Butterfly

      В его руках рассыпается осень. Он бережно собирает её осколки, пытаясь соединить пазл воедино, но ничего не выходит. Хрупкость крошится меж пальцев и падает на чёрную ткань коленей, носки зимних ботинок и укрытую точно такими же листьями землю. Он смотрит на свои ладони, обтянутые плотными кожаными перчатками, и прикрывает глаза. Уже просто не удивляется.       Юнги двадцать один. Он глубоко вдыхает влажный после дождя воздух и смотрит на людей, что проходят мимо него. Переполненные собственными заботами и проблемами, никто из них не замечает сидящего в полнейшем одиночестве парня. А тот и рад: поправляет повязку на лице, подтягивает спавшие с носа очки и поднимается с места. Сегодня Мин мёрзнет сильнее, чем обычно, хотя на улице стоит двенадцатиградусная погода, а он укутан в тёплый шарф и пальто. Хочется вернуться домой, укутаться в одеяло. Но Мин не спешит.       «Тебе нужно проводить как можно больше времени на свежем воздухе», — вспоминает он слова своего лечащего врача и покорно соглашается. Им, медикам, виднее. Они проходили своё восьмилетнее обучение, а не он, Юнги, посвятивший послешкольные годы музыке. Они грызли книги, выучивая все болезни, а не он, Юнги, бесполезно выписывавший новые строчки никем не услышанных песен.       Только вот они не знали, что с ним, Мином, происходило. Впрочем, и сам он плохо понимал.       Каждый день Юнги укутывается в плотные ткани, прячется от мира за своей колкой натурой и неприступной стеной. Он груб на словах и вреден на действия. Он скучен до зевоты, до невероятности ленив и до слёз одинок. Но Юнги понимает, что так лучше. Что он, самое настоящее пугало, не достоин ни друзей, ни кого-то похожего на них. Знает — лишь отпугнёт, и винить в этом не будет никого.       Разве что Жизнь. Она-то славно поиздевалась над ним.       Каждый день Юнги идёт по этой аллее и слушает людские разговоры. Он тонет в ропоте моторов, вое животных и пении птиц. Каждый его шаг погружает тело под опавшую осеннюю листву, и иногда Юнги правда хочется, чтобы под ногами появилась лестница, что уведёт его под самую землю. Быть может, там ему самое место?       Каждый день Юнги думает, что, собственно говоря, ему так не сильно и хочется жить.       Но всё равно открывает по утрам глаза. Смотрит в пустой серый потолок, стягивает с себя пропахшее порошком одеяло. Он умывается прозрачной водой, пьёт чёрный кофе без сахара и смотрит новости по маленькому квадратному телевизору. В его квартире ни одного зеркала и по два обогревателя в каждой комнате. Окна там заклеены газетами, журналами и клейкой лентой, стены бесцветные и мебели по минимуму. Просто потому что Юнги убеждён, что так будет лучше. Ему более и не надо.       Его квартира — белая, серая, местами чёрная. Да и сам Юнги был такой — белый, серый, местами чёрный. И снаружи, и внутри.       Он останавливается посреди дороги, смотрит перед собой. В его голове проносится новая мелодия, навеянная собственными шагами и скрипом тормозов. Юнги знает, что забудет её уже через несколько минут, но пытается словить этот момент хотя бы для того, чтобы буря в душе улеглась. Он прикрывает глаза, чуть опускает голову. И страшно пугается, когда что-то с громким шелестом возносится над ним.       Юнги резко распахивает глаза и поднимает голову. Он видит, как десятки цветных, — желтых, рыжих, красных, — листьев парят над его головой, разлетаясь в разные стороны. Они опускаются вниз, на землю, и Мин невольно выставляет перед собой вытянутые ладони, успевая словить парочку. Он смотрит на них: лёгкие, парящие. И то, как они в очередной раз, разваливаясь, выпадают из его рук.       Юнги совсем не удивляется этому.       Удивляется он лишь тогда, когда, поднимая голову, видит перед собой смотрящего на него мальчишку. Тот стоит, широко-широко распахивая свои тёмные глаза, и внимательно смотрит на Юнги. Улыбается ярко и солнечно, а в руках его всё те же листья: не ломаются, лежат так, словно ладони его, столь крохотные, ветки самого дерева. И всё так естественно, словно и должно быть; но так дико для самого Мина.       Юнги двадцать один и каждый день он раздирает руки, покрытые зияющими дырами, до крови. Он плачет навзрыд от боли, что разъедает его изнутри, и прячется от мира за длинными рукавами и плотной тканью джинсов. И даже сейчас ему кажется, что каждая рана на теле начинает кровоточить, разрушая корки, уничтожая всё его существование изнутри. В особенности тогда, когда на его вытянутые ладони ложатся новые листья, только-только сорванные с веток деревьев.       Они не ломаются. Словно так и должно быть.       — Я видел, как вы сидели там, — говорит мальчишка, стоя напротив Юнги. Мимо проносятся люди, а он только и делает, что смотрит на него, не сводя взгляда.       — Можно мне стать вашим другом?       У мальчишки этого ярко-рыжие волосы и бездонные глаза, похожие на две лужицы, в которых отражается ночное небо. Он укутан в вязаный шарф и пахнет сырой травой. Мальчик похож на осень: такой же яркий, искрящийся и тёплый.       Мальчика зовут Пак Чимин и, кажется, именно он стал тем солнцем в жизни Мин Юнги, которого ему так не доставало из-за газет, журналов и клейкой ленты.