подделка

юнги рассматривает чиминову спину. обнаженную и пролегшую в миновой кровати извилистой линией горизонта. юнги кроме своего дыхание ничего не улавливает. тишина раздваивает его состояние, растягивая по полушариям бесцветными нитями. он, кажется, нутром чует подвох, но мыслями собраться не может. ему нужно просто соединить картинки. потому что на самом деле юнги стоит перед кроватью и смотрит на себя и спящего чимина со стороны. потому что на самом деле юнги в постели, а рядом чимин, который если и линия горизонта, то сливовая, треснутая в некоторых местах — мертвенно-ненастоящая. юнги сводит брови, хмурится. дышит ртом громко и тянет руку к телу поблизости. давит пальцами, чувствуя кожей окоченевший холод. чимин мертвый. превращенный в безобразную куклу. юнги вдыхает глубоко и резко припечатывает ладонь ко рту: его точно сейчас вывернет. трупы не пахнут сладко, черви — не ожившие карамельки. юнги кричит так, что голос рвется, хрипит фальшью. юнги подрывается с постели, когда чимин поворачивается. его глаза — серая пленка. вместо губ — облезающая кость. юнги рассматривает чиминову спину. обнаженную и пролегшую в миновой кровати извилистой линией горизонта. юнги кроме своего дыхания ничего не улавливает. тишина раздваивает его состояние, растягивая по полушариям бесцветными нитями. он, кажется, нутром чует подвох, но мыслями собраться не может. ему просто нужно соединить картинки. юнги облизывается, и на языке остается собственный пот. руки мокрые, влажные волосы прилипли к затылку. во вискам — автоматная очередь. сердце перезаряжает, когда мин тянет потливую руку к чиминовому позвоночнику. тело кажется теплым. юнги прощупывает позвонки, специально давит — максимальный нажим с целью вызвать реакцию. неприятные ощущения побуждают к пробуждению. чимин подает плечом назад, чтобы избавиться от чужих пальцев. — чимини, — зовет юнги: пак ворочается, причмокивает, ложась на спину. юнги снова зовет — чимин морщится. мин задерживает дыхание на секунды, прислушивается. чимини спокойно дышит, его сердце спокойно бьется. пак чимин никогда не видел сны и сейчас не видит. — да твою мать, — юнги ругается, трясет чимина — требует посмотреть на себя. недовольный пак чимин чуть дует губы и морщит нос — елейно так, медово, почти приторно. он переворачивается на другой бок, двигается ближе к юнги и, перекинув руку, прижимается к мину — обнимает. юнги старается дышать под порядковые, переводит мыслительную деятельность в режим, больше похожий на один спящий, и пускает пальцы в паковы волосы. перебирает их и закрывает глаза. — сердце как кролика, — улыбается чимин, целуя в грудину. юнги прижимает чимина сильнее. сильнее, ближе, теснее. думает, сновидения созданы паникующим подсознанием. если разобрать увиденное по деталям, станет понятным какой-то неуместный минов страх. чего юнги может бояться? мин юнги не признает перед собой: в глубине, где-то там, в той части, которой он руководствуется, когда решает о чем-то позаботиться, колышется простая боязнь — то, к чему ты претерпеваешь душой, может исчезнуть, стоит тебе просто отвернуться или уснуть. юнги не хочет снова не успеть. он вдавливает себя в чимина, чимина — в себя, и дышит ровнее, поглаживая пака по мягкой щеке. — ты чего? — спрашивает чимин, приподнимаясь. юнги поджимает губы, трет горящие глаза. — дрянь всякая снится. — голый я — это дрянь? — чимин, кажется, сверкает, пока улыбается, укладывает подбородок на руку, устроенную у мина на груди. — зависит от того, жив ты или мертв, — юнги серьезничает, и пак напрягается. ощущение внутреннего подвоха — это чувство всеобъемлющее, искрящее, но пространственное. зачастую в голову не приходит ни одного конкретного образа. то, что юнги принимает за ощущение подвоха, чимин назвал бы прозорливостью, проникновенностью или сообразительность. юнги говорит, развитая дальновидность — дерьмо, вызывающее зуд у дырявых слезных желез. юнги гладит чимина по прокусанной щеке и пытается не ждать какого-то выброса от него, целью которого будет подвести, поставить в неугодное положение. юнги оглаживает чиминовы губы и пытается не искать скрытое препятствие, потому что пак чимин и без того полон незаметными и неприятными особенностями. ощущением внутреннего подвоха юнги посчитал отсутствие абсолютного знания чиминовой набивки. чимин из тех, кто во сне не выглядит вкусным, вероятно. рот постоянно приоткрыт, губы наутро опухают, глаза заплывают совсем, голени разносит. чимина будто пошили из лоскутов, которые ближе к рассвету стараются отойти друг от друга в связи с неимоверно заметным несоответствием. иногда во сне чимин разговаривает. говорит он много и ни о чем, но это напрягает. по утрам чимин не бывает раздраженным, потому что практически нигде не видит собственное отражение. в глазах юнги — ближе к темноте зрачковых донец — чимин переливается цветом слоновой кости. чиминова кожа под пальцами мягкая, податливая, мышцы крепкие и сухие. от чимина утром пахнет постелью и немного потом, но юнги, порой дотошному до запахов, даже нравится. от чимина не несет чужой кончой, железом или алкоголем. чимину бы пошло что-то морское или что-то с цитрусовым акцентом. но чимин улыбается — улыбка заползает в глаза, подворачивая веки. и юнги мерещится запах персиковой настойки: терпкой, с легкой горчинкой — вяжет и руки, и рот. чимин похож на душный летний дождь. он обнимает, прикасается, где-то целует невзначай — юнги позволяет прикрыть водянистую, влажную панику чем-то тактильным. чимин лижет по ключице — юнги смотрит в потолок и считает секунды до облома. мин юнги — старый, давно порушенный театр, и новый дождь решает проесть те камни, что еще не поддались времени. чимин будто кружит каплями на плите у гробовой доски и блестит в потоке радости подломить кому-то ребра. юнги говорит, что хочет есть. — ты — уникальная порода людей, — говорит чимин, поднимаясь, — пресекаете у корня то, чему нужно дать развиться. — у тебя стабильно, что ли, упирается все в «дать»? — улыбается юнги. когда чимин скрывается в дверном проеме, юнги думает, что ему показалось, будто с ногами чимина что-то не так. или с его задом что-то не так, потому что чимин ходит, чуть переваливаясь, словно ночью его не один хер пихал. но единственное, что юнги позволил ночью чимину, — это отсосать и потрогать волосы. юнги ненавидит, когда его волосы трогают. дело не в блестяще исполненной укладке, а в том, что чем ближе чьи-то пальцы к корням, тем выше миново возбуждение. эти ебучие точки распиханы по его телу настолько хаотично, что и сам юнги их все обнаружить так и не смог. когда юнги садится есть, сердце, стучащее где-то в горле, не позволяет сглотнуть пережеванный ком во рту. сердце бьется где-то в предплечье, в вене под коленом, в глазу, что нервно подергивается. мысли в голове будто начинают гноиться, и юнги чувствует свою черепушку как прыщ: он сидит глубоко под кожей, не показывает белой головки и только маячит красным воспаленным участком. неудобно спать, неудобно носить вещь, которая тканью притирается и вызывает какие-то сраные колики. юнги хочет что-то из себя выдавить, и это что-то — бесформенное и неопределенное, но направленное отчасти в сторону чимина, который жует неподалеку. юнги тянет сигарету из пачки, двигает пепельницу ближе к себе и говорит: — я ненавижу изюм. с самого детства ненавижу. но любил когда-то угождать матери, и это, наверное, просто отыгралось на мне. она никогда не просила меня драить посуду, знаешь, но я все равно это делал. все блестело. с деньгами тогда было туго, поэтому мама давала мне изюм в шоколаде. я так его ненавидел: страшный, блять, сморщенный и напоминает каких-то безусых жуков. но я хотел ей угодить, хотел, чтобы она хвалила меня. я хотел быть чуть лучше, чем сын ее подруги, хоть она и не болтала о таком. чимин перестает жевать, тянет колени к груди, усаживается удобнее. — но потом я заметил за собой: мне нравится мыть винные бокалы в холодной воде. те, что для красного — без воротничка. пальцы подмерзали, я их почти не чувствовал, пока стоял, подвиснув, и смотрел, какими чистыми они становятся. — это круто. значит, о грязной посуде я могу не переживать, — улыбается чимин. юнги как-то тихо хмыкает, стушевывает пепел с сигареты и смотрит в окно. за стеклом, которое не мешало бы помыть той самой холодной водой, облизывает поверхности влажный, совсем не липкий от прохлады туман. белизна грязно-молочного цвета превращает оттенки сеула в мглу призрачного простора. иногда кажется, что войдешь в туман и потеряешься, ослепнешь, может. но всегда можно разглядеть в нем себя, свое тело, но не свою дорогу. а потом оказывается, что ты выходишь в той же точке, с которой путь начал. у мглы нет запаха, нет вкуса, консистенция — обычное, непритязательное скопление воды в воздухе. — мыши ненавидят туман, — говорит чимин, — их усики в такую погоду опускаются. — что тебя так подкосило, чимин? — спрашивает юнги: его голос тихий и будто бы старающийся дотронуться аккуратно до чиминовой ладони в знак какой-то безгласной поддержки. чимин смотрит сухим взглядом. его глаза напоминают юнги некогда насыщенные всем благим почвы, но позже земли подожгли. и кроме выжженных трав там, в этих маленьких и уставших глазах, ничего не осталось. чимин не помнит, кажется, когда все это началось. в зеркале перед ним никогда не стоял лучший человек. он смотрел на свои волосы, и их было слишком много. они не ложились, как ему хотелось. он брал ножницы и резал так, как получалось. лицо было не пухлым, а толстым, тело — жирным. кожа слишком смуглая. пальцы короткие и полные. его тело не было ужасным просто потому, что было отличным по размерам от других. его тело было мерзким, потому что было несуразным, неудобным, неповоротливым, неуклюжим. его ноги всегда были разными. ходить было тяжело, но стельки вроде как выручали. первая диета — яблоки и вода. чимин однажды открыл холодильник, достал мясо из тарелки, что оставили размораживаться на одной из полок, и просто зажевал им слезы. сырое мясо и сырой от слез чимин. он не мог управлять своим аппетитом, свои телом, своими слезами или своими эмоциями в целом. тогда он подумал, что, вероятно, с другой — обратной — стороны зеркала может быть запрятан человек, которым чимин никогда не станет. поэтому чимин начинает прятаться от собственного отражения. — в группе я не был самым отстающим, связки запоминал быстро. из-за того, что ел мало, сил на много не хватало. я выглядел отвратительно. считай, та же версия меня, что и сейчас, но просто чуть младше и чуть девственное, — усмехается чимин. первую девушку чимин завалил в шестнадцать и ему не понравилось: пришлось много ворковать с клитором. вагина мягкая и теплая, привкус солоноватый. чимину не нравилось. не совершенно и точно не эталонно. первого парня чимин завалил тоже в шестнадцать. большая, средняя, малая ягодичные мышцы; кожная линия, межсфинтерная борозда, куча анальных примочек. чимин говорит, зад у мужика иначе устроен. и каждая мышца там тугая, буйствующая и неподдающаяся, если не знать, как взять. чимин говорит, мужчина можно быть универсальным. мужчина может дать, а может взять. эта способность как полный привод. типа в любую непогоду можно напрячь все четыре колеса, надавить на простату и бам, разрядка вырывает тебя из грязевой ямы. чиминова жестикуляция определенно скрашивает повествование. юнги смеется, потому что чимин действительно ярко выражается, не тщательно подбирает слова — они будто всегда были в его голове. он просто воспроизводит то, что хорошо знает. или то, что испробовал, пусть и на собственной жопе. чиминов смех — смех мальчишки в тринадцать лет: сытый, насыщенный, вкусный и словно слоеный. чимина не хочется прерывать картинным поцелуем или чем-то вроде этого. чимину хочется дать выход, позволить выговориться или просмеяться. если захотеть схватить чье-то нутро полностью, нужно дать ему время раскрыть свой потенциал. чиминово время, кажется, никогда не наступало, не приходило и даже не махало ручкой издалека в привете. мир никогда не был сладким, поэтому некоторые и бузуют сливки прямо в рот. если ничем не подсластить, можно загнуться от нескончаемых выбросов сторонней и собственной желчи. чимин говорит, диабет стал болезнью поколения: каждый сладит и без меры. чимин подслащивал как мог, но большинство по стандарту этот сахар приравнивает к блядству. секс, выйдя за рамки запрещенного, вошел в одно время в границы порицаемого. наклонности, приверженности, предпочтения — культура темперамента, но люди говорят, нет, это извращение, так не должно быть. но мужчин берут мужчин, а женщины любят женщин. юнги смеется, люди начали придираться даже к удовольствию. секс доступнее наркотиков, но реакция и на то, и на другое практически аналогична. — они разрешают говорить о шотландском футболе, разрешают носить зеленое, но не позволяют мне спать с тем, с кем я хочу, — говорит чимин. — они смотрят в целом, а не в деталях, — отвечает юнги. — да, это напоминает мне гадание на чае, знаешь. юнги говорит, что умеет хорошо делать музыку, ебаться и подавать к чаю сухое бисквитное печенье. чимин говорит, что хорошо готовит картофель, тушенный в полынном соусе с каким-то там голландским сыром. они оба понимают, что любые их споры будут похожи на новое и неудобное кресло из кожи — не будет ни победителя, ни проигравшего, и спор этот будет длиться до тех пор, пока они оба того хотят. оба их мира, окутанные мглой категоричности и стандартизированности, вдруг показались призрачными. — о чем ты мечтал или сейчас мечтаешь? — спрашивает юнги, скуривая которую подряд. чимин вздыхает глубоко и протяжно, отводит глаза в сторону, бросая взгляд со стены на туман за окном. он никогда не мечтал о чем-то великом и величественном. чимин не был человеком высоких стремлений. чимин когда-то понял, что некоторое восприятие себя зависит от того, в какой кровати ты просыпаешься. это восприятие хрупко, потому и поразительно. чимин почесывает колено, сокрытое тканью, поджимает губы в распаренную нить и поднимается. несет сигареты из кармана пальто и усаживается поодаль. зажигалка поддается не сразу. он смотрит на кончик сигареты внимательно и затягивается. — пойми меня правильно, — начинает чимин, — я, кажется, вырос, но не повзрослел. это, как оказалось, все — разные вещи. — чимини, люди могут развлекаться, как им угодно, даже если это занятие покажется мне абсолютно бессмысленным. они находят в этом какой-то резон, это их устраивает — дело лично каждого. мы просто говорим сейчас, поэтому не думай, что я осужу или придерусь. чимин кивает, как болванка: обреченно, понуро и безвыходно. — когда я начал спать — не с кем-то конкретным, а в общем, я распробовал женщин, распробовал мужчин. знаешь, любовь — дело тонкое, вопрос восприятия, и я давно утратил в это веру, но, — чимин мрачно и будто по-детски хмыкает, смотря в пепельницу, — я никогда не занимался любовью. — ты об ощущениях или? — да. считай, что да. как люди отличают занятие любовью и тупой секс? процесс ведь один и тот же. где грань, какая разница между? чимин пытается не опускать плечи, но юнги видит, как держать их выше для чимина все сложнее. — я мечтал, — чиминов голос сходит до шепота, — я хотел заняться любовью. хотел прочувствовать это, чтобы подтвердить или опровергнуть. хотел простыни из светлого шелка, хотел расслабиться. хотел, чтобы меня любили. тело, то, о чем я думаю. чтобы кто-то воспринял меня иначе. — я всегда любил аль пачино, — говорит юнги после полминутной тишины, — я бы даже дал ему, наверное. и я хотел тигра. посадить его на цепь в саду. и говорить всем, мол, вот, посмотрите, я чувствую себя так, будто смог укротить целый мир. хотел говорить, что я — единственный, кто смог загнать под ботинок необузданную стихию. — если хочешь, я перекрашусь в рыжий и нацеплю уши, — улыбается чимин. юнги тоже улыбается. юнги нравятся чиминовы волосы — особенно, если они черные. когда чимин спрашивает о тэхене, юнги говори, что ким тэхен — то редкое человеческое проявление, которое знает неимоверно много, прожив словно несколько жизней. тэхен не монохромный, но в хаосе сокрыт его порядок. в хаосе информации или предметов, но тэхен умудряется выудить необходимую суть. тэхен как-то рассказывал о том, что давно люди рисовали на шелке воском, окунали его в краску, снова рисовали воском. — потом воск смывался горячей водой. и тогда эту прекрасность бросали в огонь и ждали, пока сгорит до пепла. — зачем? — не знаю, — юнги пожимает плечами, — но тогда я понял, что невозможно отрицать занятие любого. даже если для меня это абсурд, для другого в этом может быть смысл. каждый убивается так, как может, как позволяют возможности или внутренняя организация. когда чимин спрашивает о намджуне, юнги поникает, но только на несколько минут. он говорит, что намджун испортил хорошо прожаренное мясо с жаренной картошкой отвратным горошком. намджун не всегда был разрушительным в привычках. ким намджун перевоплотился многим позже. чимин говорит, что чонгук подкупил, когда облил его дорогим вином. юнги говорит, морщась, что от чонгука всегда пахло пылью. чимин улыбается почти нежно и почти трепетно, говорит, от чонгука всегда пахло бархатом. мин юнги и пак чимин могли бы стать друзьями. могли бы быть другими или родиться редкой разновидность танцующих псов. но не стали. они такие, какие есть. подобных либо принимаешь, либо уходишь в сторону и не мешаешь им пройти. юнги говорит, чтобы узнать человека, достаточно пачки сигарет на двоих. чимин просто смотрит в глаза и гасит по мере улыбку, способную сдать его благостное расположение с потрохами. начало октября — время, похожее прохладный запах сгущающегося вечера. птицы — мельтешащие яркостью голосов фонарики, которые чимин не может сосчитать. он прислушивается к шорохам миновых костей по ночам, прислушивается к шелесту его смеха на фильме или глуповатых шутках ребят с работы. юнги переливается первой звездой в наступающих сумерках, и чимин это перелив принимает за отзвук незамутненный, прозрачный и безукоризненный. пак чимин плавно окунается в кем-то давно затронутый романтизм — правильный и почти метафизический, почти умозрительный. столкновение с чем-то глубоким и практически спекулятивным для чимина как пробуждение от по-старому устроенного будильника: молоточки отчаянно лупят, механизмы истошно кричат. и ты либо просыпаешься, принимая день, либо скидываешь будильник с тумбы в желании побыть в давно устроенном подсознанием миром вопиющих сновидений. чимин, полюбивший постель юнги, просыпается с невинным удовольствием. ближе к десятому юнги звонит хосоку с банальной идеей. — да? — хосок дышит как-то подозрительно загнанно. — я отвлекаю от чего-то, нет? — ебучий лифт закрыт, я прошел десять этажей и сейчас просто сдохну, потому что элементарно не доползу до двери. — лучше бы просто сказал, что трахаешься, — улыбается юнги. — о, я передам тому, кто будет меня трахать, — хосокова одышка мешается с растянутой в буквах улыбкой. — я хотел спросить, ты случаем не в курсе, где можно купить постельное? — ты серьезно? да в любом магазине, метнись в торговый. — а шелк там будет, умник? — чего? «я хочу подарить чимину то, что он хочет. трахать я его, возможно, не собираюсь, но». — это подарок. чимин как-то болтнул, что хотел бы. хосок говорит, взрослые врут, когда шепчут, что больно не будет. потому что больно бывает всегда. никто никогда не находится в полной безопасности; жизнь базируется на рисках и межличностных катастрофах. так и должно быть, баланс говеных сил природы лезет сыпью на еблет. хосок не хочет сказать юнги прямо, чтобы тот не боялся, не опасался новой пробы. он водит юнги из магазина в магазин, покупает какой-то кофе с приторной пеной и курит сразу после, потому что юнги говорит, что после такого кофе курится охотнее всего. юнги настолько мягок, когда делает вид, что его не закапывают собственные привычки. юнги любит курить после сытного приема пищи. юнги любит душ в тридцать минут и воду температуры запотевшего зеркала. юнги любит мягкую одежду к коже, чтобы ничего не пережимало при странной позе. юнги любит крепкие сигареты, стабильность и комфорт. и ради своих констант может передавить горло. в итоге юнги передавил горло намджун. просто иногда привычки делают тебя, а не ты их. почти сто двадцать тысяч за какой-то гребанный шелк. серьезно, без шуток — юнги подсчитывает, сколько ему нужно отработать сверх, чтобы покрыть расходы. хосок говорит, что чимину подойдет что-то между желто-розовым, желтовато-белым или медовым. — блять, мы же не шмотки ему подбираем, — фырчит юнги. — хотя бы раз отнесись ответственнее, а. не пыхти. когда юнги подают японский шелк цвета спелых персиков, мин даже приоткрывает рот: чиминов цвет. хосок ведет ладонью по ткани: мягко, приятно на ощупь — прямо как первое чиминово рукопожатие. юнги сжимает простынь в кулаке, и она не заламывается, а мнется. ткань после соприкосновения с кожей остается теплой. они оба уверены, если сейчас выдернуть нить и поджечь ее, она превратится в пепел и пахнуть будет жженным волосом. у искусственного не будет неровностей или шероховатостей, но этот настоящий. юнги чувствует, пока водит пальцами. черт, это все так похоже на. — мы берем, — говорит хосок. когда хосок оплачивает половину, юнги начинает щетиниться. хосок говорит, стоять и терпеть побои от жизни особой смелости не требуется. можно не бояться, потому что это единственное, что ты можешь сделать. но попытать в жизни удачу, зная, что она, жизнь, снова нападет, — это действительно страшно. и нужно быть по-настоящему смелым. хосок просто хочет, чтобы юнги попытался снова, потому что никто не может быть абсолютно одиноким и разбитым целую вечность. тратят на такое дерьмо свое время только ленивые идиоты. — подлинная смелость проявляется только тогда, когда тебе страшно, но ты все равно продолжаешь действовать, понимаешь? — говорит хосок, чуть сжимая миново плечо: юнги напряженно сцепил зубы и сжал ручки пакета. когда они заходят в ювелирный, юнги сразу же идет к серебру — он давно присмотрелся. непостоянная цепь, хаотично расположенные звенья, но идеальное сочетание с завершением в полуторасантиметровую серебренную половинку солнца с заостренными языками лучей. «фигаро», по мнению юнги, похоже на чиминово плетение: переменчивое, легкокрылое, превратное. тринадцатого октября чимин спит сладко и почти приторно. юнги поднимается кое-как, чтобы чимина не растолкать: чимин свисает рукой с края кровати, другую подложив под мягкую щеку. чимину двадцать два, чимин посапывает, и юнги не может не улыбаться. они спокойно работали не только по ночам, но и над собой, как думает юнги. и они заслуживают сон без передряг. подарок в мягком прямоугольном футляре: черный бархат. юнги оглаживает края пальцами, подсаживается к чимину и тормошит его. тот и ухом не ведет. — чимини, не порти момент, поднимай зад. чимин мычит, морщится и приоткрывает один глаз: юнги перед ним выглядит до соплей довольным. — чего пристал? — пыхтит пак. — я тебя сейчас ударю, — юнги улыбается и тянет слова. чимин поднимается, садится, потирает заспанные глаза, почесывает щеку. — с днем рождения, — говорит юнги, протягивая подарок, который чимин толком и разглядеть не может. чимин стреляет с юнги на футляр в руках и сводит брови. футляр мягкий и теплый от миновых рук. — если не понравится — заберу себе, на другой подарок не рассчитывай, — говорит юнги, и чимин, улыбаясь, морщится, — я серьезно. цепочка холодная и переливается в утреннем солнце. как и солнце подвеской. чимини вытаскивает, поднимает руку и смотрит, как оно болтается и блестит. чимини сам переливается и блестит. — юнги, — тянет он довольно и лезет с объятиями. на смугловатой коже чимина серебро смотрится дорого — юнги глядит будто с налетом влюбленности. он вытаскивает чимина из постели рано. программа на день — есть все время. чимина нужно вытащить из дома, потому что хосок после их ухода принесет обещанный шелк. хосок отдал юнги ключ от танцевального зала, где зеркала. только зеркала. юнги знает, что такое война в сердце, когда сталкиваешься с тем, что всячески от себя отодвигаешь. это накрывает перед сном, это накатывает утром; это преследует тебя, когда садишься есть; это не покидает тебя, пока принимаешь душ. юнги знает, что такое бороться с собой. он знает и принимает, борьба — единственное постоянное в чьей-либо жизни. юнги борется с собой, когда не поддается осуждению собственному и стороннему. борется, когда принимает чимина грудью, прижимает к себе и селит где-то между подреберьем. в борьбе сокрыт ужас неспособности пойти на компромисс; в борьбе же и красота от момента согласия с собой в связи с возникшей и нерушимой гармонией. юнги хочет, чтобы чимин воевал, чтобы его ранения не прошли даром. юнги знает, дышать иногда больно и тяжело. холодные ночи в одиночестве кажутся долгими и промозглыми. никто не говорил, что будет легко. но никто не пытается даже позаботиться о тебе по доброте душевной. юнги улыбается и у самых дверей в хосоков зал сжимает чиминову ладонь, говорит: — я позабочусь о тебе. чимин действительно не понимает, куда юнги его привел. улыбается по-доброму и даже как-то доверительно. юнги целует его, прижав к стене, пока щелкает дверным замком. юнги подает ему руки, идет спиной вперед, ведя чимина за собой: держит крепко, цепко, но тепло и с легким трепетом, обернутым в волнение. чимин видит отблеск от зеркала впереди и начинает упираться. — юнги, там, — начинает чимин. — не думай об этом. я позабочусь о тебе, чимини. просто продолжай идти. пожалуйста. четыре стены с прямоугольными зеркальными плитами, несколько небольших и узких окон под потолком. чимин дышит через раз, его руки измыты потом. — юнги, я умоляю. пожалуйста. я очень прошу. но он продолжает идти. он упирается, цепляется ногой за ногу, но продолжает идти, потому что юнги впереди тянет. чиминовы светлые волосы бликуют. бликуют его влажные глаза, опущенные в пол. чимин следит за паркетом под стопами и старается не смотреть вокруг. мин юнги — не предатель, но он все знает. юнги привел его сюда, зная, что чимин не может вспомнить время, когда и как сиял. юнги привел его сюда, потому что у чиминова сердца нет крыльев, чтобы по ветру жизни просто лететь. чимин — обездвиженный и отрезанный от нормального существования — плывет в песке из часов отмеренного себе времени. юнги действительно хочет позаботиться обо всем. но он не сможет позаботиться, если чимин не подаст и скудный намек на собственное желание. — закрой глаза, если так будет легче. закрой, чимини, я рядом, обещаю. и чимини закрывает, чувствуя, как юнги опускает его руки по швам медленно и осторожно. чимин стоит ровно на середине: зеркало справа, слева, позади и прямо перед лицом. один к свету никогда не подступишь, всегда нужен кто-то — юнги это понимает. чимин — огромный город, мертвый без мерцающих огней, и юнги хочет этими огнями стать. потому что сам был когда-то насыщенно темным небом в ночь, но появились первые звезды. тучи всегда — рано или поздно — рассеиваются. — чимини, — говорит юнги, и голос его вдруг надламывается, срываясь. чимин сжимает кулаки, его лицо горит, все тело чешется, потому что старые раны всегда болят пуще новых. и он чувствует каждый рубец заново. чувствует и слышит каждую мысль, с которой надрезал. их, черт, их так много. чимин посреди чащи из шрамов — и у него нет карты, чтобы выбраться. у него никогда ничего не было, кроме холодных ночей в одного. даже дышать иногда было больно и тяжело. — родной, — вдруг говорит юнги, чувствуя жжение в глазах, — чимини, разденься. ты должен раздеться. чимин плачет — и это громко. он машет головой, говорит хрипло, что не будет этого делать, потому что это отвратительно, мерзко и так не должно быть. юнги не может так поступить с ним, он же ничем его не обидел. юнги стирает горячее со щеки и вдыхает глубоко слипшимся ртом. — не открывай глаза. просто разденься и сядь. снимай все. к черту все, чимин. — я не хочу, не хочу, юнги, не могу, как ты не поймешь. — я позади, слышишь же? я здесь, ты тут не один. ты не делаешь это один, чимин. чимин раздевается — и это громко. это оглушительно, но напоминает всего лишь падение капли росы с травинки. сотни капель, затем тысячи. миллионы складываются в целое море. оно накрывает маленького чимина, топит в себе и пытается вымыть юнги. у юнги, кажется, жабры. юнги, кажется, отлично плавает. полностью голый чимин опускается вслепую на колени, упирается в пол руками и плачет так громко, что юнги начинает слышать боль разорванного на полюса ветра. это жестоко. это похоже на насилие. это акт агрессии. юнги совершает на чимина целое нападение. ему так стыдно. чимин как ребенок. совсем малыш, который просто пополз не по той дороге. но подниматься на ноги уже пора. нужно перестать ползти по пути, который самому уже не угоден. — чимини, посмотри на себя. просто посмотри. я знаю, что больно. ты взгляни. смотри, что я вижу. чимин смотрит в пол, задыхается от слез и раскалившегося до треска натянутой ткани воздуха. чимин никогда не смотрел на себя. он повторял, что он — не его лицо, не его тело, но никогда не смотрел на себя, как бы того не требовал от других. это нужно сделать. это не так страшно. всегда можно закрыть глаза и отвернуться. чимин смотрит на коленные чашки, на бедра, тазовые кости, живот, руки, предплечья, плечи, шею — все в шрамах. все в его ошибках. он — альбом из свидетельств собственных неудач, и это уже ничем не вывести. данность, которую не перекроить и не исправить. шрамов столько, что чимин перестает дышать, пока пытается их все сосчитать. — юнги… — не смотри на них, чимини. смотри в глаза. смотри на то, что я увидел. чимин обводит в отражении линию челюсти, сережку в хрящике, пухлые губы — изломанные, крупный нос — красный и припухший, светловатые брови. чимин проваливается в собственные глаза: две темные лунки — две тюрьмы, в которых чимин заперт. красивые, обрамленные короткими ресницами. маленькие и разные. чимин плохо видит, когда улыбается. он любит считать ресницы в такие моменты. юнги становится на колени ровно позади чимина. вталкивает грудину в ткани чимину в голую спину. чимин прикрывает руками пах, прячется и хныкает. слезы все не прекращаются, и юнги так солоно. он целует чимина в надплечье — аккуратно, медленно, но невинно. целует в маленькую и идеально круглую родинку на шее. юнги кладет ему теплую руку на плечо. — я не знаю, что такое красиво, я совершенно ничего в этом не понимаю, — говорит юнги, — но я смотрю на тебя и думаю, что ничего и никого подобного в жизни своей никогда не видел и никогда уже не увижу. если ты уйдешь от меня сейчас, если спрячешься окончательно, у меня не будет больше шанса вернуться самому к тому светлому, что в жизни только может быть. чимини, ты мой шанс, слышишь? ты мой маленький шанс на то, что в этой жизни я если и пропал, то могу к свету вернуться. мне со смерти намджуна не был нужен мир, знаешь. я хотел покончить со всем. я был готов к этому, вот и подался в сеул: хотел со всем попрощаться. а здесь оказался ты. растерянный, дробленный на части. и я не мог отвести от тебя глаз, потому что увидел, как выгляжу со стороны. чимин смотрит на юнги широко и напугано, глотает кровь с прокушенной изнутри губы. — ты такой красивый. красивый утром, днем и вечером. когда ты пьян или когда ты пачкаешься, пока ешь. когда ты поджимаешь пальцы на ногах, когда сопишь. когда вздрагиваешь в дремоте. когда слушаешь музыку или куришь. ты такой красивый, когда сидишь и думаешь на кухне в одиночестве. я всегда подкрадываюсь, но боюсь, может, все испортить. чимин подается спиной едва заметно назад, и юнги вдавливается еще сильнее. — посмотри, чимин, я так очарован тобой. я принимаю тебя, твои мысли, твои проблемы. принимаю твое красивое тело, твое красивое лицо и твою красивую душу. я все это делаю, потому что не знаю, как с тобой можно иначе, — юнги выжимает улыбку из слез и гладит косо чиминову покусанную щеку, — я защищу тебя от тебя же самого, только дай разрешение и помоги немного. я все сделаю, потому что все знаю. прятаться или стыдиться больше не надо. не при мне. к черту все, чимин. чимин стреляет судорожно глазами со своего лица на мокрое лицо юнги. — полюби себя через меня. прими себя через меня. Я отдам все, что захочешь. приложу все силы. просто согласись на нас. давай справляться вместе. там, где ты слаб, сильным буду я. там, где слабину дам я, будешь вытаскивать ты. я подвязался на это, потому что мы действительно все можем. просто давай сделаем это… — вдвоем, — хрипит чимин. и юнги кивает. кивает не раз и не два. юнги обнимает его сзади, окольцовывает руками, опоясывает. чимин поворачивается после нескольких минут пристального рассматривания их обоих. поворачивается и не просит поцеловать, а просто смотрит в глаза с благодарным сквозняком. юнги накрывает широкими ладонями чиминовы щеки и целует так, будто это — их первое и последнее. будто это — большое прощание. маленькая смерть и большое воскрешение. юнги целует его до тех пор, пока чимин не вминает лопатки в разложенное на паркете собственное пальто. юнги ложится сверху — полностью одетый, и голый чимин разводит ноги в стороны, принимая как можно ближе. дышать иногда больно и тяжело, потому что поцелуй смачный, яркий, насыщенный — желанный, голодный, пестрый. юнги целует, едва кусает и опускается ниже. чимин пахнет яблоками, карамелью и мокрым после дождя деревом. юнги целует все, что попадет под тугой рот. чимин запускает пальцы в миновы волосы, закрывает глаза и улыбается, потому что отвращения или неправильности момента в целом не чувствует. чувствует мокрый рот юнги, ощущает свои пальцы в его по-настоящему черных волосах. юнги никогда и никого не ублажал ртом. это противно, грязно и не по его доле. юнги не мог переступить через себя. брезгливо, мерзко, рвотно. но от чимина вкусно пахнет яблоками, карамелью и мокрым после дождя деревом. юнги хочет чимина попробовать, чтобы убедиться в том, что запахи ему не лгут, не лицемерят. чимин пряный и соленый. чимин нежный и мягкий. чимин не фальшивит, не стонет громко. но юнги слышит. у чимина подтянутый контратенор, и юнги его слышит. чиминовы стоны — переливы инструментов былой классики. чимин перед тем, как кончить, поджимает на ногах короткие пальцы. юнги принимает его полностью. они возвращаются домой, когда солнце уже давно село. чимин выглядит уставшим, смущенным, но отдаленно довольным и удовлетворенным. — устал? — спрашивает юнги, и чимин кивает, чуть вздыхая, — иди в душ, ляжем пораньше. чимин снова молча кивает и топает собирать вещи. как только чимин шумит водой в ванной, юнги раскрывает пакет с новым постельным. в чиминовой комнате открыто окно — свежо и пахнет прохладным вечером. юнги, не подвисая на моменте приближающейся шорохом белья интимности, встряхивает новую простынь. наволочки, пододеяльник, простынь; старое перевоплотить в новое. простые действия. чимин просушивает волосы полотенцем — распаренный, чистый и словно хрупкий, но обновленный. юнги сидит на краю чиминовой постели, и пак, проходя мимо, замечает его периферией, пока оставляет полотенце на батарее в миновой комнате. — сегодня я должен лечь здесь? — спрашивает чимин с какой-то легкой тоской в голосе. юнги качает головой и протягивает руку. чимин тянется, и его руку прислоняют к постели. мягкое, теплое, шероховатости. если вытянуть нить и поджечь, останется пепел и запах жженного волоса. чимин знает. — я хотел, чтобы все было правильно. и правильно не для меня, а для тебя. я хотел, чтобы ты наслаждался. и знал, что такое вообще наслаждаться. — юнги, я не смогу для тебя стать тигром и сесть на цепь, — вдруг говорит чимин: севший и тихий, совсем шепот. — какая мне разница? какое вообще мне дело до тигра, если сейчас я могу помечтать о тебе? чимин улыбается, и глаза его блестят так сильно, что юнги, никогда не краснея, почти покрывается розовыми пятнами. он раздевает чимина медленно. они смотрят друг другу в глаза. и юнги дышит совсем тихо, чтобы слышать чиминово сердцебиение. юнги целует его медленно и со вкусом — чимин благодарно проникается. когда чимин забирается на кровать, юнги черным змеем ползет за ним. — будь со мной искренним, — шепчет юнги в поцелуй. — люби меня хотя бы сейчас, — шепчет чимин. — я обещаю, — говорит юнги. — я обещаю, — говорит чимин. в потоке горячих, горящих лаской объятий чимин превращается в затупленную бритву. одноразовый станок из пачки одинаковых и однообразных, которому и лезвие головкой менять не надо. юнги кажется, звать чимина по имени становится почти бесполезно. будто юнги пытается позвать ураган. чиминово сердце выламывает ребра где-то под влажной миновой ладонью. юнги кажется, будто чимину даже не мерзко. юнги вязко ведет по коже кончиками: точно под пальцами вспыхивают и судорожно мигают красным — резким, пылким и эмоциональным — маленькие лампочки. юнги прикусывает язык, чтобы не взболтнуть случайно, что чиминово тело похоже на изящное полотно, расшитое блестящими шрамами: кусочки рубцов отражают затемненный образ юнги зеркалами. где-то в глубине души — под той самой подвальной дверцей — у чимина зарождался всхлип. он не хотел плакать. он только вздохнул глубоко, выпуская всхлип наружу. юнги целовал остатки шрама на щеке; юнги до слюнного блеска лизал шею. юнги попробовал каждое ребро под слоем исполосованной кожи. чимин втягивает живот, хрустит позвонками, старается не поджимать пальцы на ногах, потому что рано. юнги медленный, плавный. чимин шуршит выпущенным через зубы воздухом, скрежещет песком на них же — непознанный берег, новая суша, покоренная морем с черными корнями на дне. юнги шипит, шумит и взбивается, когда чимин, сжав темные волосы в емком кулаке, тянет ко рту. юнги когда-то говорил, что занятие любовью похоже на трепет крыльев мотылька: дрожь в прикосновениях, вибрация в поцелуях, смятение в объятиях, страсть в динамике движений и колебаниях соития. юнги похож на нож, а чимин — на расплавленное масло: юнги входит мягко в расслабленного чимина и надрезает медленно — с постановочной паузой. чимин забрасывает ноги, упираясь вытянутыми носочками в минову поясницу. сожми он сильнее, юнги бы посыпался. — чимини, — шепчет юнги: чимин сдавливает конечностями, пряча в коконе раскаленной кожи. чиминовы вены набухают изумрудным стоком, юнги накрывает собой как полусгнившим бархатным занавесом. юнги, двигаясь, вдавливает мягкого — как материал для лепки — чимина в японский шелк. они оба, двигаясь друг другу навстречу, нагреваются, как пластилин, сминаются, сдавливаются — сливаются в одно целое. две восковые свечи, вдавленные друг в друга: они выглядят ужасно, как и слитое их целое, ставшее деформированным, но естественным и законченным прекрасным. юнги сажает чимина на себя, опирается на руки. чимин впивается пальцами в шею, с расстановкой по кругу водит бедрами: обволакивает член миром, где все устроено именно для мин юнги. и юнги целует его мокро, смачно, делится слюной, заботой, собственным языком и беззвучно клянется чимину, что в его, чиминов, рот никогда больше не попадет ничего из того, что чимин не любит. юнги — серый бумажный лист, чимин — небрежный рисунок, с наброска углем выросший до целой иллюстрации. оба — темнота и россыпь сияющих звезд. они вцепляются друг в друга так, будто, если расстанутся, разорвут телесное единство, все вокруг станет уродливой пародией на настоящий мир, настоящих людей, живущих по другие стены. чимин превращает волосы юнги в бесформенную клубящуюся тьму, в которой не видно ни силуэтов чиминовых пальцев, ни их теней. их пустой театр — темная комната и выбор, посыпавшийся пеплом пришедшей зимы. чимин встает на четвереньки и пропускает мысль о том, что юнги, пристроившийся сзади, похож на горячий шоколад, его пальцы на чиминовой талии — аппетитная пенка. чимин сжимает себя у основания и рычит, подаваясь назад быстрее и ритмичнее. всегда больше боишься того, чего не видишь. чимин боится кончить от любви быстрее обычного. оргазм — такая же неконтролируемая сила, как смерть. маленькая смерть обширных участков мозга — эмоции и страх отключаются. юнги ощущает дрожь в чимине, который почти начинает хныкать. неосознанная боязнь кончить прямо сейчас сходна со страхом смерти. оба пропитались страхом перед самой жизнью. юнги просто старался смягчить справедливое наказание милосердием. юнги влюблен в грешника, чимин ненавидит само понимание греха. влечение к смерти, стремление разрушить себя до основания — желание всего лишь снять стресс. чимина не за что наказывать. воля к жизни не означает стремление достичь удовольствия в сексе. юнги снимает напряжение, но врет, что переживает удовольствие. юнги дышит в такт с чимином и стонет в унисон: кончают с разницей в половину минуты. их имена исчезают первыми, когда на секунды прекращается дыхание и останавливается в разрядке сердце. кажется, словно оргазменная поволока — как память — будет жить куда дольше, чем их имена. от чимина будто остается лишь пустая оболочка, он сам как легкое облако. юнги превращается в быстрый предрассветный сон, он сам как смутное воспоминание о чем-то забытом. на чиминовых щеках, нацелованных и накусанных юнги, покоится ровным тоном румянец. его волосы — блестящие и спутанные — лежат на подушке светлыми змеями, пригревшимися в тусклом свете искусственного солнца. глаза блестят так, будто их только что отполировали. юнги целует его в переносицу и поднимается. чимин смеется переливом страсти, устланным приятной усталостью. — чего? — улыбается юнги. чимин качает головой, облизывает влажным от хрусталя слюны языком ярко-розовые губы и приподнимается боком, потянувшись вперед. пальцы юнги смыкаются на гладкой и прохладной от пота чиминовой шее. чимин водит пальцами по крыльям ворона на спине юнги, пока обсасывает выразительно колоритный и живописный минов рот. — хочу курить, — говорит чимин тихо и даже как-то нежно. юнги подает чимину трусы и рубашку, сам тянет штаны на голое. в дрянном свете кухни чимин, выпустив сизый дым из сухих губ, в отражении подаренного солнца разглядывает зачесывающего волосы широкой пятерней разморенного юнги. что-то вдруг загорелось, заискрилось красным огоньком. в чиминовы исполнившиеся двадцать два впервые что-то, что он не может назвать подделкой.