Butterfly

      Кожа Юнги такая же белая, как и его волосы. Под глазами у него чёрные круги, и не спит он, наверное, сутки уже третьи. Продолжает сидеть в белой палате с серыми стенами и чёрными экранами приборов и сжимает маленькую, худую и мертвенно-серую руку своей осени, полностью покрытую чёрными расщелинами.       Юнги двадцать четыре, и его жизнь, кажется, угасает с каждым прожитым днём. Он не помнит, когда в последний раз так много плакал, не помнит, когда последний раз столь сильная боль разрывала его грудную клетку. Он продолжает пить чёрный кофе, просто для того чтобы не спать, и сидеть в этой душной комнате. Лишь бы человек перед ним не переживал; лишь бы продолжал улыбаться.       Лишь бы жил.       Но улыбки Чимина уже давно утратили свет, ровным счётом как и звёзды его бездонных глаз. И даже огни его пушистых локонов поредели, оставляя от себя отросшие патлы, бесцветные, как и сам мальчишка. Чимину всего восемнадцать, но его лучики угасают один за другим, каждый прожитый день, а на их месте расширяются чёрные проёмы на побелевшей коже.       Когда это стало происходить? Из-за чего это стало происходить?       Возможно, это началось не год назад. Возможно, всё началось той осенью, когда Юнги было ещё двадцать один. Возможно, если бы в тот день он оттолкнул от себя ребёнка, Чимин бы сейчас не мучился, заливаясь острым кашлем, не сворачивался комком от боли, выпуская из себя всё больше и больше новых жизней. Возможно, он бы не лежал на койке, подключённый к аппаратам, впитывая растворы бесполезных капельниц.       «Что с ним?»       «Простите, но мы не знаем»       «Он не жилец»       Бабочки заполнили собой весь потолок и стены, расположились на устройствах и мешались под ногами. Юнги часто открывал окно нараспашку, выгонял их. Но только тогда, когда Чимин этого не видел.       — Не прогоняй их. Они очень красивые, — совсем тихо просил Пак, протягивая свою худую руку, из дыр которых выползали новые крылатые отродья, Юнги.       И Мин повиновался. Каждый раз, любой его просьбе. Он не покидал его палату, спал в ней, просыпался. И теперь, сидя на стуле, Юнги аккуратно поглаживал руку Чимина. Исколотую, поросшую тонкими чёрными паутинками от одной дыры к другой. Он обводит пальцами маленькую ладонь, выводя на ней невидимые узоры, улыбается, когда взгляд Пака падает на него, и невольно кривится от боли, стоит тому прикрыть глаза.       Говорить Чимину больно, и при каждой подобной попытке он заливается новым приступом. Однако всё равно начинает, не жалея ни себя, ни сидящего рядом.       — А ты помнишь... года два назад, наверное. Мы с тобой попали под дождь.       — Не дождь — самый настоящий ливень.       — Да. Рано-рано утром. Стояли долго под навесом круглосуточного магазина. А потом, когда дождь закончился, вышел рассвет вместе с радугой.       — Конечно я помню, Чимин-и.       — Знаешь, — он заикнулся, готовый вот-вот закашляться. Но сдержал в себе позыв, отделавшись одним тяжелым вздохом. — Знаешь, хён. Я бы хотел с тобой встретить ещё один рассвет. Ещё много и много рассветов.       — Мы обязательно их встретим, нужно только немного подождать.       Юнги сжал его ладонь сильнее, а тот лишь болезненно усмехнулся. Чимин пытался казаться сильным в глазах старшего, а потому плакал редко. Вообще старался не плакать, скрывая это от Мина. Но сейчас с уголков его глаз стекают крупные капли. Прятаться не имело смысла.       Они понимают оба — никакого рассвета уже не будет. Они встречают вместе последний закат.       Чимин перебирает пальцами по ладони Юнги, словно пытается зацепиться за последние крупицы, поворачивает голову. Смотрит на него блестящими глазами, кривит губы, еле как сдерживает истерику, сил на которую у него уже точно не будет.       — Хён, — протягивает он совсем тихо и так болезненно, что в груди у Юнги всё переворачивается, разрушается.       — Да, Чимин-и.       — Поцелуй меня.       Не последовало никаких возражений. Нет типичных шуток и отговорок, нет ничего того, что преследовало их долгие годы. Сейчас между ними — целая пропасть длинною в жизнь, и мост от одного конца к другому медленно крошится под Юнги, когда тот, поднимаясь на ноги, склоняется над постелью мальчишки.       Губы Чимина сухие, искусанные, по вкусу как кровь, лекарства и его собственные слёзы. Юнги замирает так на жалкое мгновение, а когда отстраняется уши его наполняет протяжный писк. Он кривится, с силой сжимает футболку на груди, но не плачет. Держится, когда его отталкивают от койки врачи, держится, когда выставляют из палаты. Держится, когда покидает больницу, и срывается лишь тогда, когда шаг его переходит на бег.       Юнги бежит, задирает голову, кричит и плачет навзрыд. Лицо режет снег, ему страшно холодно, и куртку он свою забыл в треклятой поликлинике. Но это не важно. Мину, кажется, сейчас ничто не важно. Он проклинает мир, проклинает себя и весь белый свет. Проклинает бабочек, проклинает осеннюю листву и то, что она ломалась в его руках.       Всё и всегда ломалось в его руках. На что он вообще надеялся?       Он успокаивается лишь тогда, когда ступает на порог своей квартиры. Тёмной, пустой, холодной и одинокой. Проходит в комнату, расталкивает ногами цветные подушки и накиданные игрушки. Когда он последний раз возвращался в это место? Когда оно, светлое, заливалось голосами двоих: ещё тогда счастливых, не убитых реалиями жизни и болезни, имени которой не мог дать ни один врач?       Юнги не включает свет, не подключает обогреватели. Совсем не смотрит по сторонам и просто садится под окном, облокачиваясь спиной о стену. Он не чувствует ничего, кроме пробирающегося под самые рёбра холода. И ему уже, кажется, даже не больно. Разве что совсем чуть-чуть.       Прикрывает глаза, вновь открывает их. И смотрит: на прорезавших небесные просторы птиц, на плещущихся в воде китов; на сотни бабочек, покачивающихся под самым потолком. И чувствует, как холод медленно окутывает его тело, немея, пробираясь под самую кожу.       Слёзы бесшумно падают с его ресниц, скатываются вниз по впалым щекам, по острым скулам и подбородку. А Юнги просто смотрит перед собой, ощущая, как тело его обволакивает еле заметная паутинка. Он видит белые нити из зияющих дыр, чувствует, как немеют конечности. И совсем не противится, когда его с головой поглощает в себя кокон.       Перед тем, как уснуть, он слышит хлопанье сотни крыльев маленьких бабочек и, кажется, лучистый смех самой осени.