и тот попросил пройти в гостиную на «красном этаже». — Хару, ты знала? — спрашивает Тсунаёши, опираясь ладонями и спиной на тёмный секретер. — Знала ли я, что какой-то чокнутый решит порубить мою прислугу? Или что у меня в шкафу — тайный проход? Нет и нет, — исчерпывающе отвечает Миура. — Я, конечно, знаю, что в этом доме с десяток потайных ходов, но самые основные и так известны тем, кому они нужны. А те, которыми не пользуются, не безопасны. Так дедушка говорил. — Но ведь этот Фантом как-то узнал о том проходе, Десятый, — говорит Гокудера. — И блок из иллюзии… Как можно было не заметить у себя под носом?.. Хару резко отворачивается от окна и хмурится, готовая потерять терпение. — Хахи! И на что это ты намекаешь, Гокудера-кун? — Лишь на вашу невнимательность, Миура-сан, — ощеривается Хранитель Урагана. — Прекратите, вы оба! Сейчас не это главное! — Тсуне вот только не хватало этих двоих разнимать. И так голова кругом. — Прости, — вздыхает Хару. — Простите, Десятый, — извиняется следом Гокудера. Расслабившийся в кресле Рёхей только качает головой и как обычно бормочет про что-то «экстремальное». Ещё б ему не бормотать, каждая ссора Хару с Хаято — это достаточный экстрим, давненько они не пререкались. Тсуна всеми силами пытается выстроить между этими двумя если не Великую Китайскую стену, то хотя бы высокий забор, на время — так просто проще, чем каждый раз прикрикивать и становиться перед самыми близкими в грозную позитуру. У Тсуны это и так выходит на редкость неискренне, так надо ли заниматься наигрышем? — Я… Если бы я знала, я бы немедленно рассказала. Ника не была самой расторопной горничной, но… Она этого не заслуживала, такой смерти. Никто… — на несколько секунд Хару замолкает, прикладывая руку ко лбу, а потом продолжает: — Никто такого не заслуживает. Трое мужчин тихо соглашаются, даже Рёхей звука не подаёт. Хотя Гокудера всё ещё поскрипывает зубами. — Хару, мы найдём виновного, я обещаю. Тут Ямамото-кун звонил, вроде бы… — Не обещай того, в чём не уверен, Ёши, — негромко перебивает Хару. — Я не дура. Если бы киллера было так просто вычислить, с нашими-то ресурсами, он бы уже был найден. И ты бы принёс мне его голову на блюде. Тсуна изумлённо и растерянно глядит на кузину, до этого момента не высказывавшую такие страшные вещи в адрес кого бы то ни было, даже в адрес самых отчаянных головорезов. Снова она ставит знак вопроса. Многоточие. Рисует из слов вежливое «извини» и желает спокойной ночи. А после выходит из гостиной, не забыв бережно прикрыть за собой дверь.***
Она давно не готовила самостоятельно, её руки уже не так приучены к быстрой резке, аккуратной шинковке и тёрке овощей, и она не вытаскивает ингредиенты из холодильника по памяти, а смотрит рецепт диетического супа в интернете, выкладывая всё по отдельности, сверяясь со списком. Но такого темпа Хару достаточно, ведь главный ингредиент — это любовь. Дедушка оценит её старания, наверняка похвалит и в придачу попросит добавки, чтобы сделать ей приятно. Хару готова стряпать хоть весь день напролёт, стоять у плиты, смахивая бусинки пота со лба, терпеть напряжение в усталых коленях, только бы угодить родному человеку. Ганаш спросил её по прибытии: «А ты точно не хочешь с друзьями загулять, не знаю, расслабиться? Наймём ту женщину из агентства, Агату, она проверенная, ты ж её помнишь?», но Хару деликатно отказалась. Ей не впервой сидеть у чьей-то постели. Несколько лет назад она ухаживала за угасающей как тонкая свеча матерью. Тогда было в разы тяжелее, сейчас всё это — праздничные каникулы. К слову, праздники и правда близко: День Всех Святых, первое число, и дедушка обязательно захочет посетить церковь. Хару удручённо вздыхает и продолжает нарезать упругие шампиньоны. Тук-тук. Тук-тук-тук. Стук овощного ножа по деревянной доске, безлюдная пустота кухни, мурлыканье холодильника, монотонное тиканье часов. На Хару потихоньку наплывает тоска. Она тянется к телефону, лежащему на краю дубовой столешницы, и открывает свой безупречный — она убеждена на все сто — плейлист. Ставит на перемешивание. Кайли Миноуг и её «ла-ла-ла» никогда не надоедают. Особенно под них хорошо залихватски двигать бёдрами; и непременно думать о ком-то особенном, ах, как хорошо думать о… — I just can't get you out of my head, Boy, your lovin' is all I think about. I just can't get you out of my head, Boy, it's more than I dare to think about. …о Занзасе вообще приятно думать в любое время дня и ночи. Хару думала о нём позавчера, когда приехала в Витербо и решила слегка ополоснуться с дороги; очень старательно думала, стоя под прохладным душем с горячей головой, ласкала себя между бёдер и всё дальше, дальше вглубь; так долго думала, что пришлось и голову помыть, а то чего в ванной зря торчала. Медленно, никуда не спеша, засовывала пальчик в мокрую от мыслей о непристойностях щёлку и на каких-то минут пятнадцать забыла, что предмет влажных фантазий послал её далеко и надолго. Исправить такой косяк, который она сотворила в Палермо, будет крайне трудно — миссия невыполнима, и уж Итан Хант Тома Круза вдоволь над ней посмеётся. — There's a dark secret in me. Don't leave me left in your heart. Set me free… Feel the need in me… Песня подходит к концу, а вместе с ней и образ тёмного принца растворяется в паре, исходящем от кипящей воды в кастрюле. Хару дорезает грибы, ссыпает их к овощам в большую стеклянную ёмкость и тянется открывать навесные шкафчики в поисках нужных приправ. Через час бульон готов, рис и чечевица отварены, и Хару завершает немудрённую готовку. Наливает в глубокую голубую чашку суп, больше напоминающий похлёбку, накрывает парной крышкой, кладёт ломти серого хлеба на плоскую тарелку, наполняет гранёный стакан апельсиновым соком (свежевыжатым, без этой всей химозы), а потом ставит весь дедушкин обед на металлический поднос. За право занять кухню пришлось вступить в пикировку с кухаркой и выгнать всю немногочисленную обслугу заниматься чем-нибудь вроде выбивания линялых ковров. Ну или чем там ещё можно заняться в месте, где ничего не происходит и делать тоже нечего. Со своей ношей Хару тихонечко поднимается по каменным ступеням на второй этаж, сворачивает направо, проходит небольшую галерею: особняк этот лет сто назад был перестроен смелым и явно богатым новатором из палаццо в какую-то пародию на загородную виллу. Новоявленный реформатор убрал кортиле и пристроил ещё один этаж. Потом этот дом приобрёл Шестой. Хару видит нужную комнату. Дверь отворена настежь. Девятый, у головы обложенный массивными перьевыми подушками, зашитыми в атлас, мирно возлегает в кровати и читает какую-то потрёпанную с краёв книгу. Страниц отвернул немного, только начал чтение. — Время обеда-а, — распевно произносит Хару. — Не знаю, понравится ли, но я старалась. — Мне одного этого достаточно, — Девятый откладывает книгу в сторону и улыбается. К кровати придвинут колченогий древний столик, Хару ставит поднос на его краешек и, аккуратно придерживая, составляет еду и столовые приборы с подноса. Девятый предпочитает есть в тишине, тем более ему нужно восстанавливаться, и тишина как раз кстати (доктор наказал), поэтому Хару садится в уютное зелёное кресло в углу, сбрасывает тапочки на ковёр и берёт свои пяльцы — на них натянута канва. Миура оставила здесь вышивку ещё с утра, когда приносила деду завтрак. Вышивка бабочек и пауков гарусом — этим уже она занимается в месте, где ничего не происходит. Уединённый дом на отшибе провинции, конец октября, в деревянных рамах окон застряли запахи трубочного табака, масла для петель и застарелой пыли. Запахи времени. Хару молча шьёт бледно-жёлтое крыло махаона и слушает мерный стук столовой ложки. Когда Девятый кончает с трапезой, то источает какую-то благость, точно только что вышел из-за стола, где проходила Тайная вечеря. — Послезавтра, тигрёнок… Не думаю, что хочу ехать на мессу. Хару отрывается от своего занятия. — Хахи! Но ты никогда не пропускаешь Оньиссанти. — Верно, — кивает Тимотео. — Но может немощный старик отдохнуть на пенсии в тишине и покое, не вспоминая о молитвах за упокой? — Может. Конечно может, — отвечает Хару с усмешкой. — Тогда я съезжу одна, на утреннюю. В Витебро. — Зачем в столицу? — Погулять хочу. Там Папский дворец. И улицы на лабиринт похожи, — она пожимает плечами и снова утыкается в пяльцы. Охрану не упомянул, уже хорошо. — Вкусно было? — Объеденье. — На здоровье. Хару слышит шевеление в простынях и одеялах — в этих старосветских домах всегда знатно сквозит, будто уже январь, иногда даже кажется, что это традиция у Вонголы такая — сквозняки впускать. — Биаджио мне поведал… Хару решает не врать внаглую и не рубить сук, на котором сидит, а потому отвечает, не отрываясь от вышивки: — Да, ездила на кладбище. И да, я там встретила Скуало. Миура молится Богу, в которого не верит, и Деве Марии, в которой признаёт реальную историческую фигуру, чтобы Девятого не триггернуло с упоминания Суперби. Не должно же. Хотя Джессика предупреждала, что может. — Скуало-о… А? Да? Скуало… В Варию отправить тебя, это я придумал… Ведь я придумал… Речь Тимотео звучит так, словно в старом кассетнике плёнку зажевало. Да ну бля-ять. Кодовым словом была «Вария». Ва-ри-я. Не фамилия и не имя Второго Императора Мечей или кого бы то ни было из отряда. Хару рвёт тонкую нитку зубами, делает узел, цепляет широкоухую иглу за канву и откладывает рукоделие на пухленький подлокотник. Она стремительно подходит к бормочущему бессмыслицу деду, трижды щёлкает пальцами у высохшего старческого носа и говорит: — Тарантелла с кастаньетой. Девятый уже-не-босс Вонголы тут же захлопывает веки и щёточкой белых и жёстких усов утыкается в набитое синтепоновое одеяло, которое Хару загодя второй рукой натягивает ему по плечи. Что ж, Джессике всенепременно стоит прилететь на Рождество. В принципе в ближайшее время, как можно скорее. Чтобы у добродетельного дедули Тимотео мозги и бессознательное в муку не смололись. Девушка трёт усталые глаза и идёт поворачивать в двери ключ. Очевидный вывод всё ещё таков: не нужно никого нанимать. Хару-Хару и сама справится с тем, что натворила.***
Первого ноября она и правда едет в «папский город» спозаранку, чтобы успеть на службу в Сан Лоренцо. Только молитв Господь всемогущий с неё не стрясёт, слишком уж пахнет в церквях противно, а так бы Хару может и помолилась разок-другой. Хорошо, что копоти нет, свечи в соборах давно электрические и работают как вендинговый аппарат с клешнёй-хваталкой — за монетки. А вот Иеёши, помнится, молился: и у Иоанна Богослова просил силы и здоровья, и у святого Пантелеймона. Всё, лишь бы в госпитале каждые несколько месяцев не проходить очередной внеплановый осмотр. Благо, что мать у них была медсестрой со связями. Лучшая палата и материнская неусыпная забота ожидаемо встречали болезного мальчика каждый его визит в стационар. В дуомо три серых скучных нефа из крупного кирпича и красивый пол из камня — мозаика косматеско, терракот перемешан со слоновой костью. Лавки, трогавшие задницы всех прихожан, стоило бы заново лаком покрыть, да и перекрытия вверху уже кажутся ветошью, но в целом — всё ещё неплохой пример тосканской готики. Работы Франческо Романелли заискивающе выглядывают из-за строя колонн. Местных много, толпа течёт в собор плавной волной, месса начнётся через двадцать минут. Хару протискивается через людской поток и усаживается на последнюю лавку справа. Там восседает знакомая фигура с прямой спиной и вихрастой макушкой. Серджио по-немецки пунктуален и феерически точен. Как швейцарские часы. Самые дорогие и навороченные швейцарские часы. — Ну, что расскажешь? — подаёт голос Амбра. Шум толпы слегка глушит его и без того спокойные интонации. — Они нашли проход. Тот самый. — Твой персональный? Который в?.. — В шкафу, да, — почти сквозь зубы проговаривает Хару. — О котором никто, чёрт возьми, не должен был узнать. — А я тебе говорил, что сбегать так на вечеринки по ночам — тупая идея. — А как надо было? С трещоткой в руке и на коне верхом? Хару сердито глядит на друга из-под чёлки и складывает руки на груди, придвигаясь ближе. Рядом с ней на генуфлекторий присел худой как глиста мальчонка в красненьких ботинках. — Ладно уж, узнали и узнали. Это свои. А наёмнику откуда знать? — Всё ещё напоминаю, что сбегать на богемные вечеринки ночью — тупая идея, — повторяет Серджио. — Ты правда думаешь, что ты такая незаметная? Да даже дон Тимотео в курсе был, что ты пару раз к Лонгчемпу тусить бегала, только вот, наверное, не догадывался, каким путём. На камерах бы тебя быстро засекли. Ты ведь моим Туманом не пользовалась. — А ты тогда и не предлагал, — дёргает Хару плечом и смотрит на переносной алтарь, к которому подходит кучка из четырёх алтарных мальчиков в кружевных белоснежных туниках. Вместе они похожи на рюшечное облако. Вслед за ними неспеша шаркает диакон, одетый в чернильную дзимарру. Скоро, вслед за диаконом, выйдет пресвитер, и начнут коллекту и воскурят ладан, который так не нравится Миуре, над дарами. — А что ты им сказала? Десятому и компании? Хару складывает ладони лодочкой и закрывает ими рот и нос. Вискозные перчатки приятно холодят щёки. — Мне пришлось… соврать, — она делает мановение пальцами правой руки, а потом прислоняет их ко рту тыльной стороной. — Не знаю, доказывает ли это мою теорию, но он не догадался. — Насчёт интуиции Вонголы? — шепчет над ухом Серджио. Хару поджимает накрашенные прозрачным блеском губы и кивает. — Это всё-таки не телепатия. Иногда ты чувствуешь, иногда нет. Это как компас, который только в одном направлении указывает. Серджио мычит нечто неразборчивое, воровато оглядывается по сторонам, а потом его взгляд становится отрешённым и блеклым, и он наклоняется ближе к плечу Миуры. — И что мне сделать? — Отследить по остатку Пламени сможешь? — Ну, если это реально крутой чувак, который смог удерживать блок из реальной иллюзии так долго, вряд ли он идиот и за собой не заметает, — Амбра крутит носом, а потом усмехается с такой таинственной задоринкой, что Мона Лиза обзавидуется: — Но я лучший, так что… Сделаю. Хару улыбается, хлопает его по светлой брючине и буднично спрашивает: — Послушать останешься? — она кивает головой в сторону алтаря, где уже зачинают службу — пресвитер выходит к алтарю. Хор серебрится чистыми тонкими голосами, григорианским хоралом, а чад от курильницы священника поднимается к старым брусьям под потолком воздушными голубоватыми нитями. Серджио прикладывает руку к груди и чуть отклоняется. — Увольте, — воображает он голосом. — По мнению клириков я самый натуральный Антихрист. Хуже меня только ваш Рокудо в узких штаниках. Так что чао, увидимся! Звони, если ещё что нужно. Хару на миг прикрывает глаза — точнее, ей только кажется, — на самом деле она только моргает, а когда распахивает — Амбры и след простыл. В воздухе вокруг, помимо ладана, витает запах сырой земли и запала. Трюкач похлеще Дамблдора, а то и вовсе Мерлин.***
До Рождества Занзас находится в пассивно-агрессивном запое — алкогольном и музыкальном. Бел вторую неделю кряду ноет, что его задолбали «вопли о том, какой замечательный отель «Калифорния», ши-ши-ши», но ноет только в отсутствие Скуало. Капитан при первой же жалобе дал принцу затрещину и наказал ближе чем на десять метров к комнатам Занзаса не подходить. У них и так расходы огромные, если верить Маммону (ему верить, конечно, нельзя, но бухгалтерию в своих жадных объятьях сжимает он, а не кто-то другой), не хватало ещё этаж босса ремонтировать. Полтора года без ремонта, идут на рекорд. Скуало изначально хочет потерпеть и посмотреть, как далеко всё зайдёт. Ну бывало такое пару раз, переживали. Первые дня четыре этого безобразия они всем штабом слушают «Absolution» Muse от начала до конца, на нескончаемом повторе. Потом приходит очередь Eagles. Потом Скуало валит на заказ в Перу и когда возвращается, в полутёмный холл замка с верхних этажей долетает «volare, oh, oh, e contare», и Скуало решает, что всё, пиздец близок. Надо пойти и порешать вопрос. Дин Мартин — это уже серьёзно. Перебор, прям ложка сахара — или горчицы — с приличной такой горкой. Заместитель босса Варии застаёт этого самого босса в кровати, с головой укрытого мятой простынёй и вероятно крепко спящего, будто это не у него под ухом музыкальный центр ебашит во всю силу. Скуало выплёвывает ядовитое «и пока меня не было, хоть бы один уёбок озаботился», а потом вспоминает про свой приказ не подходить близко к дверям комнат и кабинета — и ругается громче прежнего. Носком грязного сапога вдавливает кнопку «Выкл.», музыка тут же смолкает. Занзас тихо копошится под простынёй, словно видит сны, в которых то ли бежит от кого-то, то ли его трахают. Хрен редьки не слаще. Скуало оглядывает спальню: крепдешиновый полог оборван, у подиума, на котором положен матрац, стоят два подноса с грязной посудой (наверняка Лусс как-то пронёс), на тумбочках, на каминной полке, на подоконниках — сплошь и рядом пустые бутылки из-под бухла. И запах в комнате отвратительно кислый, будто наблевал кто. А может и правда блевал. Скуало проверять не полезет, это как в берлогу к разъярённому гризли соваться — вторую руку ему отгрызёт. Если будет необходимо, Суперби её сам себе отрубит, как левую отрубил. Капитан решает остудить голову, смыть с себя грязь и дорожную пыль и переодеться, после находит прислугу и просит тихо убрать мусор в занзасовой опочивальне, пока тот дрыхнет. На кровати, уже в стенах комнаты Скуало, лежит плотный внушительный пакет из крафт-бумаги. На нём красивым почерком, рубиновыми чернилами выведено «Для Х». Оставили у подъездных ворот замка. Скуало не может предугадать, в каком настроении будет Занзас, когда проснётся, с такого-то крепкого бодуна. Но ему не нужно быть экстрасенсом, чтобы догадаться, от кого подарочек. Хару Миура решила притвориться Баббо Натале (или феей Бефаной) и ещё больше запудрить дурацкому боссу мозги. Скуало-то не идиот и в курсе, что эта баба хоть какое-то отношение да имеет к сегодняшнему состоянию Занзаса. Ему докладывали о их воскресном променаде. — То у него комплексы, что девок ебать из-за шрамов не сможет, то депрессняк, когда баба сама на него заскакивает. …утром двадцать пятого декабря, когда за окном валит мокрый слюнявый снег, Занзас очухивается, трезвеет, и после скромного завтрака (ничего не лезет) разрывает пакет и вытаскивает оттуда голубую книгу с полустёртыми золотыми буквами. «Мифы и легенды Древней Греции». Он знает каждый залом, каждое подчёркнутое ногтем предложение, знает, что форзац подписан его инициалами. Эта вещь, шестнадцать лет назад оставшаяся в главном поместье Вонголы, вместе с секретом о происшествии, названым Колыбелью, когда-то принадлежала ему. Занзас почти нежно прикасается к куску своего прошлого и втягивает носом запах пыли и горького миндаля. Он пролистывает каждую страницу, качает книгу в руках, словно ребёнка, и на мифе о Дедале и Икаре ему на колени падает бледно-розовая твёрдая открытка. «Это Хару-чан, хи-хи. Счастливого Рождества. Прости меня ещё раз. Я просто подумала, что ты захочешь вернуть то, что по праву твоё». У Занзаса, впервые за долгое-долгое время, перехватывает дыхание.[«Я готов даже поменяться с тобой местами, хотя бы на день»].
А можно и не на один.