Просто друзья

Прим.автора: В общем, сама немного в шоке, но глава писалась под песню Киркорова — О любви. Для атмосферности стоит послушать во время чтения ***********************************************       Небо было скрыто за сплошной серой массой, состоящей из туч, ветер громко и отчаянно завывал между домами, вырываясь на дорогу и гоняя по земле давно опавшие листья. Обнаженные деревья казались совершенно беззащитными перед подступающими все ближе холодами. Каменные здания, непробиваемой стеной возвышающиеся со всех сторон, равнодушно наблюдали за изменениями погоды, взирая многочисленными окнами на небольшой парк, окруженный домами. Казалось, что это место совершенно не изменилось, словно вечно бегущее вперед время обходило эту площадь стороной. И только незнакомые лица прохожих, все так же спешащих по своим делам, говорили о том, что жизнь здесь еще продолжает свой степенный ход.       Бросив очередной взгляд на белоснежное перо, прожигающее ладонь своей бездушной точностью, Сириус тяжело выдохнул, снова покосившись в сторону нужного ему крыльца. Оказавшись здесь, он сразу понял, в какой именно квартире она проживает, но вот уже больше получаса продолжал сидеть на своем мотоцикле, пытаясь понять, почему она не в Австралии и почему остановилась именно в этом доме, если раньше сама уговорила его покинуть это место. Но была и другая мысль, которую он безуспешно заглушал четкими фактами: ему хотелось верить, что чары на брелке дали сбой, или что она потеряла его подарок. И признаться себе в том, что дальняя дорога была намного предпочтительнее скорой встречи с ней, у него снова не хватало сил. Признаться в прошлых проступках оказалось намного проще, чем допустить мысль о том, что он боится сейчас.       Скорее всего, он продолжал бы мучить себя мыслями и дальше, так ни на что и не решившись, но все его споры и сомнения разрешились сами собой: на крыльце, за которым он так пристально наблюдал, появился мужчина, сминающий в пальцах черный котелок и о чем-то громко рассказывающий, придерживая дверь. Сириусу показалось, будто у него внутри что-то оборвалось, с шумом рухнуло вниз и придавило легкие, не позволяя сделать спасительный вздох, когда в следующую секунду к мужчине на крыльце присоединилась женщина: высокая, непозволительно худая в темно-синем осеннем плаще, из-под которого был виден подол бордового платья. На ее левом плече лежала длинная темная коса, глаза скрывали поля темно-красной осенней шляпки, но можно было видеть ее загорелое лицо, слегка растерявшее солнечный дар, и была прекрасная возможность рассмотреть любезную улыбку, которую стойко держали тонкие губы, подкрашенные бордовой помадой.       В какой-то момент Сириус поймал себя на том, что ему совершенно нечем дышать и что глаза болят от такого напряжения. С хрипом втянув в отказывающиеся работать легкие холодный воздух, он мгновенно подскочил на ноги и, подойдя к углу дома, возле которого оставил мотоцикл, в нерешительности замер, абсолютно не зная, что делать дальше. Стоит ли ему мешать ей жить, напоминая о прошлом не только письмами, которые она, скорее всего, сожгла, не прочитав?       Прислонившись плечом к ледяной стене, Сириус продолжал наблюдать за ней издалека, пытаясь хоть так запечатлеть в памяти все изменения, которые могли с ней произойти за эти годы. Она еще ни разу не ответила своему спутнику, проигнорировала предложенную руку, чтобы помочь спуститься. На какой-то миг у него создалось впечатление, что ей совершенно неприятна компания этого человека, но воспитание не позволяет ей показать недовольство. И если это предположение действительно верно, то ее стойкое хладнокровие до сих пор осталось неизменным, ровно как и осанка с любовью к простой, но элегантной одежде. Она спустилась с крыльца, слегка опираясь на темно-синий зонт-трость, и обернулась к мужчине, явно что-то ему сказав, указав рукой, облаченной в красную кожаную перчатку, в сторону парка.       К счастью для Сириуса, или к его сожалению, вскоре мужчина отправился в противоположную сторону, водрузив на голову свой котелок. Какую-то долю секунды женщина продолжала стоять на месте, сильно сжимая пальцами ручку зонта. И когда она медленно двинулась к парку, обходя лужи, Сириус решился на самый разумный, по его мнению, поступок: превратился в пса, поспешив следом за ней. Он много раз пытался рассказать ей побольше о школьных друзьях, об анимагии, но так и не нашел подходящего момента, продолжая лишь смеяться над ее любимым замечанием: «Твоему поведению могли бы позавидовать многие собаки!»       Нечеткий, полный запахов и звуков, составляющих всю картину, мир был куда проще того, в котором жили люди. В этом мире все было намного понятней и не было нужды задумываться над чем-то: все было предельно ясно. Уши улавливают равномерный стук ее каблуков, а более острое обоняние способно отыскать запах книг и эустом даже с такого расстояния. Кажется, ему стоило давно превратиться в зверя, чтобы сбежать от главной проблемы человека: чувств.       Асфальт обжигал чувствительные подушечки лап, морозный ветер перебирал пальцами длинную шерсть, проникая под кожу. Но ничто сейчас не могло остудить его уверенности, с которой он преследовал свою цель, медленно бредущую по дорожкам пустого и серого парка. Догнать ее не составило никакого особого труда, но почему-то вспомнив о том, что Гарри принял его за предвестника смерти, он притормозил и, подстроившись под ее неспешный шаг, побрел следом, отставая ровно на один большой прыжок.       Сколько они так гуляли, Бродяга не знал, да и не хотел знать, пытаясь надышаться свежим воздухом, в который извилистым узором вплелся ее запах. Иногда он отвлекался на голубей, не имея особого желания сопротивляться звериным инстинктам. В такие моменты женщина почти останавливалась, то ли действительно погружаясь в свои мысли, то ли поджидая своего незваного спутника. Она ни разу на него не взглянула за все время прогулки, но было бы слишком странно, если бы она действительно не заметила огромного пса, преследующего ее. Первая человеческая мысль о том, что время не замерло и этот момент не может длиться вечно, забрела Бродяге в голову, когда на улице стало еще холоднее, а все вокруг освещал желтый свет уличных фонарей. Он проводил женщину до самого крыльца, остановившись только возле первой ступени и пристально всматриваясь в прямую спину.       — Заходи, зверь, поешь и отогреешься, пока я добрая, — чуть повернув голову, негромко произнесла женщина, открывая дверь.       Неуверенно вильнув хвостом, он поставил передние лапы на вторую ступеньку, подняв морду вверх и пытаясь рассмотреть глаза своей спутницы. Уголок ее губ дрогнул в улыбке, она отвернулась, шире открывая дверь и кивая в сторону узкого коридора, ведущего к еще одной лестнице. Не позволяя глупым мыслям заполнить собачий мозг, Бродяга быстро забежал внутрь, прыжками поднимаясь по лестнице на самую верхнюю площадку. Остановившись возле знакомой обшарпанной двери, пес развернулся, вслушиваясь в цокот каблуков.       — Как же ты… — Она оборвала себя на середине вопроса, замерев на верхней ступени и рассматривая пса. — Верно, у собак хорошее обоняние, — выдохнула женщина, пройдя мимо зверя и отпирая единственную на этой площадке дверь.       Оказавшись в знакомой квартире, Бродяга на какое-то мгновение растерялся, увязнув в человеческих эмоциях и воспоминаниях. Внешняя обстановка прихожей определенно изменилась, поддавшись влиянию времени, а вот запах красок лишь слегка притих, спрятавшись за слоем аромата эустом, которые он обнаружил в знакомой вазе, оставленной возле стены на письменном столе, размещенным в спальне. Окинув взглядом застеленную кровать и занавешенное шторами окно, пес тихо фыркнул и направился в сторону небольшой кухни, откуда доносилась мелодия вальса.       Женщина плавно перемещалась по кухне, разогревая себе ужин и что-то вполголоса надиктовывая перу, скользящему по бумаге. Не особо вслушиваясь в слова, пес опустился прямо на пол, наслаждаясь звуком ее все такого же слегка надтреснутого голоса, который вызывал во всем теле приятное тепло, успокаивал и усыплял. Он бы так и продолжал дремать, полностью позабыв обо всех заботах, если бы не громкое уханье, отдающее знакомым оттенком неудовольствия. Встрепенувшись, пес посмотрел на один из верхних шкафчиков, на котором гордо восседала черная сова.       — Да, совершенная, до неправильности сентиментальная пустозвучность, — пробормотала женщина, поставив перо в чернильницу и скомкав исписанную бумагу. — Откуда у человека, предпочитающего молчание, берутся все эти нужные и точные слова? — устало опустившись на стул, прошептала она, взмахом палочки переместив на стол тарелку со своим ужином и опустив на пол вторую посудину с беконом и сосисками. — Ужинай, зверь! — даже не взглянув в его сторону, с невеселой усмешкой сказала она.       Подойдя к этому подобию миски и сев рядом с ним на пол, Бродяга недовольно фыркнул, дернув ухом, после чего лапой отпихнул посудину в сторону стола. С неприятным скрежетом тарелка проехала по полу, остановившись в нескольких сантиметрах от погруженной в свои мысли женщины, растеряв по пути несколько ломтей бекона и пару сосисок. Переместив в зубах каждый потерянный продукт обратно в тарелку, пес пролез под столом и запрыгнул на второй стул, стоявший напротив женщины. Положив морду на столешницу, пес горестно вздохнул, наблюдая за автоматическими движениями тонких пальцев, приказам которых послушно следовали столовые приборы.       — Тебе не кажется, что ты слишком худ для того, чтобы быть сытым, зверь? — оторвав взгляд от стены и, наконец, удостоив им своего гостя, спросила женщина.       Пес громко фыркнул, снова дернув ухом и положив голову набок, поймав на себе очень внимательный взгляд совершенно ничего не выражающих глаз. Даже наедине с каким-то животным она не позволяла себе снять маску, что не могло не поражать Бродягу. Но только в облике пса ему совершенно не было нужды в том, чтобы видеть эмоции на лице: звери всегда чувствуют состояние человека, что бы он ни старался показать окружающим. И поэтому он прекрасно осознавал, что женщина напряжена и слегка удивлена, вдыхал вместе с запахом цветов и книг едва уловимое отчаяние, смешанное с еще более неуловимой ноткой тоски. Бродяга пропитывался каждым оттенком ее настроения.       — Ты ведь не первый черный пес, которого я решила подкормить, — отпустив столовые приборы, очень тихо произнесла она, и ее голос почти утонул в непрерывной мелодии. — Но лишь у тебя такие серые глаза, — едва шевельнув губами, закончила она, продолжая смотреть ему в глаза. Пес вздрогнул, резко подняв голову, но не в состоянии прервать этот зрительный контакт. — Я его ищу второй месяц, зверь. Нашелся только ты с его глазами, но с абсолютно чужим взглядом. Так обреченно он не смотрел даже во время войны, а боль с одиночеством вовсе не смогли бы найти приют в его душе. — Каждое слово метким лучом заклинания попадало в слабое место выстроенной им стены безнадежности любых действий. И эта стена рушилась кирпич за кирпичом, ослепляя неверной возможностью все исправить, ярким лучом прорывающуюся через открывшиеся прорехи. — Право, какая же глупость верить, ждать, надеяться… — резко поднявшись на ноги, прошептала женщина. — Верить, что нужна, ждать встречи и надеяться хоть на одну искреннюю улыбку, о большем я уж не прошу. Одного его голоса хватит, чтобы это глупое сердце перестало тонуть в этих бесполезных чувствах и снова накрепко влипло в эту паутину серости и беспечной аристократичности, воспитанной на улице. — Она крепко зажмурилась, подняв голову вверх, словно в нелепой попытке не позволить слезам пролиться из глаз. И хоть все слова были слишком сложны для того, чтобы собачий мозг мог их принять, все они отпечатались в его голове, сопровождаемые ее беспомощным одиночеством. — Наверное, для животных мир намного проще, и им нет нужды мучиться подобными играми между холодом разума и горячностью чувств, неподдающихся контролю и ломающих жизни, — прошептала она, снова взглянув на Бродягу, который спрыгнул на пол и в нерешительности замер в шаге от нее. — Тебе повезло, зверь! — выдохнула женщина, отвернувшись от него и спешно покинув кухню.       С секунду постояв на месте, Бродяга поспешил за ней, находясь в несколько рассеянном состоянии, вызванным ее внезапной открытостью и его неспособностью мыслить по-человечески, чтобы осознать все произошедшее. Выйдя из кухни, он остановился перед закрытой дверью в ванную, вслушиваясь в шум воды. Тихо выдохнув, Бродяга неуверенно двинулся в сторону спальни, продолжая пребывать в некоторой прострации от выслушанного монолога. На секунду замерев перед дверью, Сириус уверенно вошел в комнату, позволив себе вновь окинуть ее быстрым взглядом. Включив лампу, стоявшую возле письменного стола, он невольно улыбнулся, увидев аккуратные стопки: одна полностью состояла из чистых пергаментов, другая представляла собой исчерканные и измятые листы, третья оказалась всеми его письмами, которые он отправил ей этой осенью. Отодвинув подальше от края чернильницу с пером, Сириус взял первый измятый лист.       Быстро перебегая взглядом со строчки на строчку, он прочитал большую часть всех тех пергаментов, которые составляли вторую стопку. И с каждым новым листом, отложенным в сторону, он все больше и больше понимал: все это письма, предназначенные ему, но пришедшиеся ей не по нраву. Переплетающиеся черные линии свивались в один узор, рассказывающий все о той, которая его написала. Все чувства, желания и мысли, не позволяющие жить спокойно, — ровные буквы не скрывали ничего, бумага не прятала доверенные ей тайны.       Почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, Сириус замер, так и не опустив очередной пергамент на стол. Застигнутый врасплох, он совершенно не представлял, что теперь делать. И мышцы совершенно не желали слушаться, он даже не мог взглянуть на нее, неуверенный в том, что увидит. В этой напряженной тишине, нарушаемой лишь мелодией, доносящейся с кухни, прошло несколько вечностей, уложившихся в какие-то нелепые секунды. Наконец, сумев втянуть в себя воздух, который тут же заполнил легкие запахом цветов, Сириус мысленно обругал себя всеми словами, пришедшими на ум, и выпрямился, поднимая на нее взгляд.       Женщина, молча стоявшая все это время возле двери, едва ощутимо вздрогнула, сильнее затянув пояс махрового халата, прилипшего к ее телу. Капли воды продолжали стекать с ее мокрых волос, взгляд темно-карих, совсем черных в темноте комнаты глаз замер на нем и был настолько переполнен эмоциями, что он не решился их разбирать, пытаясь заставить свой организм и свой мозг хоть как-то реагировать на все происходящее.       — Извини, рад… Хил, но я разучился улыбаться, — единственное, что у него получилось выговорить, пока что-то внутри бешено рвало когтями сердце и топило мозг в разрушающей надежде.       — Действительно мертв, — сморгнув с длинных ресниц капли воды, прошептала она, отчего Сириус лишь горько усмехнулся, опустив взгляд на свои ноги. — Но ведь еще может возродиться, — враз окрепшим голосом, уверенно произнесла она, делая неслышный шаг вперед. — Нужно лишь подтолкнуть. Помочь?       — Ты забрала его себе, не оставив никому и легкой усмешки, — безуспешно пытаясь скрыть горькую откровенность, прошептал Сириус, силясь сглотнуть ком, вставший в горле и раздирающий голосовые связки колючей ненавистью к своей трусости. — Вернешь? — почти умоляя, хрипло выдохнул он, найдя в себе какой-то остаток от прежней смелости и вновь подняв на нее взгляд.       Два вопроса повисли в воздухе, и даже спустя столько лет, никому из них не нужны были ответы, на которые тратится лишнее время. А Сириус знал, что этого времени у него слишком мало. И если он продолжит праздновать труса, то его просто не останется. Ни единой секунды, ни ее минимальной части. А взгляд этой удивительной женщины продолжал завораживать, лишая уверенности и добавляя отчаяния. И исполнения ни одного из невыполнимых желаний слишком мало для того, чтобы он мог решиться и шагнуть вперед, признаться, извиниться, унизиться…       — Оказывается, в этом мире слишком мало слов, — хватаясь за свою гордость, и лишь поэтому продолжая лететь вниз, пробормотал Сириус, совершенно не замечая того, что с каждым его словом она оказывается все ближе к нему. — Их всех не хватит, чтобы все вернуть, рассказать, объяснить…       — Хватит и одного, оно тебе известно, — гордо расправив плечи, ровно произнесла она, остановившись в каком-то жалком полушаге от него, опьяняя разум безнадежной улыбкой. — Но не пытайся его произнести, — заметив его желание что-то сказать, поспешно проговорила она, прижав ладонь к его рту. — У тебя не получится, я это давно поняла. Как поняла то, что прощу тебя за все и все равно позволю ломать себя дальше. Не нужно ничего, Сириус! Я так устала от одиночества после расставания с тобой, что теперь мне хватит лишь возможности видеть тебя. — Подавшись вперед, она крепко прижалась к его груди, вырвав из его легких задушенный стон, неприятно похожий на скулеж побитой собаки. — Я все еще Лайт и иной фамилии никогда не носила! — прошептала она, проведя пальцами по его лбу и скидывая бандану на пол.       И словно эти слова были сигналом к дальнейшим действиям. Словно Лайт — это ключ от цепи, сдерживающей голодного и озлобленного на весь мир пса. Сириус совершенно не нуждался в продолжении, чтобы перестать сдерживать себя. И теперь всего слишком много: терпких воспоминаний и влажных снов, длинных дней и ушедших лет, дурманящего запаха и горячей близости. И проще захлебнуться ядом правды, чем избавиться от обжигающего вкуса ее губ. Легче разбиться о скалы распутности, нежели надышаться запахом стоявших в вазе цветов и ее подчиняющего желания.       — Моя!.. Никому, только мне… Не позволю… — и только эти слова продолжали вышивать рваной нитью все его собственнические наклонности, обнажая собачью привязанность, прожигающую метки-укусы на ее коже. Под давящей тяжестью срывающихся с ее губ оглушающих стонов, его сухие губы исступленно шептали: — Прости!.. Не отпущу… Никогда больше… — А дальше остается только тонуть в собственном бессилии и ненасытности. Слишком мало, чтобы вернуть себя, но слишком много для переосмысления каждого поступка, каждого трусливого решения…

***

      Как и все в этом мире, утро наступает внезапно, напоминая о том, что никакого апокалипсиса не произошло, и солнце продолжает вставать на востоке и садиться на западе. Мир все еще стоит, а он все еще живет. Тяжелые шторы, скрывающие окна, не позволяли лучам осеннего солнца проникнуть в комнату. Но Сириусу не нужно видеть, потому что его внутренние часы, как и мир, продолжали оставаться неизменными: настроенными на раннее утро, когда все еще спят, и у него есть возможность упражняться, не вызывая лишних подозрений.       Несколько секунд полюбовавшись темным потолком, Сириус повернулся набок, оказавшись лицом к лицу с той, которая отказалась вернуть его, но согласилась остаться рядом, в очередной раз простив ему все глупости. Сириусу казалось необходимым знать, чем он смог завоевать ту, которая росла в любящей семье и одним лишь взглядом могла отвадить от себя любого. Из всех достойных, она выбрала того, кто не подходил ни по одному критерию. Выбрала и осталась верна, хоть и поддалась однажды слабости, разлучившей их на долгие четырнадцать лет.       Очертив самыми кончиками пальцев ее нос, скулы и линию нижней губы, Сириус тихо выдохнул, поднявшись с кровати. Достаточно быстро найдя свои джинсы, он покинул спальню. Заглянув в ванную и умывшись, он целую минуту рассматривал свое отражение, сейчас больше похожее на лицо тридцатилетнего мужчины, а не столетнего старика, которого он видел в зеркале еще месяц назад. Подумав о том, что нужно будет побриться, Сириус поспешил на кухню. Обменявшись с совой высокомерными взглядами, он направился к холодильнику. Завтрак приготовился сам собой, словно его палочка сейчас не лежала где-то на полу спальни, а была в руках у хозяина. И когда он поставил на стол кружки с чаем, на пороге кухни появилась женщина, на которой была лишь его чуть увеличенная футболка.       Утро никогда не стоило сопровождать разговорами, но сегодня его время заканчивалось. А Сириус так ничего и не сделал, не сказал, не попросил. И впервые тишина на кухне была напряженной и неуютной. Он видел, что она ждет неминуемого приговора, отказа, прощания. Она ждет разрушения, которое всегда сопровождало его, не позволяя каким-либо отношениям жить дольше недели. И от ее убежденности и готовности принять все, что последует дальше, лишь еще больнее и противнее.       — Почему ты не живешь в доме своего дяди? — без оглядки назад смело нарушила тишину Хилари.       — Дом под наблюдением Министерства, — чуть поморщившись, отозвался Сириус, увлеченно рассматриваю полупустую тарелку и понимая, что он не в состоянии запихать в себя остатки завтрака. — Я двенадцать лет провел в Азкабане, сбежал только пару лет назад, — вливая в свой голос насмешливую показушность, весело сказал он, зная, что если поднимет взгляд, тот расскажет обо всей перенесенной боли, которой он так ни с кем и не поделился.       — Почему тебя не оправдали? — не медля, спросила она, даже не пытаясь выяснить, за что именно его отправили в тюрьму. — Твоя мать, твои друзья, Дамблдор — почему никто из них ничего не сделал? — вцепившись короткими ногтями в столешницу, требовательно произнесла женщина, подавшись вперед и задев босой ступней его ногу.       — Теперь мне будет намного легче дожить оставшиеся месяцы, — игнорируя ее вопросы, улыбнулся Сириус, наконец взглянув на нее. — Радость моя…       — Не смей! — смаргивая слезы, прошептала она, тут же до крови прикусив губу. — Двенадцать лет… Тот год, когда я оставила тебя, когда позволила себе слабость и соврала, ушла. Я обещала, что всегда буду рядом, но как и остальные, предала. — Она неожиданно вскочила на ноги, подошла к нему и опустилась на его колени, не позволяя уйти или отвести взгляд. — Я должна все исправить! Обязана, Сириус!       — Прекрасная девочка, — покачав головой, прошептал Сириус, мягко убирая с ее лица длинную прядь. — Прелестным бабочкам не должно быть дела до безобразных собак. Что тебя заставило оторвать взор от красивых цветов и посмотреть на жалкую дворняжку?       — Ты жил, развлекаясь и играя с любой проблемой. Жил так ярко, что всех затмевал своим светом, подобно своей звезде, — прижавшись щекой к его щеке, выдохнула она ему в ухо. — Мир не должен потерять такого человека. Я не могу его потерять, даже если сейчас он только тень.       — Какая липкая паутина, — погладив ее по голове, пробормотал Сириус, растворяя свою слабость в ее словах. — Как жаль, что этот разговор случился так поздно.       Мягкий поцелуй в висок, словно он способен извиниться за его глупость. Одно единственное слово застыло на языке, медленно умирая от яда, который он сглотнул в очередной раз. И немой укор в ее взгляде способен принести намного больше боли, чем Круциатус. Сириус одевался непозволительно медленно, позволяя себе наблюдать за тем, как легко она застегивает молнию на черном платье, как наносит едва заметный макияж. Он готов обменять вечность этого утра на каждый отмеренный ему день жизни и умереть завтра, но почему-то никто не предлагает подобного обмена.       — Я могу прийти к тебе, — цепляясь за последнюю возможность, произнесла Хилари, когда они оба застыли в коридоре.       — Свободные бабочки презирают цепных собак, — отрицательно покачал головой Сириус, чувствуя прожигающую губы тоску, вырывающуюся наружу. — Не печалься, радость моя, ведь Сириус Блэк по-прежнему остается у тебя, а уходит лишь эта оболочка, — проведя костяшками пальцев по ее щеке, грустно улыбнулся он, чувствуя ее очередную попытку сделать хоть что-то.       — Мне нужен он весь без остатка, — глухо выдохнула она, разглядывая пол. — Я для тебя даже не друг? Неужели я стала ничем, как и все предыдущие? — ровно спросила она, когда он приподнял ее лицо за подбородок, заглядывая в эти бездонные глаза. — Кто же мы друг другу, Сириус? — с горькой усмешкой произнесла она, обрывая его возможность возразить.       — Мы просто… — Знакомое слово обжигало язык, а ее ожидающий взгляд, который точно знал, что именно услышат уши, расцарапывал когтями его грудь, тщетно пытаясь добраться до бешено бьющегося сердца. В какое-то мгновение Сириусу захотелось крикнуть, что у него камень, лед, все, что угодно, лишь бы не чувствовать такое отвращение к себе. — Мы нечто большее, чем просто друзья, большее, чем любовники, — уверенно выговорил Сириус, пытаясь напиться этим противоядием и избавить себя хоть от какой-то доли саморазрушения. — Мы два привязанных навечно друг к другу человека, один из которых слишком труслив, чтобы ответить. Ведь всегда проще, когда любят тебя, а не ты. Последнее слишком больно!       — Просто люди! — тихо повторила Хилари, каким-то новым взглядом посмотрев на него. — И все же я буду верить и ждать новой встречи с этим человеком, — улыбнувшись, произнесла она, проведя пальцами по его небритой щеке.       Сириус слабо улыбнулся в ответ и повернулся к двери, собираясь выйти и оставить вчерашний день и сегодняшнее утро позади, чтобы во время бега по кругу вновь столкнуться с этими жалящими воспоминаниями. Но тут его что-то заставило развернуться и, как в тот далекий вечер на приеме в честь его дня рождения, шепнуло на ухо: «Действуй!»       — Я знаю слово, которым должен был заплатить тебе за все, что ты сделала для меня, — не успевая подумать и осмыслить сказанное, почти выкрикнул Сириус. — Люблю! Любил и всегда буду любить!       Ее потрясенное удивление было почти осязаемым, а вот он впервые в жизни чувствовал, что сделал что-то правильно, но совершенно не своевременно. Он должен был сказать все это раньше, когда это действительно было необходимо, а сейчас это будет лишь разрушать, держать и никогда не отпустит.       — Боюсь, это мой последний шанс сказать правду, — слабо улыбнувшись, выдохнул Сириус, толкнув входную дверь. И он снова бежит! Побег стал его образом жизни. Жаль только, что от неминуемого падения не сбежать, как и от себя самого.