шестьдесят шесть

***

      Юре было шесть, когда на его руке появились за одну ночь две тонкие шестерки; на тыльной стороне ладони они чернели, выделяясь в утреннем свете. Мама заставила его надеть перчатку, легким движением погладила по голове и сказала собираться в больницу. Юра не знал, зачем им нужно было ехать к врачу, ведь если у него есть цифры, то значит, что где-то есть частичка его души, с которой он отныне соединён толстой нитью. Врач — немолодая женщина — покачала головой и сказала:  — Хорошее число.       Юра тогда не знал, что цифры могут его убить. Он не любил прикосновение, но пытался дотронуться до каждого, чтобы наконец узнать своего соулмейта. Казалось, что тогда пустота внутри него заполнится чистым светом, появится нечто совершенно родное, почти как дедушка, а может быть, даже и больше. Мама почти ничего не рассказывала, но Юра и сам все узнал, прочитав через интернет, после чего не спешил касаться кого-то.       И когда его единственный друг пытался взять его за левую руку, чтобы проверить, Юра оттолкнул его. Друга звали Славой, ему было шестнадцать и он был старше, имел очаровательные ямочки и тепло-карие глаза.  — Мы можем быть счастливы, даже если не будем соулмейтами, — сказал тогда он, хватаясь холодными пальцами за руку Плисецкого. Но Юра не хотел убивать, даже если это было бы косвенно, не хотел влюбляться, даже в Славу.       И статья все ещё плыла перед глазами пятнадцатилетнего подростка, сверкая белизной фона и черными символами. И, казалось, все знали, что родная душа вполне может их убить, лишь тем, если влюбится в другого человека, когда найдет своего соулмейта. Отказ, отвержение, толчок к неминуемой гибели. А цифры — всего лишь счетчик до твоей смерти.       Тогда он и понял, почему врач сказала, что его цифра — хорошее число, может, ему удастся прожить намного дольше, чем кому-либо еще.       Он рад, что мать отправила его на фигурное катание, Юра чувствует лед тонкими полосками стали на коньках, но внутри него пустота, будто кто-то очень долго выскребал оттуда всё, оставив лишь пустой вакуум. Спорт отвлекает его, заставляет забыться и стремиться быть лучшим, быть тем, которого заметят.       Юре удается совмещать катание со школой, он выбивается вперед, забывает про глупые цифры на ладони, пока не встречает Виктора, пока Никифоров не касается его плеча, нечаянно задевая кожу, пока руку не прошивает болью, пока Юра не отскакивает от него и не убегает в непонятном направлении. И на ладони цифры почти бледнеют, он радуется, что лишен той самой гибели от чужих рук. Где-то внутри пылает то самое тепло от дрожащей свечи, которого он так ждал, будучи совсем маленьким, которое так сильно отталкивал, когда впервые узнал о другой стороне медали.       И Виктор мог убить его, столкнуть в ту самую пропасть, на дне которой он будет видеть, как цифры сменяются одна за другой, как медленно холод и болезнь пожирают его тело. Но Юра — дурак, он успевает влюбиться в свою родственную душу, смотрит сине-зелеными глазами на белокурую голову мечтающим взглядом подростка. Верить ему никто не запрещает, но Никифоров не замечает его, все так же закрывает ладонь тогда, когда у Юры полностью исчезли все цифры, оставив лишь едва видный налет. И, может, природа тоже умеет ошибаться, может, Плисецкий — ошибка.       Иногда они гуляют, ему удается уломать фигуриста, украсть пару моментов, когда тянет сердце, а на губы заползает едва видная улыбка. Иногда Юре удается посидеть у него в доме, обнять курчавого пуделя, зарывшись пальцами в густую и теплую шерсть; Виктор любит чай, в котором слишком много сахара, он запивает им какие-то сладкие булочки из кондитерской и смотрит на Юру нежно-нежно, но с каким-то сочувствием.  — Будешь булочку?       И этот вопрос повторяется раз за разом. Будешь булочку? ТыбудешьбулочкуЮра?  — Даконечноябудукактымогподуматьчтонетзнаешьже, — у него срывается голос, а щеки обдает жаром, будто он сидит у дедушки в парилке, когда горячий и влажный воздух касается его тела.       Они гуляют по набережной, смотря на реку с высоты моста, кормят темных уток, что гибкими лапами гребут по воде. Юра счастлив, смотря на бледное лицо, красноватый от летних холодов нос, легкий налет румянца на выступающих скулах. И у Никифорова узкое лицо, острый подбородок с едва видной родинкой, а на левой руке неаккуратно остриженные ногти с гладкой — Юра уверен — кожей внешней стороны ладони, что скрыта за черной полуперчаткой. Плисецкий ждет, когда Виктор её снимет, покажет чистую ладонь, скажет что-то запредельно важное, что обязательно докажет их родство и опровергнет все страхи Юры. Но фигурист молчит, задумчиво гладит шерсть на загривке пуделя и смотрит…       От этого взгляда Плисецкому кажется, что Виктор все знает, но ничего не может сделать и даже не пожалеет, если ему придется убить мальчишку. И все его мечты рушатся карточным домиком под порывом нещадного ветра.       Потому что Виктор уезжает, срывается с места, на самолете стремясь в Японию. В странном необузданном порыве, будто бы, он нашел там что-то необычное. И если бы Юра мог, то он бы отпустил, но ему кажется, что у него кончается доза без случайных прикосновений, к которым он стремился, пальцы становятся ледяными и негибкими, а утром вставать все сложнее и сложнее. Теплая свеча внутри затухает, сковывая все внутренности холодом, приковывая Юру к кровати и теплому одеялу, которое его не спасает. Ему нужны пальцы Виктора, свитер под впалой щекой и знакомый запах какого-то дорогого одеколона. Плисецкий просыпается каждую ночь, потому что сны тревожат его атмосферой безысходности и липкого страха, а Юра проклинает родственные души и свой глупый конец.       Лишь, когда первая волна отпускает, а на руке четко проступает «пятьдесят», пугая его почти до дрожжи, когда Юра срывается с места, кидая вещи в рюкзак и сумку, судорожно покупая первый билет в Японию, тогда его прорывает, выражаясь через обжигающе-горячие слезы на щеках. Ему удается не с первого раза собрать волосы в хвост, надеть на себя теплую ветровку с двойным подкладом, потому что его руки холодные уже до самых локтей и отказываются его слушаться. Юра выбегает из квартиры, добираясь за рекордное время до аэропорта и садясь в самолет, что очерчен голубыми полосами на боках и сереет среди темных облаков.       Полет похож на пытку, потому что цифры так и остаются недвижимыми, предсказать, сколько ещё времени у него пропадет, невозможно.       Невозможно.       Н е в о з м о ж н о.       Слово царапает внутри, заставляя его просидеть с полуоткрытыми глазами, заламывая пальцы почти до боли. Еда вообще не лезла в него в последние дни, а внутри всё болело и ныло, будто нечто рвало его на маленькие кусочки. И тянущая боль, и леденящий холод, от которого сводило мышцы, и полная отстраненность от всего, что не касалось Виктора, — все так очерствело ему, почти до тошноты.       Потому, наверное, когда знакомое лицо оказалось в нескольких метрах, Юра развернулся и просто ушел, заметив фигуру какого-то второсортного фигуриста рядом. Он знал, что Никифоров уехал к Юри Кацуки, но совершенно не знал зачем, а когда увидел две светлые ладони, абсолютно пустые, с переплетенными пальцами, то просто развернулся и ушел.       И каждое прикосновение к Виктору на чемпионате приносило мимолетное облегчение, а потом все вновь начиналось по новой, цифры терялись, время утекало сквозь пальцы.       Сорок пять.       У Юры белеют едва заметно корни волос.       Тридцать два.       Глаза светлеют, а белки краснеют и воспаляются от бессонницы, его не спасают даже таблетки. Пара часов сна — все, что он имеет. Остальное место занимают его мысли, что грызут каждый день.       Двадцать.       Юра срывается на каждом, тренируется к последнему броску, но его тело — скелет, а ребра — пустая клетка для птицы по имени Счастье. Плисецкий чахнет. Это замечают все — и Яков, и Лилия, и случайный знакомый — парень по имени Отабек, и даже Виктор с Юри. Последние ненавязчиво появляются совсем рядом, лезут к нему, иногда Виктор даже касается его руки, что полностью скрыта перчаткой. Юра старается, чтобы все его тело было скрыто от чужих глаз, чтобы никто не мог прикоснуться к коже, а потому прикосновения Никифорова вызывают лишь фантомную боль.       И ему хочется закричать, чтобы все они отстали от него, убирались к чертовой матери и не лезли в его жизнь. И Юра кричит, ему можно, потому что время его жизни тает, уплывает мимо. И он ничего не успел.       Шестнадцать.       Быть третьим лишним больно, просто где-то произошла фатальная ошибка, что поставила всю его жизнь под откос.       Девять.       Он выигрывает, обходит того самого Юри, к которому ничего не испытывает, хотя должен ненавидеть до сводящих от бешенства скул. Но внутри скребется тоска, Плисецкий сидит за столом с кружкой горячего чая в руках, напротив него любимая из всех — кружка Виктора, а посередине слишком сладкие булочки. И Юра не знает, чего он ждет, когда смотрит на руку, где четко проступает единица.       И его хорошее число оказалось вовсе не самым хорошим.       И природа вполне может ошибаться.       И Юра был бы рад, будь он жив, что не успел увидеть интервью, где Виктор говорил, что нашел свою пару, прижимая к себе за плечо Юри Кацуки.