подделка

чимин, покуривая на кухне, смотрит на оранжевый закат через помутневшее от дождевых капель окно. закат ползет ленивой змеей по зданию, набитому стеклом, и след от себя оставляет яркий и меняющийся. персиковый стал оранжевым; оранжевый — лососевым; лососевый — прогретым красным. не враждебным и нападающим, а рьяным и знойным — неотступным. на улице после слепого дождя пахнет мокрым асфальтом и мускусом опадающей листвы. чимин затягивается, и гвоздика надрезает язык. он почесывает щеку, выдыхает и принимает: некоторые изменения могут быть потрясающими. но если они обходят его самого стороной. бывает, не создан ты для чего-то — петь не умеешь, танцевать не можешь и в музыке не шаришь. и наблюдаешь втихомолку со стороны, проникаешься сумбуром из действий, стремлений и возможностей. пока это обходит тебя стороной, ты можешь разглядеть красоту мимолета. ты проникаешься ею. чимину всегда дерьмит подобные моменты за секунду возобновленное разочарование в себе. безнадежность — грех, который хер отпустишь. юнги ходит тихо. крадется бессознательно — с пятки идет только в тяжелых ботинках. может, если не они, то унесло б ветром, но юнги любит переть против ветра, против течения, против сформировавшегося о нем мнения. а наблюдать за чимином в тишине — смотреть на падающую звезду. скоротечное явление, которое ведешь от начала и до конца с легким замиранием сердца. и дышать — точно не самое необходимое. ты смотришь и за столь долгое время впервые не переживаешь о проблемах, что ржавым острием под стопами. звезда мчится по мутному от облаков небу — блестящая и, кажется, полированная. звезды юнги почти никогда не подводили. он задирал голову вроде выше крыш — лишь бы увидеть одним глазком. юнги — наркоман до тлеющей безмятежности. чиминова звезда гладкая, будто лощенная. он опять улыбается, разворачивая, наверное, картины в голове, и стряхивает пепел в кружку, на деле — мимо. он не отвлекается на пепельницу-самоделку. наблюдает за чем-то в окне. растрепанный, он наклоняет светловолосую головешку к плечу, прижимаясь щекой, на которой до сих пор — зубы чужие. юнги видит падение звезды — затянувшееся. не дышит и не влезает, чтобы не портить. мгновение с пропечатанной безмятежностью длится несколько минут. и мину кажется, он пускает корни. врастает в пол в дверном проеме, пропитанный очарованностью, завороженный. чимин преображается, когда совершает полную телесную остановку. без несложного косметического налета, без идеально заправленных рубашек, без сверкающего лезвия в пальцах. чимин меняется в глазах, искрясь и поблескивая домашним комфортом. чертовски скоротечное явление. юнги возвращается к себе с тяжелой и проработанной пятки. садится за технику, пока слышит чиминов отзвук в костном мозге. чужой ток в миновом позвоночнике — временное позволение, допускающее создание чего-то нового. юнги потворствует рвению, которому никак не хочет давать имя. но имя сидит на кухне и гипнотизирует коралловый свет, уходящий по чьим-то окнам. быстрее света только тьма. потому взгляд чимина замыленный и расстроившийся. он смотрит в окно, пока не слышит, как юнги камнями роняет шаги позади. у чимина вроде не ноет ни один шрам в непогоду. солнце раскаливает кристаллы кальцита, заветренный дождь точит известняк. чимин должен проехаться разок-другой по собственным ранам, чтобы было что вострить в дыры с порванными краями. и спать в одной постели с юнги уже необязательно, кажется. но пак укладывается рядом, и мин пускает к своей груди. чимин кутается в объятия, тычется носом в футболку. запах юнги — безгласный, смиренный и тихий в бессловесности. юнги не засыпает, пока тело чимина не расслабляется. среди постельного белья своей комнаты пак чимину неуютно, неудобно и не хочется. юнги на ночь стабильно включает музыку, и чимин благодарно целует его в ключицу через ткань. потому что иначе целовать не получается. юнги исколет собой, если подобраться ближе. чимину хочется, но не можется. юнги откармливает его, высматривает щеки и ухмыляется. ухмылка не похожа на кактус, но к чиминовым коротким и кротким пальцам приливают сгустки крови, тянущиеся к минутному миновому цветению. пара-тройка красивых цветков на кактусе будто бледно-василькового оттенка. а потом юнги уходит в ночь. чимин понимает это по-своему: мол, привет, свобода, моя жопа безумно по тебе скучала. немой уход, говорящий об отсутствии необходимости теперь спать вместе. то, что никак не понимается, можно трактовать как угодно. чимин наполнен искаженностью и непостоянством, под завязку набит превратностью. чимин не пытается спрятать укус на щеке. и опухшие глаза не скрывает. только размазывает бальзам, воняющий миндалем, по губам, которые миновым запретом нельзя сгрызать. марафет из сочетающихся шмоток. он включает фронталку и оглядывает себя ниже шеи. зеркало щекочет соблазн взглянуть на свое лицо и провоцирует желание прочистить желудок с разбега — двумя пальцами. юнги прост — и в этом мировое затруднение. пределы опытности распрямили его позвонки, избавили от уродского понимания многих вещей. мин доведен до абсолюта через последние усилия — собственные и в большинстве тэхеновы. поэтому юнги забирает чиминовы ключи и своими запирает дверь общей съемки. чимин дергает за ручку, слышит мягкий скачок механизма и снова дергает. юнги предусмотрителен — и в этом ебаная вселенская сложность. юнги чувствует вибрацию телефона в заднем кармане штанов, но в одной руке дорогущий дом периньон, а в другой — три бокала на тонкой длинной ножке. если размандит посуду — заплатит из своего кармана. если размандят посетители — заплатят в минов карман. он почти оступается на лестнице ко второму этажу в темноте. хреновый бит сбивает средоточие напрочь. он думает, что может подсунуть диджею пару своих трэков. этим наглюковшимся индюкам спьяну любая грязнуха закатит. — малыш, — говорит девчонка, — принеси мне рокс. — шампанское не пьют из рокса, миледи, — льстит улыбающийся юнги. за улыбку отвалят чаевые. те, кто малышкает, могут отвалить пуще всех. — малыш, — мерзкий голос закатывается в уши вместе с битом, — просто принеси мне рокс, окей? юнги просит миленькую санхи притащить ей гребаный рокс, а сам поднимается через дверь для персонала наверх. в небольшой комнате, где только компьютерный стол и пара стульев, он вытаскивает из пачки первую за ночь сигарету. вибрация телефона массажирует полужопицу около пяти раз. — где мои ключи? — чиминов голос мягкий — подобие вкрадчивой опасности. — в моем рюкзаке? — юнги улыбается, дымя. — ты серьезно? — подозреваю, что да. чимин говорит, это детский сад, но юнги думает, что след на щеке — уже повод поберечь пака на сон грядущий. юнги называет пароль для доступа к системе, обозначает папку с музыкой для дремы и почти кладет трубку, когда чимин отпускает: — хочешь, чтобы я заставил папочку гордиться собой? мину отдаленно в тоне мерещится намек на чиминову улыбку. пухлогубая карикатура на мягкость французских подушек. юнги обмазывает их взглядом, но не касается даже в воображении. ровный слой подслащенной забавы, игры в восторг и драйвового удовлетворения. единственная голова, в которой губы пак чимина не кажутся созданными под минет, — минова. хотя та, что в трусах под джинсами, называет чимина злостно, злорадно и с вожделением — фальшивоминетчиком. чимин, сбросив, пыхтит и буравит взглядом дверную ручку. юнги благоразумно и максимально дальновидно оставил в прихожей на обувной полке пачку своих сигарет и стикер сверху присобачил, на котором «не кури в постели». пак чимин почти фыркает. и от странности минова пароля тоже фыркает, вводя 12419099. этот рандомный набор цифр открывает экран с локальным изображением и по указке ищет папку на вычищенном рабочем столе. но у юнги, кажется, музыка есть под любое настроение. чиминово настроение вперивается в «sx». всю ночь; возвращаюсь в тебя; тридцать второй уровень; бог, блеф, бас; натур; на время; падение. в папке — около семнадцати трэков с практически говорящим заглавием. юнги яркими названиями и без явного присутствия демонстрирует умение выразить эмоциональное проявление. юнги, судя по всему, достаточно экспрессивный. чимину, слушая, хочется узнать, почему обозначенный уровень именно тридцать второй. чимину, слушая, хочется, чтобы юнги хотя бы раз вернулся в него. чимин падает в марафете на кровать, раскинув руки. все трэки — коитальный аффект. он вслушивается в последы миновых всплесков, закрывает глаза и представляет, как под веками юнги в момент эякуляции осыпаются звезды огромными тоннами. секунды обращаются в пыль, покрывают его позолотой. в постели, думает чимин, юнги наверняка сияет. пак чимин видит себя в каком-то параллельном отдалении тонкой спичкой, которую ломает осыпавшееся миново созвездие. чимин раскрывает рот и проводит парой пальцев по деснам: втирает воображаемый порошок стертого до корня возбуждения. он прогибается в спине, пока в трэке кого-то хотят ебать на протяжении всей жизни. чимин сжимает горло сухими пальцами, пока на обратной глаза — голая проекция юнги вдавливает пака бедрами в койку. чимин, игнорируя бит, поставленный на повтор, тянется к ремню, дергает ширинку. юнги думает, чимин не выйдет в окно, если такие штуки мин сделает постоянными. пак потом и сам не заметит, как отпадет желание подходить к двери, которая стабильно закрыта. нахуй разнузданное блядство. юнги — те самые два пальца, что прочистят кишки основательно. он чимину не для того тельце драил, чтобы тот кому-то жопу подставлял. юнги не признает перед собой, что соглашается копаться в сломанной игрушке с ярым желанием сделать из нее человека. юнги не признает перед собой, что починка одного по принятым правилам обходится поломкой другого. юнги разбирал себя по частям, запчастям и механизмам, чтобы починить намджуна, подлатать раны и схемы какие поменять. намджун не был требовательным и прихотливостью не отличался. намджун не был аккуратным: всякий раз тянул миново сердце за артерии к грудине, а затем хреначил в эпицентр, и юнги взрывало. намджун сделал юнги настоящим вулканом — ярким, броским и агрессивным — стабильно готовым быть к чертям собачьим взорванным. с намджуновой смертью вулкан впал в спячку — юнги по полной заглотнул минетную лапу ебаной жизни. блоуджоб никогда не был вечным. жизнь кончает в минову глотку появлением чимина. чистыми в карман юнги приплывает за двадцать тысяч. он двигает копейку за такси, копейку на личные, копейку на. еще десятку накинули чаевыми — тоже копейка на. юнги курит, пока ждет машину, сидя на бордюре. и думает, что солнце его никогда не любило. оно готово выжечь юнги с бренных земель — все ради освобождения места кому-то новому. если старое себя изживает, от него на самом деле нужно избавиться. оно поджирает запасы и заполняет атмосферный слой запахом гнили при разложении. тэхен говорит, новое — всегда забытое старое. новое — воплощение надежды. пак чимин — то, что никогда не существовало в этом гребаном мире. воплощение надежды на любовь, выслуженную у луны честной работой. юнги возвращается домой в шесть утра за край. он не хлопает дверью, прислушивается к музыке из своей комнаты и чует запах нерастворившегося дыма. юнги в одном из трэков сквозным ощущает тэхеновы стоны. мозг подбирает распаленный кадр, где руки тэхена связаны на пояснице, а лапа юнги сжимает светлые кимовы волосы и тянет голову на себя слишком сильно. тэхен стонет громко, паркуясь задом на миновы бедра. юнги называет папку «sx» прямо при тэхене — после седьмого или восьмого секса. чиминова одежда валяется у кровати, пока пак — размягченный и расслабленный пак чимин — спит на положенной ему стороне. юнги в дверях рассматривает его спину, разглядывает натянутые мышцы, вперивается глазами в кожу, вылизанную солнцем. когда юнги слышит его же «вельзевул», чимин потягивается, лежа на боку, и, зацепив одеяло пальцами на ногах, стаскивает его ниже. красивая правая тазобедренная. гладкая как камень, сточенный морем. юнги думает, чиминова тазобедренная наверняка солоновата. пак чимин не засахарен как мин юнги. чимин наверняка весь соленый. но на деле чимин просто голый. юнги только снимает носки, ремень, приподнимает одеяло и замечает нагой зад. красивый, округлый и тугой. он старается не думать, почему пак голый в его постели. вслушивается в музыку и двигается к чужому телу вплотную. кладет руку на чиминов живот и прощупывает пальцами, поглаживая, мягкие мышечные средоточия. чимин начинает шевелиться, когда чувствует влажный поцелуй на плече, который будто часть яркого сновидения. рот мокро шагает к лопатке, пресный язык с задымленными рецепторами полирует кости. чимин накрывает минову руку своей и протаскивает ее ниже живота — чистосердечно, явно, откровенно. у юнги теплые руки; пальцы упругие — натянуты прямолинейно. прямолинейнее — только стояк, к которому чимин жмется голым задом, когда мин, потакая темным сторонам, прикусывает плечо, проходясь по члену мягко и медленно. юнги не колется, юнги заставляет перетекать из одного состояния в другое. чимин улыбается нервно, выдыхает с шумом. запускает пятерню себе в волосы и тянет, пока подбородок не добирается до своей же грудины. он чувствует юнги на шаг впереди себя и на шаг после. тот толкается выпирающей брючиной и рукой — от головки по самые яйца. юнги вталкивает тупые зубы в чиминову кожу: надкусывает и чувствует слабый привкус одеколона. но от пака пахнет миновыми сигаретами, цитрусами и кровью. юнги останавливается, поднимая голову. — черт, немного же осталось, — поскуливает чимин, у которого два свежих рубца за правым ухом. юнги прикладывается к ним языком: сукровица жесткой коркой между полосованных тканей. чимин будто рефлекторно — совсем неосознанно — пытается гнуть свою линию. это — стихийный способ изобразить, что либо юнги его сделает, либо он — юнги. чимин надрезал за ухом, пока отмокал в ванне после оргазма, связанного с юнги — косвенно или напрямую. думал, юнги не приблизится настолько, чтобы разглядеть. проблема состоит в том, что у мина на пака настроен радар с пока низкой тональностью. юнги улавливает чиминово настроение, но не позволяет ему проникнуть дальше кожной пленки. — я же просил, — говорит юнги через зубы, — просил остановить эту хуйню. чимин — взвихренный и взбитый — смотрит на мина, повернув голову, немного ошарашено. смотрит, как он поднимается рывком с постели, вытирает руку об одеяло и мчит в коридор. — юнги, — зовет чимин, заворачиваясь в гребаное одеяло. мин натягивает ботинки на босу ногу, когда чимин шуршит по полу. юнги шнуруется, согнувшись. распрямляется и бьет чимина глаза в глаза. — я просил не резать. — ты сказал, один рубец в два дня. — я сказал, хватит. ты не понимаешь, что значит «хватит»? — юнги приближается к чиминовому лицу с незримой пеной у рта, — хватит — достаточно, довольно. тебе на каком еще языке объяснить? чимин подвисает на перезагрузке и обновлении — в непонимании. картина, где юнги шагнул к чимину, чтобы затем шагнуть на несколько метров от, сыпется на пакову голову замерзшими дождевыми каплями. капли бьют о разгоряченную кожу и тают в температуре. миново недовольство прорисовывается на лице оживленной игрой желваков, зубным совокуплением и искрами в глазах, добытыми трением камня предубеждения о камень наебанности. — что за требовательность? — спрашивает чимин. — ты любую помощь за требовательность принимаешь? вопрос на вопрос — геймплэй. новая отрасль развлечения, которая заставляет юнги податься вперед и замахнуться. неисполненный удар расходится кругами в почти мирных водах чиминовых глазах. — ты не касаешься меня. себе даже по-человечески забрать не можешь, — шипит чимин. — хочешь, чтобы имел тебя как чонгук, да? — юнги ухмыляется — кислотно. от чимина топнуть ногой — это ожидаемо. юнги считает до тринадцати и ждет, когда чимини покажет детскую натуру, оставшуюся в пухлых щеках и круглой мордашке. но чимин кривит рот и скидывает одеяло. — уверен, что сможешь как чонгук? чимин тащит одеяло за собой по полу как заебанную забавами игрушку. — пошел ты нахуй, — минов шепот змеиным шипением следует за чимином — вместе с дверным хлопком. юнги ненавидит чувство раздражительности, осадка досады и недоброжелательности. но стабильно упивается гневом, яростью и ядом, вбрасываемом ему окружающей обстановкой с особой тщательностью, интенсивностью и избирательностью. юнги ненавидит катализаторы злости. обычная грызня, где участвуют двое: один остынет уже минут через пятнадцать, другой сможет сбавить обороты только спустя сутки. юнги из последнего сорта. юнги вообще — последний сорт, скамейка запасных и козел отпущения. монтана говорит, что существует, чтобы люди могли ткнуть в него пальцем и сказать, мол, да, посмотри на него, это плохой парень. юнги — талисман неудачи, соприкосновение с которым неминуемо ведет к нападкам вроде «это из-за тебя я в дерьме по самые уши». люди в дерьме далеко не из-за юнги. они топят гланды в жиже, потому что всегда проще спихнуть свои проблемы на кого-то, кто — не ты сам. чимин ненавидит осуждение, порицание и клеймление. но стабильно упивается лютым самоосуждением и тотальным неодобрением — не собственных поступков или поведения, а внешней оболочки в целом. чимин говорит себе вместо пожелания добрых снов — «я — не свое лицо, не свое тело». он вгрызается в сильные эмоции, выкрашенные в абсолютный негатив и направленные на определенный объект — на себя самого. удовлетворение точно всех своих потребностей — специфическая реакция на ситуационный взрыв. даже если взрыв — пятисекундный разнос ощущений. это инстинкт — в понимании чимина. в сломанном, разрушенном, раскосом понимании чимина, который взрослеет телом, но не умом. юношеское отрицание, что никак не выветривается, набивает его голову, как грушу набивают опилками. чимин — груша, трахнув которую физически, никогда не трахнут духовно. опилки — шелуха не особо ебабельная. юнги шарит по карманам в поисках сигарет и телефона — тщетных. все — в прихожей дома. все — в планомерно остывающей постели, которую чимин наверняка оставил. юнги идет по памяти — по кварталам — к хосокову дому, потому что в сеуле по сути больше идти и некуда. хосок — дом в двенадцать этажей. и хосока нет дома с девяти до одиннадцати, но юнги приплетается минут за двадцать до злополучных девяти. — я с ним не уживусь, — говорит мин с порога вместо привета. хосок тянет сползшие очки к переносице и хмурится. хосок думает, юнги выглядит так, будто его хорошенько встряхнули. будто юнги — зуб, нерв которого никогда не воспалялся. спустя столько пропущенных месяцев мин эмоционально взъерошен. он стал пресным, думает хосок, в мирных руках тэхена. чиминовы воды бодяжат юнги солью, превращая в гребаный болящий зуб. и хосок улыбается — чисто, открыто. — чонгук говорил, что он практически неконфликтный. — потому что твой брат прикидывается шлангом в случае чего. ты сам-то правду знаешь? — смеется юнги — грязно, замкнуто. мин — о постельной правде; хосок — о правде по поводу чимина. полярности сбивают с протоптанной дороги, направляют на что-то неправильное, нечестное в связи с проблематичной трактовкой. хосок говорит, что скоро вернется: они поговорят порядком, обсудят. с чон хосоком всегда так: его готовность помочь, хоть и самому непросто приходится, покоряет только тех, чей глаз — острый алмаз, способный разглядеть весь чонов спектр. чонгук тоже готов помогать, но эмоциональная неполнота позволяет оказывать помощь только физически. он не разгружает вагоны тяжелых мыслей, но решает вполне ощутимые проблемы, в которых сокрыта угроза — прямая или не. хосок отворачивается от юнги, расположившемся на чужом диване, к зеркалу, чтобы через ноздрю воткнуть серебрящееся кольцо. мин замечает не сразу — только после хосокова возвращения. маленькие перемены разглядеть сложнее всего. все дело во внимании, отведенном на мелочи. в отношении хосока общество смотрит на картину в целом. его спектр никто не разбирает по оттенкам, чтобы углубить простое понимание. он весьма примечателен — эффект, произведенный нестандартной внешностью. юнги считал и считает хосока неординарным и своеобразным в восприятии, подаче и исполнении. хосок настолько несвойственен этому миру, что он, мир, его будто попросту не заслуживает. поэтому хосоку сложно влиться в муторный поток. все — не как он, он — не как все. сокджин смотрит на него с едва читаемым очарованием. хосок — искусство, доводящее себя до исступления головными болями, которые не от погодных изменений, а от обилия впитанной сторонней выворотки. и сколько бы шрамов не было на чоне, он — шедевр, не имеющий рамок и ограничений. ограничения начинаются с усиленной мозговой деятельностью, а кончаются неспособностью контактировать с человечеством. хосок никогда не признается, что подобные проблемы действительно имеют место в его жизни. нехватка желания жить собой компенсируется бескрайним альтруизмом. они с юнги — параллельные, которые по сюжету не пересекаются. намджун терпеть не мог четкие сюжеты. у хосока дом наполнен порядком и светлостью. искусственно созданная атмосфера ясности рассудка. когда чон отчаивается, дом — единственное, что способно удержать его сердца от прыжка со сколы тяжелого характера, о котором на самом деле никто не знает. хосок прост, хосок сложен. улыбается простой компании, наедине с собой — личность, пропитанная генетическим аристократизмом. он — принц, ходящий под короной человеколюбия. принц возвращается в половине третьего с парой бутылок вина и водки. юнги растянулся на диване. мин прижимает к грудине перекрещенные руки: не соглашается с чем-то даже во сне. хосок сбрасывает сумку со сменной одеждой и кроссовками у входной двери и идет на кухню. он любит откупоривать бутылки. процесс в полминуты, но удовольствия больше, чем от самого алкоголя. хосоковым миром время от времени управляет предвкушение, когда трепет от предстоящего сводит реберные кости мостами. организм устраивает паровую баню. кровь бежит с терпкой тяжестью. если бы не подобные детали, хосоку бы стало скучно. он где-то в глубине души боится, что жизнь может ему надоесть. — ты спишь с сокджином? — спрашивает юнги, продирая заспанные глаза. — с чего ты взял? — хосоковы брови чуть приподнимаются. — я помню, какие одеколоны ты терпеть не можешь. и помню, чему верен сокджин. юнги видит вертящиеся колесики в чоновой голове. процесс отпечатывается на хосоковом лице. — зависит от того, что ты подразумеваешь под «спать с», — хосок пожимает плечами и подносит к губам винный бокал на тонкой ножке — такой же тонкой, как хосоковы пальцы. хосок предлагает юнги вино, но мин кивает на водку. юнги говорит, все отрицательное управляет любым функционированием. не светлые эмоции, а именно отрицательные. прогрессом движет негатив. он толкает к действия, поступкам — неважно, хорошим и плохим. хосок соглашается, влюбленность — не единственная мотивация. ты влюбляешься и худеешь. говоришь, это все благодаря счастью, которое укладывает тебя в кровать и вкатывает до самого утра. юнги говорит, нет, ты худеешь, потому что понимаешь, что жирным ты своему партнеру не очень нужен будешь. ты сбрасываешь не на почве бурных радостей, а только от антипатии к себе. потому что ты уродлив, ужасен и, если не этот человек, то больше тебя никто не возьмет. негатив бывает продуктивным. — ты возмущаешься, — смеется хосок. — да, потому что это сводит меня с ума, — юнги ухмыляется и махом закидывает рюмку. потому что чимин деструктивный. и с ним тяжело справляться, когда он не хочет, чтобы с ним справлялись. и тогда хосок рассказывает о знакомых ему близнецах, считая аналогию вполне уместной. один из них старается разхуярить и все, что есть поблизости, и себя самого. другой настолько сдержанный и наблюдательный, что кажется, словно регуляция — абсолютно и точно в его крови. и пока первый уничтожается, второй делает все возможное, чтобы его спасти, — неосознанно и бесконтрольно. это нормально. спасать родную душу — это нормально. ты можешь отказаться от подобного, степень принуждения в данном случае приближена к нулю. это все — вопрос выбора. — вопрос восприятия, — поправляет юнги, рассматривая рюмку. — или так, — говорит хосок, затягиваясь. — я боюсь, хосок. — о, ну надо же, — смеется чон, игнорируя серьезность в миновом голосе. — боюсь, что он мне за намджуна дан, понимаешь? хосок не отвечает. он часто говорит с намджуном и постоянно упрекает его в таком гадостном уходе. намджун — гребаный монстр, который сломал юнги, зацепил хосока, полоснул сокджина, проехался по тэхену и прошелся по чонгуку. намджун испортил всех, разбив компанию. хосок не признается, что благодарен. если бы не умер ким намджун, к смерти бы пришла вся компания — обреченная, безнадежная. хосок не отвечает и только делает музыку громче. юнги в третьем часу ночи просит хосоков телефон, потому что свой оставил дома. мин звонит себе и ждет: вдруг звонок будет услышан. — да? — голос на том конце хрипловат, может, ото сна. — чимин-а, — юнги скрывает улыбку в голосе, выталкивая из себя ровно дым. — хен, юнги ушел. что-то передать? — сопит чимин, спросонья неразобравший голоса. — с хосоком-то ты полюбезнее, да? и почему так неформально, а? — мин стряхивает пепел в свою же рюмку. — хосок хотя бы не пытался подрочить мне, — в чиминовом голосе простое замечание звучит с нападком. — что думаешь? — спрашивает юнги. чимин думает, что юнги говорит размазано — подвыпито. он разжевывает практически каждое слово, чтобы все звучало членораздельно. юнги говорит: — сыграем честно. юнги говорит: — меняю все твои лезвия на твои же прихоти. юнги говорит: — на те прихоти, которые в рамках нашей игры. интим — вне рамок. понял? чимин понимает — не дурак. юнги пытается подмять его под себя, но в правильном смысле, а не в привычном для чимина. юнги — хорошая таблетка, у которой перечень последствий принятия буквально минимален. — семи достаточно? — сколько, блять? — юнги распахивает мутные глаза, — ты их по всему дому распихал, что ли? — тебе какое дело? — тянет чимин. — играем честно. ты спишь ночью без каких-либо вылазок и перестаешь кромсаться, — говорит юнги — наотрез и ультимативно. — я буду спать с тобой. и уходить ночью — тоже. — не грызи губы, — юнги прямо-таки видит, как чимин захватывает зубами кожу с нижней и тянет. чимин сгрызает кожицу с болячки на губе и кивает в пустоту темной комнаты. — оставь дверь открытой, я скоро вернусь. чимин понимает, правила прописаны дьяволом. эта субъективная субстанция, прорисованная мифами для тех, кто привык выражать представления от чувств, убеждений и собственных желаний. прописанные правила подстрекают к свершению стольких грехов, что отвечать за них приходится целыми поколениями. правила — как и дьявол — сладкая ложь, которую мешают в чай вместо меда. чимин соглашается на приторность, если дьявол — мин юнги. потому что юнги прошит нитями прегрешения и провинности. но швы запрятаны глубоко, и чимину отчаянно хочется до этой глубины дотянуться. дна же на самом деле не существует. юнги — бескрайний, безмерный, созданный из беспредельности. то, что ты подлинно не можешь прощупать, прельщает тебя больше всего. юнги возвращается в десятом часу утра. из комнаты горлопанит его же музыка, и он подумывает о смене пароля. его мыслительная деятельность — связка спутанных проводов. и ток гудит в голове: по черепу колотится звук успешной стыковки разряда с разрядом. юнги ловит слабые пятна белесой вспышки в глазах. через мутное стекло ванной виден свет, но воды за шумом неслышно. юнги разувается, сбрасывает куртку и идет на кухню. наливает воды и растекается по стулу. на столе — раскрытая пачка чиминовых сигарет. он тянется к ней, когда из ванной выходит размягченный, разогретый чимин. растомленный, соображает юнги. чимин проходит за секунду в миновых глазах той самой белесой вспышкой. юнги потирает переносицу, опускает веки и откидывается на спинку. музыка становится тише, превращаясь в шум на подкорке. юнги знает очередность трэков: следующий — точно про пряное надувательство. чиминовы сигареты — то еще дерьмо. — от тебя несет за версту, — говорит чимин. юнги раскрывает глаза и поворачивается в пакову сторону. он затягивается привычным образом: чимин в домашних штанах и в рубашке, застегнутой под тройку пуговиц сверху; волосы мокрые и набальзамленные. — ты сам не воняешь после своих похождений, а? — минова усмешка — мягкая лента, но искусанная кожа — рваные края малинового цвета, — скажи спасибо, что еще отмывать не пришлось. чимин улыбается, опираясь на столешницу. — отмыл бы, — говорит пак и, сплетая светлокожие пальцы с теменью миновых волос на затылке, целует юнги в висок. юнги сверлит чиминов позвоночник, когда тот уходит, позволяя остаться наедине с собой. чимину нужен бог, у которого есть изъяны. неидеальный, небезупречный, небезукоризненный — несовершенный. нужно что-то двуликое. что-то, что и наказание, и благословение; и грех, и добродетель. бог, что проглатывает солнце, дабы луна могла пылать холодно и отстраненно. бог, что проглатывает луну, дабы солнце могло пламенеть сухо и индифферентно. чимин поверит в бога, если тот будет плохим и хорошим одновременно. потому что нерушимый и абсолютный точно не может быть непогрешимым: хорошее не существует без плохого. две крайности танцуют, сплетаясь друг с другом. хорошее — в глубоком белом; плохое — в гробовом черном. но черный пиджак на плечах первого; белая рубашка на теле второго. чем дальше ты от совершенства, тем больше в тебе уникальной исключительности. чимину кажется, именно так бы сказал мин юнги. юнги после душа прилепляет голову к подушке и, прокручивая в голове несколько трэков за раз, отрубается. недолговечная энергия — хосокова подачка. и юнги привычнее в режиме сбережения сил. он и не ворочается толком: в какой позе уснул, практически в такой же и проснулся. он как непоколебимая константа: отличается постоянством привычек и принципов. и мозг почти в гармонии с сердцем. юнги не позволяет сомнениям делать из души когтеточку. доверие — далеко не базовое состояние каждого человека. с ним рождаются страдающие единицы. его вырабатывают в себе столкновением с обстоятельствами. юнги доверяет себе, но когда дело не касается прошлого или напоминаний о прошлом. пак чимин сродни напоминанию о том, что юнги не успел дважды. их общий бог в теории любил троицу. чимин будит юнги в шестом часу вечера, на кровать забираясь с тарелкой, над которой паром вьется аппетитный запах. мин поводит носом, пока чимин сжимает несильно его бедро. — поешь и можешь спать дальше, — говорит он. юнги приподнимается, раскрыв один глаз — жмурится от света, морщит нос. чимин кормит его с вилки как ребенка. говорит, его друг делал омлет с солеными корнишонами и оливками. безобидный перекус, перебивающий аппетит. с бродящего похмелья — самое то, хоть и вкус специфический. хотя бы потому, что юнги терпеть не может оливки. но жует молча, проталкивает в желудок, чтобы тот куржопился меньше: обсосал уже, кажется, каждый позвонок. чимин приоткрывает рот, когда юнги разевает пасть для порции паковой сумасбродности. юнги говорит: — тащи сюда свои игрушки. чимин кивает, но пока не скармливает все, ничего не несет. юнги похрустывает пальцами на ногах и грызет щеку, облокотившись на спинку кровати. чимина нет с пару минут. он думает о количестве. сколько нужно отдать, чтобы было достаточно? в прямом и переносном смысле. юнги достаточно первых пяти лезвий, которые чимин приносит в слабо сжатом кулаке. мин смотрит на блеск в чиминовой руке и представляет на секунду, что чимин из снега не снежки лепит, а серебрящиеся лезвия — тусклые в свете и пахнущие паковой кровью. — я хочу спать здесь, — кивает чимин на пустое место рядом с юнги, — и пару твоих футболок, может. — я выгоню тебя из сеула, если почую подвох, — усмехается юнги. — и ночью я буду уходить с тобой. тут одному охота на луну выть. — я ухожу на работу, чимин. — значит, я буду уходить на работу с тобой. чимин многое для юнги упрощает — персонально. каких-то детей любопытство тащит в темный подвал, а каких-то — в объятия ворона, который на деле-то и не ворон вовсе. он решает, что ожидать цветения кактуса — пыточный процесс. и если он отведет взгляд в сторону, если отлучится, цветы распустятся сами по себе. это не будет ожидаемым, оттого и избавит от разочарования, если кактус даст заднюю, не распустив лепестки. чимин доверяет сейчас себе, потому что на фоне — уверенность в юнги. красивом юнги, похожем на ароматный селеницереус. когда юнги уносит лезвия с чиминовых глаз, пак ложится на спину, и кровать под ним мягкая, удобная, потому что минова. чимин вглядывается в затемненный потолок: там где-то звезды, которые он никак не может высмотреть. созвездия рассыпаются обычной комнатной пылью, и чимин приподнимает руку, гипнотизирует пространство между пальцами. думает, созвездия — пепел, который дотлевает, когда они оба стряхивают его с сигарет. они оба замешаны в чем-то доморощенном и добровольном. даже если все это мнимо, ложно. если воображение разыгралось, чимин не много теряет. потому что всегда можно вернуться к прежней версии себя. и где-то в позвонках пак чимин рассчитывает на то, что мин юнги может стереть прежние вариации. чтобы кроме обновленного ни черта не осталось. юнги ложится рядом на бок, подложив подушку себе под голову. чиминова красота — не откровение для мира. доисторический океан иссушили. превратили великие воды в опустошенную впадину. на дне впадины — найденыш, который теперь один из самых ценных экспонатов. найденыша бросают в жаркие пустыни, бросают в суровые холода — следят и делают ставки, мол, сможет ли он выжить, сможет ли адаптироваться. найденыш привыкает засыпать, смотря вглубь неба. он любуется завесой, невесомо касаясь звездного свечения. и пока звезды видят найденыша, космос сотрясается. трясется земля. найденыш привыкает стоять на ногах зыбко и неуверенно. ожидание падения провоцирует путаницу в собственных мыслях и ногах. найденыш падает бесконечно долго — страдает от себя самого. пропитанный редкостью и невозможностью существования, найденыш — пак чимин. юнги откровенно любуется чиминовым профилем, что далек от идеального. он ведет указательным ото лба — меж бровей, по переносице, по губам — до подбородка. чимин поворачивает голову в его сторону с улыбкой, одетой в домашнее. юнги оставляет пальцы на щеке — без зубов. — ты совсем не умеешь наслаждаться, — говорит он тихо. чимин переворачивается на живот, подкладывает под голову скрещенные руки. юнги мажет по его лицу теплым взглядом. ему кажется, чимин пахнет кипяченым вином, проперцованным лимоном и булочками с корицей. юнги говорит: — ты привык идти напрямик, не сворачиваешь совсем. прешь поездом — без смысла, с одной только целью: взять то, что хочешь сразу, сходу. юнги говорит: — ты не наслаждаешься процессом. утоление — не наслаждение. это фикция. твои убеждения — вообще иллюзия. юнги говорит: — это детский эгоизм. тебя нельзя полюбить, потому что прямолинейность твоих нужд и всякого необходимого на корню уничтожает зачатки даже самого элементарного блаженства. чимин замечает, юнги всегда говорит честно, открыто — в глаза. правда — оружие, которым юнги пользуется непринужденно и естественно. правда — ремень, который он накидывает на чиминову шею, затягивает, душит с «доверяй мне» на кончике языка. чимин думает, смерть от рук юнги может быть потрясающей. тэхен научил юнги наслаждаться, придушив его прямолинейность нужд и всякого необходимого. придушил буквально — никак не фигурально. он сжимал тонкие пальцы на миновой глотке будто прутьями стальными — длинными, корректными в непоколебимой настойчивости. когда юнги начал отключаться, тэхен расслабил пальцы и опустился к чужим губам — светло-сливовым. не поцеловал, а вдохнул. тэхенов воздух на вкус — ароматизированные сигареты, мятная жвачка и желудочный сок. ким тэхен всегда скрывал свою сосредоточенность — точно, старательно, скрупулезно. но когда дело касалось юнги, тэхен превращал себя в усердную, внимательную исправную точку. поэтому юнги обожает парцелляцию: тэхен привил любовь к детализации смысла посредством точечного дробления. красивая и педантично исполненная картина. мин думает, чимина бы перекроить самую малость. отшлифовать, может, и лаком покрыть, чтоб блеск был правильным, верным — уместным. поэтому и соглашается. на сон — вместе, на работу — вместе. и поначалу все идет гладко — почти до самого октября. чимин улавливает миново недовольство по поводу внешнего вида каким-то подкожным радаром. он перерабатывает сигналы, пропуская вибрирующее несогласие, и делает так, как договаривались — игра должна быть честной. долой лживое соперничество, искусственное стимулирование и чистопородное неуважение. юнги говорит, поступить следует так, как поступили с тобой. но — око за око, и весь мир останется слепым. мин юнги говорит, главное, чтобы твои глаза все видели. что будет с зенками остальных — мало ебущий фактор. на работе юнги представляет миленького чимина своим соглядатаем. — система «на стаканах» у вас отработана? — спрашивает пак, опираясь на барную стойку — глаза куда угодно, не на юнги: тот проколет нахер взглядом, и шрамов не останется, только смерть оближет морду верной псиной. — где-то — да, но не у нас, — говорит инпе. чимин кивает, соглашается, не оспаривает, точно принимает — юнги ведет носом и чует пиздеж. принюхиваться не надо: чимин слишком быстро поддается. не согласие — фальшь для отвода миновых глазах. потому что чимин почти всю ночь раскручивает мальчиков и девочек постарше угостить сладкую моську чем-нибудь покрепче, помощнее — подороже. он набухивает клиентов, раскручивает на бабки, а потом вызывает такси, когда народ начинает полоскать в туалетных комнатах. чимин подходит к юнги, что у бара сторожит очередной чек, и в задний карман пихает незаметно оставленное на чай. чимин, по сути говоря, наворачивает больше юнги, но фейрплэй: деньги позолоченными рыбешками плывут к миновым ногам, где рядом — ловушки сачками. юнги ловит каждую из них, решая определенно не тратить на себя. у пак чимина день рождения на носу. мин юнги хочет подарить ему солнце, похожее на луну. хочет подарить обманку — такую же красивую, какой время от времени бывает невъебически лицемерная жизнь. «почти до самого октября» приходит не внезапно и не неожиданно, но скоропостижно. чимин в октябре пахнет печеньем и молоком с маслом. он ложится после душа наутро не по-человечески: падает на кровать спиной, ноги свесив почти до пола. перебирает пальцами на лапах воздух, разделяет его на полосы и сжимает. в комнате юнги светло и пахнет чиминовыми травами и медом. юнги расчесывает нос от полыни и отворачивается при запахе мяты. чиминовы симпатии не для юнги созданы, но мин не отталкивает и не запрещает, даже если под вопросом тонкая обонятельная организация. мокроволосый юнги в мягкой домашней одежде ложится прямо на чимина, раскинувшего руки. юнги укладывается так, что пак в итоге окольцовывает его и руками, и практически ногами. мин потряхивается: грудина чимина оживляется в затягивающем и окутывающем смехе. он гладит юнги по голове, гладит по лопаткам и что-то напевает. мин, продираясь через туманящую сонливость и застилающее понимание, поднимает голову и упирается подбородком в подложенную ладонь. так проще рассмотреть чимина. юнги отдаленно кажется, что жизнь — фура с поврежденными тормозами. кто-то там, может, и давит на педаль. кто-то там, может, тащит на себя ручник — резко, грубо и визгливо. юнги отдаленно кажется, на радиаторной решетке так много насекомых, что некоторые пищевые цепи точно уже нарушены. будто молниеносная жизнь уничтожает целые виды. будто юнги может узнать кого-то — расплющенного, порванного, испорченного — на этой решетке. будто юнги видит оторванные чиминовы крылья, затесавшиеся там как-то незаметно, неощутимо, едва ли видимо. — задремал? — спрашивает чимин: юнги пристально и долго его разглядывает. — почти, — юнги упирается руками и, подтягиваясь, целует чимина в щеки. и чимин улыбается. ярче рассвета, громче грома, красивее любого затмения. юнги нависает сверху — чимин мягко сжимает его ребра. чимину интересно, почему юнги его не целует. по-настоящему, горячо и глубоко. почему если поцелуй, то в щеки, в лоб, в плечо? куда угодно, но не в. он понимает: юнги в нем заинтересован. у мина глаза теплые и аккуратные; пальцы медленные и бережливые; улыбка прогретая и вкусная. юнги весь для чимина максимально разбирабелен на составляющие мелочи. где-то на уровне шейного позвонка чимин осознает: юнги хочет, чтобы в нем не осталось ни следа прежних обладателей. обладание порой настолько коротко, что значимость подтирается в связи с куцой протяжностью. если по-хорошему, то все это лишнее. никому ненужное. выцветшее из-за старомодности. но юнги соткан из архаичности и допотопности. мин юнги — ветхозаветный. чимину кажется, сожми его в объятиях сильнее, так и развалится пылью, забьется в легкие, повредит едкостью все, что только можно. пак чимин давит коленями на миновы ребра; юнги на уровне тупого инстинкта с ограниченным спектром подается бедрами вперед. пак умещает обе руки на ровном миновом животе, царапает тучными пальцами, елозит. где-то на подкорке картинка, где полируется старое окно с поганой рамой. там же картинка, где старую краску прячут под слоем новой. юнги толкается в чимина — неприкрыто и непритворно. воспроизведение, копирование, повторение — подражание. — залез без разрешения и послушал, значит, — говорит юнги, обмазывая слишком гладким языком чиминову нижнюю челюсть: чимин пропускает костью разряд. — мне нравится, — чиминов голос ровный и непоколебимый. юнги не говорит, что это для чимина создано и названо «мимесис»: в честь стремления пак чимина преобразовать потоки действительности в потоки внутренних эмоций, хоть система и не так устроена, ведь смысл не в этом. юнги нравятся странные и сложные слова. нравится, когда дыхание чимина становится сбивчивым и влажным. оно прилипает к миновой коже и звенит тяжело разжимающейся пружиной. все игры становятся симуляторами реального положения дел. когда юнги узнает джехена в лицо, ему кажется, управление ситуационным аппаратом — один наеб. имитация, засчитывающая бесчисленное количество попыток. юнги — озлобленный и постоянный в желании избавиться от подобия изжоги. горит далеко не желудок. горят внутри юнги какие-то струны, что разрываются со звоном фальшивым. что-то писком отзывается внутри: агрессия фальцетит, когда чимин, пытающийся не округлять глаза, подходит к мину на баре и кивает в сторону. — кто это? — спрашивает юнги, даже не разглядев парня. чимин молча показывает на свою щеку, а затем снова кивает назад, мол, соображай, быстрее, ну давай же, я не скажу это вслух. джехен выше юнги сантиметров на двадцать. острое лицо, острое тело. юнги смотрит в чимина. он выглядит почти спокойно: только губы кривятся, будто пак собирается оскалиться, явив миру зубы наточенные и готовые для абсолютного прогрыза аорты. юнги нужна сода. песок. бензин. юнги вспоминает про плоскогубцы, когда поворачивается к инпе за стойкой. просит бутылку ирландки и пару бокалов. — запиши на меня. инпе по указке наливает виски в один бокал, который юнги толкает к чимину. — зачем? — спрашивает пак. — сыграем честно, — скалится юнги. правила простые, план понятен. юнги несет бутылку, бокал и миску со льдом и ложкой к столику джехена. — я не заказывал, — басит тот. — молодой человек, — юнги указывает в сторону чимина, поднимающего бокал, — просил передать: он хочет, чтобы вы о нем позаботились так же, как и он о вас. джехен, видя чимина у бара, поднимает руку и почти щелкает пальцами. юнги замечает: чимин перевоплощается. пак смотрит сверху вниз, задрав подбородок. не идет вразвалку и не шаркает. чимини остался где-то дома и в миновой постели. а чимин — он вот здесь. пак перехватывает юнги на полпути, пихает деньги в руку как предлог пересечься. — я принесу поесть, не надирайся. подойди к бару, когда поймешь, — проговаривает юнги — быстро и прямо. чимин кивает, замечая: юнги перевоплощается. мин смотрит исподлобья, сведя брови. не идет лениво, а рвет пространство точным шагом. постельный юнги остался где-то дома между комнат. а мин юнги — он вот здесь. юнги способен мониторить ситуацию даже затылком. он чувствует, когда натягивается чиминова улыбка. когда чимин говорит что-то, приближаясь к лицу того ушмарка. юнги необязательно смотреть на все это. напряжение сжимает пружину. юнги считает до момента полной разрядки. юнги несет чимину мясо с кровью. джехен пьет быстрее чимина. торопится, редкостная ебань, поскорее чимина трахнуть — сразу видно. а паков взгляд практически непроницаем. он не выходит из себя, когда юнги близко. кажется, и не смотрит в его сторону. руки знакомые, домашние, и чимини в них уютно. чимин отдает юнги пустую миску из-подо льда и смотрит на переносицу — не в глаза. две тысячи двести восемьдесят секунд — это ни о чем. вообще никак. идеально ровно. идеально ровно, когда ты стоишь по шею в воде, и соли гнева столько, что рискуешь хлебнуть чуть и сдохнуть. юнги раскрывает рот и глотает так много, как может. ныряет, пока накрывает еще одна волна. юнги ненавидит злиться, потому что тяжело себя после остановить. чимин идет к бару вальяжно. от него не пахнет нервами, паникой и воспоминаниями. от него несет мясом и какой-то мазью. он засовывает юнги в задний карман пальцы, будто пихает деньги. смотрит мокро, но без волнений. волнует юнги. юнги в море. — оставь дверь открытой, — мин дает паку ключ от гостевого туалета. все не происходит методично: техника заключается в импровизации, подкрепляемой желанием юнги создать ту самую задуманную «расправу». он поправляет бляху, мощенную металлом, пока отваживает клиентов переждать минуту-другую, потому что в туалете — неприятно пахнущие непредвиденные обстоятельства. сан провожает некоторых до туалета персонала — особо настойчивых, требовательных. чимин сказал, будет достаточно и десяти минут. юнги заходит минута в минуту. слышит два безошибочных выстрела, подстроенных в бит. поддатый джехен перед маленьким чимином — на коленях. сосать пытается вроде как и, может, даже попадает в какой свой ритм. юнги видит чиминов профиль: мимика — выражение толстослойного отвращения. он стоит, запрокинув голову и вонзив пальцы в раковинные столешницы. глухая музыка позволяет юнги закрыть дверь и повернуть ключ. джехен замечает юнги только в момент, когда чимин отталкивает его от себя и тащит штаны вверх. мину откровенно похуй. у юнги задача пульсирует в висках: он принесет чимину мясо с кровью. джехен соображает медленно — ставка на виски сыграла. двигается медленно, начиная вставать. юнги пересекает туалетную комнату размашисто и пинает ушмарка. джехен валится назад. подается вперед, чтобы вскочить — размазано, неясно и мутно. юнги вталкивает подошву ботинка в джехенову грудину, и тому хочется свернуться в эмбрион. юнги думает, что нужно было еще на эмбриональной, сука, стадии не решать рождаться. это реальность, потому что ты в прямом эфире. юнги не видит, как чимин клацает по кнопке телефона, запуская съемку. стрим начался. — знаю я вас таких, — кричит юнги, оборачивая собственные костяшки чужой кровью, — ебаные пидорасы. чимин видит цепного пса. юнги молотит с определенной амплитудой. интервалы от заноса кулака до его стыковки с мордой все короче и короче. стыковка проходит успешно. чимин облизывается, чувствуя кровь — прокусанная кожа. чимину хочется смеяться, хохотать истерически, когда юнги говорит: — подобное повторится, и, клянусь, я сожгу тебя, сука. мин поднимается. чимин видит, как юнги пачкает рабочую рубашку, вытаскивая ремень из шлевок. — юнги? — зовет чимин. — чимини, ты прощаешь его? — спрашивает юнги, перебирая в пальцах бляшку. чимин кивает — кивает юнги, у которого по лицу — чужая кровь. юнги почесал нос, и теперь физиономия умыта алеющим превосходством. мин раскрывает джехенов рот и вставляет бляху между зубов. он проверяет: зубы должны сточиться нахуй. каждый. как он и хотел. она — стальная — точно между челюстей. юнги никогда не играл в гольф. но ему отчего-то кажется, что его нога — та самая клюшка. и если хорошенько так замахнуться, результат будет очень даже неплохим. юнги херачит по пасти не под тем углом. хруст слышит даже чимин, который наблюдает за всем очарованно и заворожено. — теперь и я прощаю. во рту — мясо с кровью. ошметки кожи с щек и десен, зубная труха и металл в крови. юнги вытаскивает бляшку, сует пальцы джехену в рот и ведет по куспидатному остатку: сломано почти под корень. челюсть съехала, сменив место дислокации. юнги ведет в сторону. он разглядывает свое отражение, дышит быстро и горячо. тело бросает в дрожь, но только от осознания полноценного осуществления цели. пот катится по вискам, пока раковина меняет цвет на бледно-рубиновый. чимин ныкает телефон, поднимает минов ремень с пола и подходит к юнги. хватает мина за подбородок и поворачивает к себе. юнги, дышащий через рот, открывает его еще шире, когда чимин, целуя, выпускает язык ядовитым змеем. чимин чувствует привкус крови, кусает юнги и стонет в раскрытую пропасть. юнги — эхо, принимающее и отдающее. чимин тихо называет его умницей. — забери у инпе мои деньги и позови сан, — хрипит юнги. у сан и так большие шоколадные глаза, которые смотрели на юнги до этого момента с сестринским трепетом. личностный плюс ли санхи в быстром переключении: подмена бурной радости обильной печалью; затемнение доброго расположения злостной ненавистью. санхи вызывает скорую, но не совсем на адрес клуба. она смотрит огромными своими глазами на юнги — заляпанного и разнузданного. где-то на ее лбу незримое «зачем?», и юнги стирает это: — детей насилует. — чимин не ребенок, — пыхтит сан, пока стирает пятна с кожи, которые мин проглядел. — мой. сан останавливается: процесс обработки информации запущен. загрузка — семьдесят один процент. все и так понятно. юнги смотрит на чимина тогда, когда чимин не видит. пак отвлекается, старается, но, может, по-своему. у мин юнги свои манеры, свое понимание красоты и пунктик на принадлежности. санхи кивает: уважение к юнги искрится совсем не на дне. чимин не выпускает ремень из рук: даже пока тащат джехена через черный. санхи держит их вещи и остается дожидаться машину скорой. чимин забирается на заднее сиденье такси первым. санхи подает юнги рубашку и бутылку ирландки. мин зачем-то обнимает ее напоследок — коротко и кротко. чимин не выпускает ремень из рук: даже когда они оба поднимаются домой по лестнице, ступени которой пахнут сырым камнем. юнги идет впереди, и чимин прибавляет ходу, чтобы взять того за руку. юнги нравятся чиминовы холодные пальцы. юнги представляет, как выливает на чистый снег красное полусладкое. если чиминовы пальцы полусладкие, юнги согласен сложиться в три погибели, лишь бы дали попробовать. чимина штормит в миновой тишине. они идут в душ по очереди. чимин не отдает ремень. его нельзя отмывать — тотальный запрет, масштабное табу. а юнги не противится. изъясняется плечевым подергиванием и непонятным цветом глаз. чимин видит шторм. хочет кинуться в воды — видит их бог, он действительно хочет. и если правила прописаны дьяволом. чимин сидит на краю постели и путает мысли в лабиринте, который одним именем выписан. гребаный океан, который и не содрогается толком. юнги телом — мокрый. юнги сердцем — влажный. юнги глазами — ебучее бордо. юнги говорит: — тэхен всегда против драк. юнги говорит: — я должен был. юнги говорит: — а ты похвалил меня. чимин улыбается наркотически. юнги старается не проникаться, но приникает к паку. разводит, липнет, вбрасывается. чимин подставляет шею, прогибается. юнги слышит шелест морских волн. на деле — пак чимин просто дышит. юнги нужен сеул, а не новая суша. чимин матерится, когда юнги останавливается. мин юнги — «и» между прогрессом и регрессом. он делает шаг вперед, чтобы затем шагнуть два назад. раз за разом. круговорот дерьма в природе. юнги — старик. видел мир на обратной стороне век. и ему бы наверх, ему бы выбраться, но чимин обнимает со спины и целует в плечо. тетрагидроканнабинол, потому что пак чимин — глоукома. у мин юнги глаза покрываются синей пленкой. потому что пак чимин — фантомная боль в удаленной конечности. конечность вырвана с костями и бьющей фонтаном кровью самим намджуном. юнги судорожно настраивается на то, что его чимини — вымысел, помутнение рассудка какое. мин юнги — ебучий шизофреник. — стань свободнее, — шепчет чимин, подбираясь к миновым губам. юнги — честно — в хлам. потому что рот чимина тугой и вкусный. язык мягкий — в миновом рту тает. пак чимин взывает к странным аппетитам. его хочется разодрать, сожрать и биться в истерике: сожрано слишком быстро, вкус не был распробован. поэтому рано. чтобы не врать чимину о любви, которой нет и не. чтобы не брать его с голодухи. чимина нужно пробовать. таким невозможным нужно наслаждаться. юнги это умеет. и снова дает по тормозам. чимин опускается юнги в ноги, благодарно нацеловывая бедра. юнги на языке сожженными щепками — раскромсанный, растащенный, разделенный, когда чимин берет в рот. он медленный. эстетирует, вздыхая, потому что юнги не соленый и не сладкий. юнги — квинтэссенция. соединение миллионов вкусов, запахов, ощущений. рождение чего-то нового. и в этом новом надежда, что светом в светлячках. юнги запрокидывает голову, открывает рот и морщится. погружает пальцы в чиминовы волосы — никаких аквалангов. чимин, вылизывая, думает, юнги представляет тэхена. тэхен, наверное, многое сделал. тэхен, наверное, поставил на ноги и воду по ночам таскал. юнги хватается за паков затылок, но не давит, чтоб тот глубже заглотнул. пытается выжить, не поддаваться — сопротивление, что без оружия и нагое от и до. — чимин-а, — на выдохе произносит юнги: чимин елозит у себя в трусах, но подвисает, когда юнги кончает густо. чимин прикрывает рот рукой, перестает дышать — глотает. юнги говорит, это необязательно: степень мерзотности может быть чертовски высокой. юнги на языке сожженными щепками, где-то под — «чимин-а».