Мечта, которая сбылась

Двадцатого июня в Париже царил такой ажиотаж, будто городские стены вновь осаждали войска Карла Седьмого. Ремесленники бросали свои дела, торговцы запирали лавки, школяры из числа наименее прилежных без зазрения совести прогуляли университетские диспуты, матери семейств оставили домашние хлопоты. Даже колченогие христарадники с завидным проворством устремились туда же, куда собирались к полудню все, кто мог свободно передвигаться. Словно ручьи текли по улицам, впадая в большое шумящее озеро на Гревской площади, где накануне плотники соорудили эшафот. День этот, между тем, отнюдь не являлся праздничным и военные действия никакие не велись. Причиной столпотворения послужила грядущая расправа над тем, кого парижане искренне ненавидели всеми фибрами своих душ. На двадцатое июня назначена была казнь бывшего Верховного судьи Жеана Фролло дю Мулен, обвинённого в злоупотреблениях должностными полномочиями. Его приговорили к обезглавливанию с предварительным публичным покаянием у собора Парижской Богоматери. Грех не взглянуть на унижение проклятого стервятника и упустить возможность освистать его или, ещё лучше, швырнуть в него камнем! Оттого-то на площади яблоку негде упасть, оттого голоса горожан звенели радостью, а ноги бежали быстро, не щадя башмаков. — То-то подарочек уготовил нам король в честь коронации! — возбуждённо переговаривались зрители. — Небось меч Анрие Кузена заржавел без дела. — У него-то заржавел? — присвистнул недобросовестный школяр, голодный, а потому злой, как чертёнок. — Мэтр Анрие мастер своего дела, — пыхтел толстый, обливающийся потом бакалейщик. — Ставлю флорин: он отсечёт судье голову одним ударом! Нашлись, однако, и недовольные, по всей видимости, отличавшиеся особой кровожадностью среди любителей жутких зрелищ, а также чрезмерной злопамятностью. — Смерть на плахе слишком лёгкая и быстрая, — ворчал один, видимо, знавший в казнях толк. — А вот кабы его повесить, как дьявола ле Дэна! Тогда бы он дольше мучался. — Верно говоришь! Посмотрел бы я, как он корчится в петле! — брызгая слюной, кричал второй. — Он приговорил к верёвке моего брата, так пусть же накинут удавку и на его шею! — Куда против традиции? Белую кость — на плаху, чёрную — на виселицу или в костёр! — Ничего! Бьюсь об заклад, стража протащит его на верёвке по площади, а уж одно это дорого стоит. Итак, зрители делали ставки, строили догадки, возбуждённо переговаривались, словно оголодавшие в предвкушении хорошего угощения. Бывает, нетерпеливые гости, ожидая, когда их пригласят к столу, точно так же суетятся, поводят носами, ловя ароматы с кухни, поднимаются на цыпочки, заглядывая поверх голов. Никто и не подумал, каково придётся епископу Парижскому потерять брата. А ведь добродетельный священник пользовался всеобщим уважением и не раз помогал нуждающимся. Воистину, объятый радостью глух к нуждам ближнего! Сложно было в тот день отыскать в Париже человека, равнодушного к предстоящей расправе, но только трое испытывали искреннее горе, а четвёртый предпочёл сохранить нейтралитет. Первый — упомянутый нами Клод Фролло де Тиршап, так и не сумевший переубедить Анну де Божё. Епископ добился аудиенции у регента, пустил в ход красноречие, просил и умолял, но герцогиня, истинная дочь своего отца, осталась непреклонной. Она не хотела оставлять в живых такого человека, как судья Фролло, слишком много знавший об усопшем короле. Выслушав священника, она холодно объявила, что решение её неизменно и приём окончен. — Ваше величество! — сдерживая негодование, вымолвил обычно кроткий епископ. — Вы желаете ознаменовать начало нового царствования жестокими расправами? Разве мало пролито крови? Господь говорит: «Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего…» Анна де Божё нахмурилась, в гневе сделавшись ещё больше похожей на Людовика Одиннадцатого. Губы её превратились в узкую линию, тогда как глаза округлились. В словах епископа ей послышался откровенный намёк на недавние распри с Людовиком Орлеанским, скрывающимся ныне в Бретани. — Ваше Преосвященство! Вы забываетесь! — тихо промолвила она. — Ваше право, как брата, отстаивать жизнь человека, чьи злодеяния превысили всякую меру. Я же, со своей стороны, воздаю по заслугам виновному. Прошу вас покинуть двор и более не обращаться к нам с подобными просьбами. Клод ужаснулся: на него смотрел прежний король, словно бы воплотившийся в лице молодой женщины. Тот же острый нос, такие же колючие глаза под тонкими сдвинутыми бровями, то же выражение хитрости и решительности. Священник, так и не добившись ничего, совершил грех, впав в полнейшее уныние. Он сам, собственными руками погубил брата, в чём не переставал себя обвинять. Вторым человеком, не желавшим смерти Жеану, была, конечно же, цыганка. Она после ареста Верховного судьи неделю продежурила на паперти, извелась, но дождалась епископа, с замиранием сердца проводила его в новую поездку — в Амбуаз, чтобы затем услышать ответ, разбивший её упования вдребезги. — Печальную весть я принёс тебе, девушка! — с надрывом в голосе сказал Клод. — Я не сумел отстоять брата. Глупец, я лишь ещё больше возбудил неприязнь к нему! Эсмеральда пошатнулась. — Что… Что с ним сделают? — Не знаю, дитя моё… — склонил голову священник. По его голосу Эсмеральда заключила, что готовиться надо к худшему. Когда всё, казалось, было потеряно, когда даже епископ смирился, цыганка не успокоилась. Неугасимая жажда справедливости питала её силы все эти месяцы. Отступили холода, зиму, как водится, сменила весна, а она за хлопотами и ожиданиями не замечала ничего, время текло мимо неё. Дни слились в один — бесконечный, беспросветный день. Эсмеральда потеряла аппетит и ела лишь затем, чтобы не умереть с голоду, а если священник или Пьер не проследили и не заставляли её поесть, то и вовсе забывала о пище. Она пряталась от мороза, лишь совсем продрогнув. В конце концов голодовка, упадок сил и постоянные треволнения подорвали её здоровье. Цыганка разболелась. Мадлен выхаживала её, клятвенно обещая запереть в кладовой и кормить насильно, если глупышка не возьмётся за ум. — Разве поможешь ты своему… судье, коли протянешь ноги? — высказывала галантерейщица. — Давай-ка вот, пей лекарство. Эсмеральда покорно глотала горькие микстуры, которые назначил приглашённый Клодом лекарь, и потихоньку двигалась к выздоровлению. Мадлен говорила верно: надо беречь себя — так лучше для неё и для Жеана. От хворой проку мало. Весна придала ей сил и девушка хоть чуть-чуть, да ожила, очнулась от долгой спячки. Третьим человеком, желавшим спасти бывшего судью, был звонарь Квазимодо, сдружившийся с цыганкой ещё в первые дни после ареста Фролло. Преодолев нерешительность, он сам подошёл к девушке и заговорил с ней. Несчастья сближают и вскоре цыганка, робея всё же перед горбуном, обрела в его лице преданного союзника. Известно, как много значит поддержка, хотя бы и просто словесная. Гренгуар, не имевший причин ненавидеть Жеана, но и не питавший к нему симпатий, предпочёл сохранить нейтралитет. Он обеспечивал Эсмеральде и Джали пищу и кров, снабжал сплетнями, подцепленными у вельмож, и справедливо считал, что делает более чем достаточно. Галантерейщица, уподобляясь большинству, ненавидела Фролло, однако к его конкубине искренне привязалась. Таково женское сердце! Разумеется, простым смертным не дано предотвратить того, что решили сильные мира сего, и день, долженствующий стать днём смерти Фролло, настал. Жеан знал, какая казнь его ждёт и боялся не её, а унижения, которому ему предстояло подвергнуться по пути на эшафот. Единственная милость, о которой он просил — чтобы его дело не было разглашено прилюдно, а объявлено лишь после казни, как было с парижским прево Пьером дез Эссаром, обвинённым в финансовых злоупотреблениях. От насмешек и даже рукоприкладства толпы уберечь его не смогла бы и стража. Хоть зевакам и запрещалось задирать осуждённого, это правило попиралось регулярно, и частота нарушений зависела не от охраны, а от отношения народа к преступнику. Толпа могла опередить палача, однако могла и спасти. Фролло сам возбудил в горожанах ненависть к своей персоне и теперь пожинал её горькие плоды. Уж кто-кто, а он на сочувствие и поддержку рассчитывать не мог. Путь от Дворца правосудия до собора Парижской Богоматери, где ему надлежало принести покаяние, превратился в мучительнейшую пытку. Фролло шёл пока в своей обычной одежде, означавшей ещё действующую принадлежность к миру живых, к окружающим его людям, а также напоминающей зрителям о том, что наказание ожидает любого, преступившего закон. Он напоминал чёрного ворона, только жалкого, побитого, волочащего крыло. Поскольку Гревская площадь оттянула на себя основное внимание публики — ведь казнь куда интересней псалмов! — Жеан добрался до собора почти без приключений, хотя капитан де Шатопер, отвечающий за охрану осуждённого, не слишком и пресекал выпады. Но много ли надо надломленному тюрьмой человеку, чтобы сломаться окончательно? Оскорбления, плевки, улюлюканья, камни, комья грязи делали своё дело. Жеан Фролло, преклонивший колени на ступенях собора, не был прежним гордым Фролло дю Мулен, всегда державшим голову высоко, а спину прямо. Он крепился из последних сил, чтобы сохранить надменный вид. Всё тело его до кончиков ногтей налилось тёмным, отвратительным страхом. Губы его подрагивали. — Пожалуйста… Скорее… — шепнул он брату, возглавлявшему процессию, с хоругвями и песнопениями вышедшую к нему из распахнутых настежь врат центрального портала. Сон сбывался лишь с небольшой разницей в деталях. Осуждённый и ощущал себя будто во сне, настолько всё смешалось в его голове. Жеан впал в спасительную прострацию. Он слышал псалмы и не осознавал, что это поют над ним панихиду. Он стоял одной ногой в могиле. Ему развязали руки, дали зажжённую свечу — он безропотно взял её. Он повторял произносимую над ним формулу покаяния, не понимая, что и зачем говорит. Он видел, как брат простёр над ним руку и произнёс нечто, вызвавшее негодование собравшихся. — Я не позволю публично казнить этого человека! — заявил священник. — Он на святой земле! Парижский прево, чей горячий конь рыл передним копытом мостовую, встрепенулся. Мессир д’Эстутвиль ожидал подобного выпада и немедленно пресёк его. — В таком случае его казнят без публики! — гаркнул он зычным голосом, выкатив грудь колесом. — Преступник за пределами храма и защита церкви над ним не властна. Увести! Таким образом находчивый мессир Робер оставил за собой право распоряжаться жизнью осуждённого, посрамив епископа. Хоть Жеан Фролло и приходился ему другом, закон был превыше всего. Жеану приказали встать и он, потерянный, покорно выполнил приказ. Клод с сожалением смотрел на него, но в кровоточащей душе Жеана ничто больше не находило отклика. Надежды не оставалось. Он уже не мог поднять голову и остаток пути проделал, позорно понурившись, еле волоча ноги. Камень, пущенный меткой рукой, рассёк ему бровь. Он дёрнулся, но почти не почувствовал боли. Он жаждал только одного: не упасть, вот сейчас не свалиться, не пошатнуться ни перед толпой, ни перед палачом, вытерпеть пытку до конца. Один лишь раз за весь скорбный путь Фролло встрепенулся. Ему показалось, будто бесконечно дорогой голос позвал его по имени. Вздрогнув, он впился глазами в толпу, отчаянно высматривая Эсмеральду, но не нашёл её. Между тем цыганка действительно находилась совсем рядом. Задыхаясь, энергично работая локтями, она продиралась сквозь плотный людской заслон к самому эшафоту, окружённому стражей. Роковая минута неотвратимо приближалась. Анрие Кузен готовился принять осуждённого в своё распоряжение, чтобы переодеть в белую рубаху, по давнему праву забрав себе вещи, представлявшие ценность, и совершить казнь. Между жертвой и всем остальным миром пролегала незримая граница, преступить которую было практически невозможно. Когда Жеан, угрюмо свесив голову на грудь, предстал перед палачом, его могло спасти лишь чудо. Зрители, почуяв мрачную торжественность момента, примолкли. Мессир Робер д’Эстутвиль предугадал вмешательство священника и противостоял ему. Однако он не предполагал, что женщина, особенно та, которой движет любовь, способна на многое. Эсмеральда — встрёпанная, раскрасневшаяся, решительная, выбилась из кольца зевак, пытаясь проникнуть в пространство перед эшафотом, но её с силой оттолкнул стражник. Девушка, охнув, упала, но тут же поднялась и отчаянно крикнула: — Стойте! Все взоры обратились на хрупкую цыганку. Площадь разразилась глубоким удивлённым вздохом. А Эсмеральда, смело шагнув вперёд с видом Цезаря, переходящего Рубикон, звонко повторила: — Стойте! Я беру этого человека в мужья!