Что с того, что игра И что бьет через край, А желания тянут на дно? День подходит к концу. Ему бледность к лицу. Не кончается только одно...¹
Каково это, чувствовать себя падшим? Притворно мерзко или же катастрофически душно? Настолько, что можно задохнуться. Каково это, чувствовать эмоции в их первозданном виде: нежность, злость или же отвращение, когда к этому не примешивается что-то ещё? Боль, словно акварельные краски растекалась по стеклу, как по телу. Вот капнули чёрной - это отяжелевшие мысли в звенящей голове. Бледно-синяя - страх, что длинным рваным комом засел под грудиной, щекоча внутренние органы своей шерстью. Красная - тёмная, венозная кровь. Это тоже чувство. И белила - тень самого себя. Он дышал сбивчиво. Бледная краска крепко засела в нём, мешая мысли. Они, эти мысли, кажется, приобрели вес в и без того тяжёлой голове, они придавливали воспалённый сплошной болью мозг в асфальт. Слюна подступала в ротовую полость и лишь две функции - глотать и дышать - могли использоваться этим измученным телом. Он лежал и плакал. Кто-то подошёл к распростёртому телу, лишённому рассудка. Кто-то кричал, а кто-то молчал. - Ты слышишь меня?! - слова вгрызались в мозг, словно в последний кусок пищи. Они терзали его, рвали в клочья, не оставляя в покое. Из-за этого дыхание сбивалось, словно даже эти врождённые функции забывались в океане сплошной боли. Он подавленно молчал. Отчего? Что его придавило? Боль. Сплошная венозная боль.***
Этот день подкупал всех яркими красками жизни. Он наносил их так обыденно, так привычно, что от этого тошнило. Тем не менее, может он и наносил эти краски, но за ними было большее - возможность и выбор. Эта возможность, этот выбор мог изменить всё: мысли, чувства, риск и желание, он мог изменить жизнь на смерть. Но не мог сделать то же самое, но наоборот. И, несмотря на это, люди велись. Они шли за кистью жадного художника, словно голодный пёс за полной миской от хозяина. Лишь одному созданию было абсолютно плевать на эти художественные движения. Лишь одну голову мучили две реки: невозмутимость и абсолютный мрак будущего. Ровная линия, что проходила через всю его ладонь, внезапно прервалась, исчезнув, оставив своего владельца в полной тьме жизни, что мы так желанно возносим в светлую реку первозданного! Его имя было забыто в пыли минут и часов, постепенно уносимой речным течением спокойного Питера. Но мы помним его. Его имя - Микаэль. Он был петербуржцем до мозга костей. Именно это его и погубило. Он не хотел ехать так, как следовало, он предпочёл обойти эту проблему, поехав в обход, повинуясь собственным желаниям. А что из этого вышло? Как говориться: "поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся - гипс!". Вот только он сознания не терял, а помнил каждое мгновение "падения". К тому же он был художником. Не испанским, а питерским художником! Тем самым художником, что не привык к солнцу Сочи или Испании, Франции или Америки, а обычным, серым художником Питера. Эта атмосфера, среди которой он жил, наносила особенный колорит в его творчество. Особенную "сероту" и "влажность" в его живые картины. От осознания своего положения и сделанного им же выбора в этот злосчастный день его отвлёк стук. Он не поднимал тяжёлую от мыслей голову на белую больничную дверь. Он и так знал, что прогноз утешительным не будет. Вот только пришли не оглашать его приговор. В отличии от него, эта девушка не была так привязана к собственному дому. Она никогда не засиживалась долго на одном месте. Ей это приедалось и она спешила убежать от надоевшего солнца Юга. Именно поэтому Санкт - Петербург покорил себе вечно бьющуюся об стены клетки и лишённую крыльев душу. По этой причине её имя давно унесли волны горного потока. - Прошу прощения, Вы Михаил Голубёв? - её голос всё -таки заставил метнуть зелёные глаза, горящие потухшими мыслями в холодные озёра серого мрака горных высей. Он усмехнулся. Так над его именем ещё не издевались. - Микаэль Голубь, я, - поправил он девушку. Она села рядом, придвинув к его койке стул спинкой вперёд. - Ну что, голубок? Полетаем как в прошлый раз? - саркастически подняв брови, она ещё сильнее охладила его существо, но подогрела давно забытые мысли. Он промолчал, сжав губы в тонкую нить. Мерзость... Внезапно он со злобой посмотрел в этот холодный мрак и перед его взором предстала словно живая картина... Она промелькнула отблеском мыслей на грани реальности. Мелькнула и погасла, оставшись лишь мимолётным воспоминанием на бумаге измученного сознания. Он был настолько повержен этой холодной красотой, этим горящим огнём мраком, что не смог больше держать злобы на этот серый омут светлой тьмы. Девушка вздохнула, точно так же сжав губы. Внезапно она встала, протянув жертве пакет. - Ваша мама передала, - и она ушла, оставляя густой и твёрдый, словно озеро весной и неоспоримо прозрачный, словно хрусталь, холодный шельф свободы. Внезапно в его жизни появился Свет. Тот самый свет, что является простой игрой фантазии, но неоспоримой, желанной и вожделенной необходимостью. В мире его зрения и видения мира он никогда не выделял центра мироздания. Но только не сейчас. Теперь он видел лишь Свет. Тёмный, властный и густой, словно мрак. Он ослеп этим Светом, причисляя ему качества святости и драгоценнейшей реликвии, гордости себя самого. Он летел на этот Свет, понимая всю безвыходность и, что самое главное, жажду жить. Он, словно мотылёк. Глупый, неопытный и совершенно лишённый рассудка, шёл на погибель, ради этого Света. Он понимал, что это абстракция - страстная игра разума, едва ли смешавшаяся в силу своей молодости, с хрупкой для его понимания реальностью. В пакете оказались пастель, альбом и карандаши. Весь следующий, за ним ещё один, потом ещё один и так пять дней подряд он провёл за работой. Он рисовал, выкладываю всю душу в этот небольшой листок, ломившийся от тяжести его сути. Но он продолжал, продолжал рисовать... Скалы, чёрные, словно обсидиан, вздымали свои ровные руки к дымчатому небу. Они кричали и молили о пощаде своё божество, но оно молчало, не отвечая на немые крики узников камня. Но они продолжали верить, верить в своего бога, которому было чисто плевать на тех, чьи судьбы - хуже судьбы растения. Им не дана смерть, лишь вечность. Но не небо было их божеством. Не небо было тем, в кого верили всей душой и кого проклинали всем сердцем скалы. Не небо. Но и небо, тёмная и вязкая древесная смола окутывала зрителя тягучей первозданной печалью и холодом кисти руки художника. А потом всё объял мрак. Холодный и гнетущий, он своим еле заметным дыханием заставил в нашей душе загореться огню. Холод, которым он обхватывал шею зрителя, оставлял ровные лужи синяков, поражал своей точностью, своей целеустремлённостью. Кроме нас, он никому его не показывал, желая оставить в тайне весь мрак своего просветления в этой картине первозданных чувств. Девушка приходила каждый день, даже когда он работал. Она задевала его колкими упрёками, всё время вредничала и шутки её тоже поначалу обижали хрупкое сознание художника. Но он привык. Микаэль стал замечать, как хорошо ему становилось, когда она приходила. Она тянула за собой аромат трав. Не цветов, а именно трав. Неспелые грецкие орехи, подорожник, листья клёна, клевер и цикорий. Он с нетерпением ждал этой встречи, а когда она уходила, бросив какой-нибудь колкий ответ на его вопрос, от возмущения он весь дрожал, продумывая все ответы на новые колкости девушки наперёд. Они были остроумны и смешны, но каждый раз она придумывала что-то новое и он становился всего лишь жертвой под умелой рукой мастерицы. Её имени он не знал, даже не желал знать. Оно казалось ему всего лишь какой-то ненужной формальностью, от которой следовало избавится и не вспоминать. К тому же, ему становилось всё приятней и приятней, когда её длинные пальцы юркали в густоту волос. Она что-то делала, проводя руками по изуродованному телу. У неё были длинные пальцы и продолговатая ладонь, всё время острые ногти, а кожа была не то, чтобы грубой, но и не мягкой. Весь образ девушки был чем-то вроде "золотой середины", где простые черты неожиданно сплетались в тугой комок с неординарными. Математически правильное лицо неожиданно ножом разрезали большие серые глаза. прекрасную ладонь психического типа извращали острые ногти, редко крашенные, но вполне ухоженные, разве что нестандартной и не всегда одинаковой формы. Это сплеталось в тугой комок, образуя грань привычной и не всегда привлекательной простоты с изяществом и выраженной аристократией. Однажды она пришла и он не мог не заметить, как гордо она держала спину. От этих линий и абсолютно неправильной поэзии взгляда художника его передёргивало. Она села на край его койки и положила руку ему на лоб. В её красных от недосыпа глазах он видел затаённую печаль и гложущую внутри боль сознания. Тем не менее, он молчал. Она тоже. Она водила сухой рукой у него по лицу и головная боль уходила. Внезапно она откуда-то достала мокрую тряпицу и положила на красное от напряжение лицо. Потом руки скользнули ниже, к рукам. Она долго водила тёплыми ладонями по коже больного, думая о чём-то своём. Внезапно она положила руку на колено и теплота, исходившая от её кожи была прочувствована через тонкое одеяло. - Мне не ходить, - вспомнил свой диагноз мужчина. Его голос был глубок и полон надежд как никогда. Внезапно детская часть, которая живёт в каждом музыканте, художнике или поэте, дала о себе знать. Он внезапно стал надеяться, что облегчение, которое приносила ему эта девица, может вернут ему и ноги. Но она промолчала. Глаза его закрывала тряпка, но через пять минут, когда ощутимое тепло её руки стало понемногу угасать, от откинул ткань. Девушки не было. Она больше не появлялась. Исчезла, будто и не было. Она стала мифом. Никто не хотел рассказать ему о ней, ссылаясь на то, что он не знает даже её имени. Как тут что либо рассказать? Тем не менее, тот образ с небесно-пустыми глазами стал его мечтой. Мечтой, за которой он охотился всю жизнь. Он искал и искал её, но когда наконец понял, что выхода нет, когда отчаялся, она внезапно пришла сама и он осознал всё. Всё - это её. Она была всем на измученном папирусе его сознания. Но только раньше он этого не замечал. Или же не хотел. А, может, просто не задумывался. Но когда он получил её, Мечту, когда поверил и был готов пуститься во все тяжкие, она исчезла. Как сон. Она просто растворилась в холодном свете восходящей луны и тогда он понял второе: то был мимолётный сон, в котором он получил желаемое, но сон закончился и нужно быть благодарным, ведь никто не разбудил его на самом интересном моменте. Хотя этот вариант был даже лучше. Его выписали через несколько месяцев. Внезапно ноги сами стали регенерировать и доктора приняли это за чудо. Ему вернулась возможность ходить!.. Дом был пуст. Он был пуст, как ничто в этом остервенелом здании. Он был глух и нем, пронизывая мышцы ледяным холодом, изучая так мир. Скука. Ему, как никогда, было скучно. Ужасно страшно было смотреть в это окно, за которым лето было в самом разгаре. Раньше бы он вышел, поднялся куда-нибудь повыше и осмотрелся, может, сфотографировал бы или зарисовал. Но теперь это казалось бессмысленно. Словно весь смысл прошедшей жизни растаял в лунном тумане вместе с серой фигурой, олицетворяющей его жар и холод одновременно. Даже ноги, которые он списывал на счёт своей недавней богини, не могли утешить его. Ему не нужны были ноги. Ему нужна была она и чем дольше он думал над тем, где можно её найти, тем всё больней вгрызалось восприятие бессмысленного мира в измученный голодом мозг. Каким-то чувством, неважно, нюхом или сердцем, неважно (!), он знал, что в Санкт - Петербурге её нет, но где же? Белые ночи с чего-то вдруг перестали позволять ему спать. Они манили своей красотой на улицу, под пронизывающий мрак света. И он поддался. Где-то на мосту он остановился. Затянулся дымом от сигареты и стал наблюдать, какими мягкими клубами скатывается дым с тонких синих губ. Он наблюдал, как красиво падает этот дым на землю пеплом, поднимаясь над мостовыми шпилями. А, может, это была всего лишь игра разума. Тем не менее, сигнал сборища мотоциклистов заставил его обернуться. - Миш! - они по привычке называли его "Мишей". Непривычно было для байкеров такое неординарное имя, как Микаэль. Он улыбнулся. Хоть что-то хорошее за все эти одинокие дни!.. На приветственные махания рукой главаря банды он кивнул головой и поспешил подойти. - Здорова, художник! - высокий и плечистым мужчина протянул ему крепкую руку, в которую легла лёгкая и аккуратная ладонь художника. - Привет, Ром, - поздоровался он с главарём, улыбаясь ему в глаза измученной улыбкой. - Что, уже не летаешь? - Не охота. - Может, с нами сгоняешь? Проветрись, что ль! А то ты в своей конуре протухнешь скоро! Раньше ж каждую ночь гонял, а теперь а-ля я инвалид! Микаэль снова улыбнулся и протянул другу пачку сигарет. - Не, спасиб, я такие не курю! Во! Вот это вещь! - с этими словами он достал из кармана кожаной куртки пачку других. Закурил и дыхнул на него густым дымом. Лицо художника вмиг потерялось среди невообразимых образов, но запах... Запах этот был ему знаком, тем не менее, Рома продолжал говорить: - Подруга посоветовала. Она ещё рецепт молодости мне дала! Представляешь, чай смешивать с пивом! - Кто она? - неожиданно для самого себя спросил Голубь. - Пьяница! - резко ответил байкер, - Во! Смотри! - и он показал на телефоне её фотографию, где она в камеру показывала "козу" и язык. В другой руке была зажата бутылка пива, - Пьёт и не пьянеет! Чай с вином или пивом, кофе с коньяком... Бывает, зарплату получит, так сразу на бухло тратит! Не женщина, а чёрти что! - байкер спрятал телефон и развёл руками. - Я её знаю. - Да её пол города знает! Правда, она сейчас рванула на Байкал. Шило у неё не в том месте. - Спасибо! - крикнул, уже успев убежать, Микаэль. Ему в спину неслись разные возгласы, в том числе и шум моторов, вот только ему было глубоко-глубоко плевать на всех байкеров страны! Кроме Ромки, конечно. По пути домой он придумывал, как отблагодарить друга, да вот только за такой подарок разве можно найти цену?.. Он влетел домой и тут же схватил телефон, который благополучно забыл на зарядке. Меряя расстояние от Питера до Байкала, он уже думал, во сколько лучше выехать и где остановиться. Правда, последнее занимало в его голове гораздо меньше, чем первое. Внезапно спину пронзила острая боль. Он согнулся пополам, выронил из рук сотовый и сполз на пол. Что-то внутри рвалось наружу. Мышцы скрутило тугим узлом, даже не позволяя кричать. Лишь шипеть и стонать, корчась от всепожирающей боли. Она прошла лишь через несколько минут. Когда он встал, то едва ли мог стоять прямо. Он шатался, изгибаясь от недавно пережитого. Сослав всё на относительно недавнюю аварию, он, не раздеваясь, лёг спать.Стынет лед на губах, Смотрит сквозь меня Судьба, И вперед дороги нет, Нет назад пути. Я один навсегда, Так жесток небесный дар, Жизнь забыла, смерть не ждет У своей черты.²