***
Ветер бил по рукам, оставляя едва уловимые следы в памяти. Не забываются робкие девичьи взгляды по обочинам дороги, что провожают красивого мужчину дальше, вперёд. Девушки… Все одинаковы, как одна — общеизвестный факт. Но среди той пёстрой массы выделяется одна — гордая, своенравная, неприступная и распущенная. Одна королева серых гор и бездонного неба. Одна, милая и чужая. Она была чужая, чужая, но любимая душа. Совершенно иная, с другим цветом и тоном звука, с другой палитрой; она видела мир по другому. Она видела в мире лишь дорогу, бескрайнюю, не кончающуюся борьбу, предающих друзей и место, откуда никогда больше не убежит, если не позовёт эта дорога — Санкт — Петербург. Он идеально подходил ей. Идеально сочетал в себе высоту, холод и серость, идеально передавал её чувства, злобу и цвет глаз, жажду жить и слепоту, что уводила прочь от истинного смысла её жизни — продолжения рода. Ей было плевать, она могла жить так, как умеет не каждый — она могла жить для себя, работать, тратить деньги, говорить, покупать, ходить с друзьями по барам для себя, гонять на своём мотоцикле только для себя, читать «Войну и мир» исключительно для себя, учить великие стихотворения и поэмы — всё для себя. И стихи она писала для себя. Поворот и тело прижимается к земле, колесо набок, Рома сзади, ему уже не обогнать Микаэля. Не догнать, ему нужно вперёд, вперёд, чтобы встретить это лицо и глаза, прикоснуться к твёрдым костистым рукам. Она может уехать, может пропасть и её уже не найти. К тому же она никогда и ни где не оставляла свой номер телефона. Даже Ромке, хоть он и говорил, что они весьма близкие друзья. Насколько близкие? Внезапно он затормозил. Плоть неожиданно, хоть и весьма логична полетела вперёд, но даже удар груди об руль не привёл его в чувства. Стоп. Откуда он знает? Откуда он узнал о ней? Ромина фраза «Да её весь город знает!» внезапно канула в пустоту. Почему она так неожиданно появилась и пропала, словно Калипсо из фильма «Пираты Карибского моря»? И откуда он, практически нигде и ни в чём не осведомлённый байкер — любитель узнал, где её искать? И где же? На Байкале, самом глубоком и живописном озере мира! Но вряд ли её туда потянула красота. Здесь должно быть что-то ещё… Что-то, что кажется весьма маленьким, незначительным, но на самом деле оно заставляет идти вперёд не только эту странную особу, но и других, похожих на неё. Сначала он не понял, какая мысль его посетила. Это всё начинало напоминать какую-то сопливую книжку, сериал или даже фильм с неимоверно счастливым концом и пятью вёдрами «розовых соплей». Однако, жизнь бывает разной и путь у всех тоже. — Ты чего? — немного хрипловатый мужской голос, но совершенно не настолько сильный, как у здоровых «качков», показался Микаэлю громоподобным. Он вздрогнул, отпрянул и тут же повернулся. Голову сжимал шлем, но две главных его задачи — обеспечение безопасности и прекрасной видимости, так что увидеть друга он сумел. — Ничего. Задумался. — И поэтому остановился посреди дороги. — Шоссе! Байкер промолчал. Эта часть его давнего друга бесила его больше всего. Слишком прекрасен он был для этого мира и слишком безобразен этот мир был для него. Жалок, скверн и незначителен. Сжав губы в тонкую полоску, он надел обратно предмет безопасности без особого энтузиазма. Потом он скажет: — Поехали. К вечеру будем.***
Иркутск накрыла тьма и где-то в одном из отелей, выпивая свой глинтвейн в ночной тишине сидела она, недостижимая, но вполне реальная мечта больного на голову художника. Алкоголь всегда был её слабой страстью. Особенно глинтвейн. Этот поистине потрясающий вкус. Пряная корица, кислый лимон, ароматная гвоздика и терпкое, жгучее вино. Он не заставлял думать, не заставлял вспоминать и страдать, просто попадал по пищеводу в желудок и касался вкусовых рецепторов на языке. И всё. Больше ничего. Единственное, что осталось от романтики вина — маленькая нотка одиночества, что красной чертой прорезала ночную сладость чёрной смородины. Клацанье клавиатуры было её любимым звуком и сейчас она писала, снова выводя из головы строчку за строчкой. Мучила комбинации слов и слогов, но не находила нужной стороны. Слова растекались, смыкались в тугой клубок но, не было нужной, привычной ей середины. Они звучали не так, как она произносила прошлой ночью, одна, в кровати, смотря на лунные руны на потолке. Одиночество было так ей привычно, так обыденно… Но не сейчас. Толкнуло что-то в груди, словно холодом прикоснулись к спине и заставили против воли достать ключ, повернуть его в замочной скважине и выйти вниз, несмотря на врождённую лень, отсутствие настроения и паршивый характер. В баре было скучно, даже уже давно знакомый бармен и виски не приносили ожидаемого результата, облегчения и покинувшего её навечно чувства меры. Она быстро пьянела, быстро подмечала, как распылаются образы и разноцветные огни, но так же быстро заметила подсевшую справа за барную стойку фигуру. Она ждала, вот, что она делала весь день. Она ждала, как мотылёк на окне, ожидающий, когда же включать смертельную лампу, зажгут танцующую с временем свечу и она, полетев на этот огонь, увидит с другой стороны свечи, или же лампы, другого мотылька, что не будет так безмолвен и холоден, как горящий огонь. Это тоже будет мотылёк, но это будет другой мотылёк. Он не поймёт её, никогда, потом она, решив излить душу в страстной попытке освободить сердце, сгорит. Это они знали оба. Они знали, кто сгорит первым. И ничего не могли с этим поделать.Ни-че-го.
Луна стелила дорогу. Ночь. Небо не хмурилось, с него уплыли тяжёлые грозовые корабли и небо, чистое, как хрустать, упало куском на землю. Но оно было живое. В этом мире, как и в миллионах других, всё было живым. Даже звуки. Кстати о звуках. Они были весьма интересными. Это был девичий смех, смех распущенной пьяной барышни и твёрдая мужская поступь рядом. Это был их миг, где они жили только друг в друге. Толком не зная, кто находит отражения в глазах другого, они шли рядом. Но не было человеческих чёрт в их образах. Какая-то светлость, какая-то странность, что-то чужое, инородное. Другая химия, другие законы физики. С ними в небо мог подняться каждый, как и упасть. С ними и бездарь находил покой, уединение. Они не шутили пошлых шуток, не тыкали пальцами друг друга. Они вообще не разговаривали. Только шли по крутому песчаному берегу, наслаждаясь молчанием, хотя распутная девица всё время смеялась. С чего? Не понятно. Просто смеялась. Внезапно девица остановилась, когда впереди показалась мрачная туча, лёгшая на землю. — Раньше это была гора, — Микаэль остановился, посмотрел вперёд. — Похоже просто на большой холм. — Здесь было много гор. Они окружали всё озеро! А оно было небольшое… — она развернулась, лёгкой поступью ветра подошла к воде, омыла ноги и пошла дальше, совершенно не беспокоясь о намокающих штанах и кофте. А он смотрел ей в след. Смотрел и ничего не делал. Лишь любовался. Лишь тоска. Чёрная, внеземная тоска под светом звёзд нашла новое отражение. Она нашла его в Аде. — Ада, иди назад… — он не мог говорить по другому! Только мягко, нежно, боялся разбить хрупкую девичью душу, боялся спугнуть, как маленькую без опытную птицу, — Ада, пожалуйста… — Ты попросту не мог влюбиться с первого взгляда! Так не бывает! Это ведь всего лишь затянувшаяся игра… — вода успокоилась. Она смотрела. Тем взглядом, от которого становилось обидно. Обидно за холод, за равнодушие… Внезапно ему стало тоскливо, он хотел, чтобы она сказала что-то ещё. Хоть что-то, но не молчала, не запирала слова на замок. К тому же он оставлял себе маленькую лазейку к тому, что она была слишком пьяна. Внезапно она продолжила: — Ты знаешь, что значит Микаэль? «Подобный Богу». — Никогда не интересовался. — Зря. — А что значит твоё имя? — но она лишь покачала головой. «Не знаю». Звёзды сквозь окно растаяли и превратились в дымку. Впрочем, художник этого не увидит — она не пустит его к себе. Закроет дверь перед самым его носом, не попрощается, не поблагодарит за то, что он проводил её, посмотрит в глаза и он ничего в них не прочитает. Хотя… Нет, врём. Он прочитает в них короткое «прости», прежде, чем закроется дверь и вновь откроется, но лишь для того, чтобы всунуть ему, до сих пор стоящему перед закрывшемся пространством, вокал с её любимым напитком — глинтвейн. Рома коротко выдаст «Вау», улыбнётся, причмокнет языком и уйдёт. Как же он его не заметил?.. Что он мог сказать, тихо лёжа на перине? Он думал. Обо всём и ни о чём. Рядом на полу стоял почти допитый бокал. Он никогда не любил алкоголь, но сегодня позволил себе выпить немного. От своего он не отказывался — даже сейчас она была его богиней, его единственной, неповторимой и неимоверно чужой, недолговечной сама по себе, но искренне, искренне любимой. Настолько, что становилось тошно… Наверное, это всё действительно начинает походить на сопливую мелодраму… Он ещё не сказал ей ничего, даже банального «привет» при встрече, а она уже вынесла вердикт, уже сказала, что между ними ничего быть не может, хотя бы потому, что единственная любовь мотылька — пламя горящей свечи. — И долго ты будешь сохнуть? — Рома… Мог бы и помолчать… — Иди и хватай за фигурку! — Замолчи, у тебя всё равно изо рта сплошная пошлость льётся. — А тебе ни чё больше не поможет, — зевнул и захрапел. Микаэль ещё минут тридцать лежал. Снова думал. Снова и снова возвращался к кровавой пасте на губах касанием невесомых пальцев. И снова думал. Наконец, решился… Стук в дверь резал слух и бил по нервам стальным молотом. Зачем, чёрт побери, он это делает? Зачем стоит под дверью её номера и ждёт чуда? Оно уже случалось с ним однажды. Но даже тогда оно имела её образ и тепло её рук. Он не верил, что дверь откроется. У неё было заспанное, даже в некотором смысле «помятое» лицо, но это не отпугнуло рвущуюся к прекрасному душу. Ромка не мог это понять, да и не нужно было. — Я… — слова прервались смыкающимися пальцами, нервным глотком холодного ночного воздуха и немым криком, вырывающимся из глаз. Словно ножом, снова, как и в Питере, в квартире, его стянуло узлом, но на этот раз больнее, сильнее и крепче. Мышцы рвало. В прямом смысле и давило, словно верёвкой по мозгу, стягивало горло и рушило позвоночник. Это вызывало тошноту, страх и кровь на губах, сменившую глинтвейн. Он не вспомнит, как упал ей на руки, не вспомнит её крика, так и не позвавшего никого на помощь. Но он будет помнить боль. Хоть и немного, но будет помнить. Это будет его пугать всю жизнь, которая найдёт отголосок в единственном — в заключении и страхе, съедающем душу и рвущем нервы.