Butterfly

      Когда Юнги открывает утром глаза, первое, что он видит — это скопление десятка бабочек над своей головой. Ими укрыт весь потолок, они свисают бумажными копиями с навесной лампы и почти каждого предмета мебели. Они совсем не раздражают Мина. Напротив — с ними становится легче чувствовать Жизнь.       Юнги двадцать два, и дни его, наконец, наполнились яркими красками. Теми самыми, что покрыли стены некогда чёрно-белой квартиры. Они расцвели цветами и корнями деревьев, голубым небом и рассекающими облака птицами. Мин смотрит на это каждое утро, выпивая очередную кружку чёрного кофе. За спиной его играют новости, а мысли целиком и полностью отдались стоявшим в углу банкам и нестираемым мазкам по всему тёмному полу. Возможно, постелить ковёр здесь неплохая идея. Но в будущем, заключает Юнги, делая ещё один глоток.       Он думает, размышляет, осматривает, но отвлекается в момент того, как звонкая трель проносится по всему дому. А затем, открывая дверь, Юнги впускает в свою квартиру осенний ураган.       Чимин очень громкий и неусидчивый. Он сразу заполняет собой всё внимание старшего, врываясь в его кокон звонким голосом и сотней вопросов. «Что ты сегодня ел?», «Когда проснулся?», «Чем занимался?».       — Я принёс глазированные булочки из кондитерской неподалёку, — мальчишка качает бумажным пакетом в руках и широко улыбается. — Давай пить чай!       Чимин смеётся, бесконечно болтает и не разрешает Юнги пить кофе. Он заваривает принесённый не так давно фруктовый чай и довольно щурится, когда Мин говорит, что да, это действительно вкусно. Юнги не любит сладкое, но каждый раз накладывает себе по три ложки на одну кружку и выпивает по две за раз. Он не заставляет себя — ему правда это нравится. А когда подобное приносит за собой очередную прищуренную улыбку от рыжего мальчишки, тот и вовсе теряется в переполнявших его чувствах.       Ураган приходит к Юнги пять раз на неделе, с перерывами в среду и пятницу — тогда у Чимина тренировки по танцам. Он занимает собой пространство, не даёт и минуты покоя, что, собственно говоря, совсем не смущает Юнги. Напротив, тот только рад, что с каждым таким приходом Пак продолжает наносить мазок за мазком в его палитру жизни.       После завтрака Чимин скачет вокруг открывающего банки с красками Юнги и показывает ему цветное покрывало. Чуть позже оно ложится на чёрный диван, окончательно перекрывая мрак комнаты, а потом Чимин обещает, что принесёт сюда своего любимого кита. «Это мягкая игрушка», — смущённо оповещает он, замечая немой вопрос во взгляде Юнги.       Старший на это лишь смеётся и треплет его по волосам. Он счастлив даже теперь, когда Чимин недовольно хмурится и надувает пухлые щёки, когда в шутку ударяет его по руке, забывая, кажется, что ещё совсем школьник, стоявший рядом с вроде как взрослым парнем. Юнги прощает ему всё и подаёт кисть, когда они начинают рисовать новую картину на противоположной стене.       В этот раз — море. Корабль с красными парусами, высокое солнце, небо, укрытое белыми облаками. А в воде плещутся дельфины и киты.       Замечая, что рисует Юнги, Чимин громко хохочет. А сам Мин растягивает уголки губ в улыбке и натягивает рукава чёрной кофты как можно сильнее. Пак замечает это, но молчит. Молчит долго, не час и не два, и лишь тогда, когда они, сидя на полу, все чумазые и перемазанные после небольшого побоища кисточками, смотрят друг на друга, наконец спрашивает:       — Почему ты прячешься?       Юнги этот вопрос удивляет и заставляет лишь сильнее натянуть рукава. Кофта уже давно растянулась, он понимает, что необязательно, но поделать с собой ничего не может. Боится, и страх этот отражается в его тёмных глазах.       Чимин это видит, а потому протягивает руку. Хочет уложить её на чужую ладонь, но Юнги быстро одёргивает ту, будто бы боясь обжечься. Ведь так уже было — тогда, давно, в прошлом. Когда от него отвернулись все друзья, когда в страхе на это смотрели даже родители; когда страшная болезнь поразила жизнь талантливого, но убитого ребёнка.       И, видя это, Пак расстраивается. Но попыток не прекращает.       — Пожалуйста.       И не хочется, и страх прожирает точно такие же дыры в его лёгких. Юнги закусывает губу, отводит глаза и хочет расплакаться. Но держится, покорно протягивая свои руки мальчишке. «Будь что будет», — думает Мин, искоса поглядывая на то, как солнце вот-вот угаснет на его же глазах.       Но нет страха во взгляде Чимина — лишь одно любопытство. Он подвигается к старшему, берёт его руки в свои и, чуть помедлив, оттягивает рукава. С его губ слетает пораженное «Ох!», и Юнги зажмуривается, уже зная, что его ждёт. А потом удивляется, когда вместо торопливых шагов и ужасающих выкриков, — «Монстр!» — слышит совсем-совсем тихое:       — Тебе больно?       Он открывает глаза и видит перед собой Чимина. Тот не бежит, не проклинает его, не желает смерти. Мальчишка осторожно осматривает раны, оставленные Юнги болезнью, пропитывается жалостью и чем-то ещё, чего Мин понять не может. И Юнги настолько удивлён, что даже не успевает отодвинуться, когда Чимин садится рядом. Когда он, аккуратно оттягивая ткань, открывает руку до самого локтя, бегая по предплечью глазами, изучая каждый сантиметр; каждую ямку и трещинку.       — Тебе больно? — повторяется Чимин, осторожно касаясь пальцами участков кожи между тёмными впадинами.       — Не больно, — честно отвечает Юнги. — Это — часть меня.       Ответ заставляет замереть мальчишку, и он поднимает голову на старшего. Он видит его глаза, видит, что в них плещется. И это вызывает вопрос:       — Страшно?       — Нет, не страшно. Ведь это ты, хён.       Ответ поражает Юнги до глубины души, и он, не выдерживая, всё же сгибается, пряча лицо в разъеденных болезнью ладонях. Он не стесняется, вмещает всю боль и тревогу в падающие с подбородка капли, пока Чимин, аккуратно обнимая его, поглаживает по спине. Мальчишка шепчет тихие слова утешения, зарывается носом в белесых волосах и сжимает своей маленькой ладонью широкую руку Мина.       Его солнце не погасло в этот день — разожглось с новой силой.