Cold hearts

      Наверное, стоять и испуганно озираться по сторонам, тем самым привлекая ненужное внимание к своей персоне, — идея весьма провальная. Рука непривычно оттягивается громоздким чемоданом, неприятного коричневого цвета с потертыми ремешками, врезаясь железной ручкой в ладонь до красной отметины, а ноги то и дело спотыкаются о выступающие камни мостовой, выложенной стертой от старости брусчаткой. Гомон Лондона 1940 года давит на уши, и мне непременно хочется зажать их руками, но я только иду вперед, смотря на виднеющийся циферблат Биг-Бена, показывающий полдевятого утра, и сжав челюсти, что ещё секунду — и до зубного скрежета. Вроде бы — должна привыкнуть к звукам подобным, живя в настоящем, а для обитателей этой петли далеком будущем, но слух режет, как бумагой наждачной, а ещё в висках пульсирует. Под ребрами, в легких, рябь воздуха, а пальцы холодные вовсе держат за ручку чемоданчик, и это спасает от их дрожи. Иду, так и спотыкаясь неудобной обувью двадцатого столетия о камни, припорошенные едва заметным, уже таявшим снегом, как пудрой сахарной, и пытаюсь не забивать голову мыслями о новом доме. Что меня ждет в новой петле? Не страшно — непривычно просто думать о том, что вновь окажешься под заботливым крылом имбрины и будешь в безопасности. И что снова будешь окружен всем с пометкой «Странный».       В Лондоне серо и сыро, и, судя по тому, как кутаются в легкие шинельки босяцкие дети, холодно. Они сидят, нахохлившись, около пекарни, где брызжет едва заметный свет, плотно прижавшись друг другу. Иду мимо них, с сочувствием посмотрев в черные впалые глаза какой-то девчушки со спутанными косичками, и понимаю, что на дне взгляда ребенка плещется отчаяние. И дикое желание поесть. Но ничего съестного у меня нет, поэтому иду дальше, борясь с желанием обернуться, хотя и чувствую, что дети смотрят мне в спину. Сворачиваю в переулок, где гуляют исхудавшие бездомные коты, ковыряясь в мусоре, и ветер гоняет мокрые листы газет с потекшими чернилами и разбухшими фотографиями немецких истребителей. Пытаюсь вспомнить, куда имбрина говорила поворачивать в конце переулка, и бреду направо, пытаясь оторваться от мяукающего за мной черненького котенка. Но зверек не отстает и после моей топнувшей ноги в его сторону и шипения «Брысь-ь-ь!», и мне ничего не остается, как идти дальше, надеясь, что приставучий малыш отстанет.       Прохожу мимо полуразрушенного дома, где в пустой оконной раме, треснувшей вдоль и поперек, первого этажа видно оставшийся после воздушного налета «хвост», валяющейся на деревянной и кирпичной куче того, что осталось от второго этажа и кровли. Иду дальше, отмечая, что в этой части города разрушения заметны больше всего. И это мне здесь жить? Воронка, оставшаяся от бомбардировки, словно язва кровавая бросается в глаза и, кажется, уродует привычный мне вид Лондона, а сам он ото всех щелей кричит. Громко и сильно. Обхожу её, косясь на вырванные клочья земли, укрытые слабым слоем снежинок, и от невнимательности такой, меня удручающей, больно бью металлическим уголком чемодана по ноге, понимая, что очередной лилово-синий синяк мне обеспечен.       Поднимаю взгляд и замираю. Вот приклеиваюсь к земле — ни шага влево, ни шага вправо. Передо мной раскидывается малахитовый браслет хвойного леса — старые ветви стройных елей укрыты слоем пушистого белого снега, а ноги ступают по земле, укрытой изморозью и тонкими корками льда. Трава желтоватая хрустит под шагами твердыми, в легкие проникает свежий такой, холодными пальцами охватив дыхательные пути, воздух, а изо рта не выдыхается облачко пара. Тонкое драповое пальтишко развевается сильным ветром, а ноги скользят на особо опасных участках грязного льда. Осматриваю округу, силясь увидеть тропинку, о которой так эмоционально говорила имбрина. И вовремя вспоминаю, что говорила она и о том, что стоит быть осторожнее, — в лесу полно оврагов. Иду по прямой, задев плечом колючую красавицу, и ступаю правой ногой на заснеженную тропинку, что петляет в разные стороны, а вокруг неё овраги, о которых имбрина так активно предупреждала. Чемодан грозится вывалиться из руки, упасть на дно одного из земляных углублений, когда я с громким, но коротким визгом, падаю на колени, подскользнувшись на самом тонком участке дорожки. Слишком неожиданно и неприятно. Темные колготки на коленях тут же намокают, а суставы слегка побаливают от резкого удара о твердое, и я тихо ругаюсь под нос на своё любимое везение. Встаю, чуть заваливаясь на ту сторону, где чемоданчик, и максимально аккуратно стараюсь продолжить путь, ступая грубой подошвой ботинок по хрустящему льду. И чувствую, что переход в иную жизнь слишком близко. Слишком близко чертов мост.

***

      Я выхожу прямиком к огромной пологой поляне, со всех сторон окруженной частым хвойным лесом и приятного цвета слоновой кости кованым забором, за двустворчатыми воротами которого находится постройка, что заставляет восхищенно замереть на месте, во все глаза глядя только на красную черепицу крыши, припорошенной тонким слоем первого снега. Перевести взгляд чуть ниже, замечая кристальной чистоты окна, на некоторых из которых витражи, украшенные холодным дыханием зимы, в виде размытых вихревых рисунков. А потом заметить широкий фронтон, с узором — красивым и необычным. Светлые кирпичные стены, остроугольные шпили на центральной башенке особняка — самая высокая точка дома, что можно было бы подумать, что это — четвертый этаж. Окно на башне с таким же разноцветным витражом приоткрыто. Это кажется мне странным, учитывая окружающее время года и градус со знаком минус, но я не зацикливаю на это внимание, потому что в ту же секунду его полностью занимает неожиданно появившаяся девчушка прямо рядом со мной. Я имею в виду, что ребенок материализовался из воздуха прямо рядом со мной. От испуга я пячусь и смотрю на незнакомку широко распахнутыми глазами. — Здравствуй. Ты кто? — голос у девочки ещё совсем детский, и во рту не хватает одного молочного зуба, но улыбка ребенка добродушная, а множество тонких светлых косичек обрамляют милое круглое личико, когда глаза из-за освещения кажутся лавандового оттенка. — Привет, меня зовут Тара Уилсон. А тебя как зовут? — едва ли утихомирив разбушевавшееся сердце, присаживаюсь перед ней на корточки, чтобы установить зрительный контакт, — такой необходимый в первые двадцать секунд знакомства. — Я — Миранда Пламли, — важно отвечает девчушка, горделиво, но по-детски, подняв голову. — Идем, мисс Голубь уже заждалась тебя, — Миранда хватает меня за рукав пальто, и с силой тянет за собой, на ходу открывая скрипучую калитку.       Каменная дорожка чисто выметена, но зеленые иглы елей всё же встречаются под ногами, а на особо крупных пологих камнях были корки зимней изморози. Девчушка, что представляется Мирандой, резво идет вперед к крыльцу, таща меня за собой, вцепившись аккуратными пальчиками в грубую ткань мертвой хваткой, и я начинаю переживать за сохранность рукава. Слегка потрескавшиеся деревянные ступени скрипят под нашими с девочкой шагами, когда небольшая входная дверь приятного светлого оттенка, выкрашенная свежей краской, открывается с трудом, и Миранда жестом приглашает меня в дом. Мой новый дом. Коридор тянется вперед, светлые обои в полоску вызывают цветовой диссонанс с темным паркетом на полу, а широкая, как мне думается, дубовая лестница находится почти в конце прямоугольной комнаты, за которой, кажется, кладовка, — едва заметная деревянная дверь. Открываю рот в немом удивлении, когда замечаю под потолком хрустальную люстру, что светит чистым, приятным глазу светом, заливая собой узкий коридорчик.       Миранда останавливается, придирчиво рассматривая мое лицо и ожидая мою реакцию, и ждет, когда я что-нибудь скажу, но я так и продолжаю молчать, словно язык прилипает к нёбу. — Нравится? — спрашивает Странная, а я отрешенно киваю, потому что — слов не подобрать. — Идем, нам наверх — мисс давно уже за нами наблюдает, — и снова тянет меня за собой, словно мягкую игрушку.       Чемодан тяжело бьет по ногам, когда я поднимаюсь по скрипучей кое-где лестнице, рассматриваю копии известных картин в простеньких рамах, и светильники с ажурными абажурами, что на стенах висят, а на некоторых из них виднеется паутина едва заметная. Поднимаюсь вслед за своим «гидом» на третий этаж, а оттуда выше, — на чердак, где свет лучами разноцветными по деревянному полу прыгает, паркет которого выложен замысловатым рисунком, и невольно жмурюсь, когда красный луч, проникая через витражное стекло, попадает прямо мне в глаз. Осматриваюсь и понимаю, что чердак этот — та самая симпатичная башенка с крупным шпилем, — кабинет и комната имбрины. Стол, кажется, из осины укрыт сверху стеклом, а на стекле лежат связанные из крупных ниток салфеточки всех размеров. Большая настольная лампа, несколько стопок каких-то не то документов, не то квитанций и небольшая миска с орехами всех видов и вкусов. Книжный шкаф со старыми книгами, у которых труха заместо корешков, и надписи стерты чьими-то пальцами, что часто слишком книги эти в руки брали. У потертого, но мягкого кресла, — торшер, вероятно, слабо светящий, а сейчас и вовсе выключен за ненадобностью. За светлой ширмой, что стоит сразу по правую сторону от хрупкой чердачной лестницы, широкая кровать с кованым на старый манер изголовьем и голубым постельным бельем, уголок которого я вижу лишь мельком. Старый шкаф, у которого полностью не закрывается одна из дверцей с ключиком в маленькой скважинке. В комнате пахнет промозглой зимней свежестью, хвойным лесом и имбирным чаем. Становится уютно, но волнение, даже какая-то паника так и не желает проходить. Спинкой ко мне стоит кресло, а я так и топчусь на месте около перил лестницы и вижу лишь чью-то тень и краешек шерстяной шали, что на подлокотнике лежит неопрятной грудой мягкой ткани. — Миранда, найди Алис — спроси всё ли готово для встречи нашей новой гостьи, — женский, приятный на слух голос доносится до меня, и я вздрагиваю разово. Нервно тереблю ручку чемодана, мечтая поставить тяжеленный балласт на пол, но так и не решаюсь этого сделать. Миранда кивает, и уже оборачиваясь, вдруг спрашивает: — Ты ведь надолго? — обращается ко мне, глядя искренно в глаза, а я не знаю, что ответить. Тушуюсь и слегка сутулюсь. — Миранда! — немного повышает голос имбрина, и девчушка, вжав голову в плечи, спешит найти ту самую Алис.       Мисс Голубь встает с кресла, бойким и резким движением руки поднимает шаль с подлокотника, и оборачивается ко мне, стоящей неуверенно и сжимающей ручку чемоданчика до зуда сухожилий. Женщина среднего роста, с худыми и узкими плечами, изящной шеей, длинными пальцами рук и тонкими запястьями. Широкими бедрами и на редкость узкой талией, стянутой строгим серым платьем. Со светлой, чуть бледноватой кожей, и копной черных, как смоль, волос, с едва заметными серебряными линиями вдоль всей длины, что раскидываются по плечами водопадом. Острыми чертами лица и янтарными, почти оранжевыми глазами на выкате, с безуминкой на дне взгляда, и словно ошалелым выражением. — Я рада, что Вы добрались в целости и сохранности, Тара, — начинает имбрина, подходя чуть ближе, сцепив ладони в крепкий замок. — Присаживайтесь, нам о многом стоит потолковать, — указывает ладонью с аккуратными ногтями на одно из потертых кресел, а сама идет к небольшому столику, что я не заметила раньше, и наливает из небольшого фарфорового чайничка с цветами и золотыми узорами дымящийся напиток, давая одну из чашек мне. Имбрина садится напротив, отпивая коричневую жидкость имбирного чая, что так сильно пахнет, а я ставлю чемодан подле меня, обжигая кожу рук о горячую чашку. — Большое спасибо, — едва ли выдавливаю из себя два простых слова, и глубоко вдыхаю два раза приятно пахнущий в комнате воздух.       Имбрина ласково улыбается, но глаза продолжают рассматривать меня, словно прямо в душу смотрят, ища там самые темные уголки. — Итак, — начинает она, не выпуская из рук чашки, и я думаю, что сейчас услышу начало какой-то невероятно занимательной истории, но имбрина говорит лишь простое: — Я рада, что Вы появились в этой петле. Надеюсь, что Вы, Тара, задержитесь у нас надолго. Но, в моем доме существуют правила, которые нужно беспрекословно соблюдать, иначе наказания не избежать ни одному из моих воспитанников. Вы понимаете, Тара? — я спешно киваю, уже готовясь слушать скучную речь о том, что нельзя говорить о будущем, а то есть о моем настоящем, и никаким образом не покидать петлю без видимых на то причин. — Во-первых, я бы хотела, чтобы Вы не распространялись о том, что прожили в будущем гораздо больше всех остальных детей в доме. Это может их глубоко ранить, — киваю. — Во-вторых, у детей постарше, вроде Вас, есть определенный график дежурств и занятий со мной. В дежурство входит помощь мне на кухне, с уборкой и младшими детьми, если таковая потребуется. Занятия проводятся каждую неделю, ровно в полдень, на улице. Суть занятий Вы в скором времени поймете. В-третьих, категорически запрещено ругаться, драться и оскорблять друг друга по любым поводам. В нашем доме всегда присутствует тишина. И в-четвертых, мы все здесь одна семья, Тара. Это нужно помнить, — имбрина чуть подается вперед, требовательно смотря мне прямо в глаза, и кротко улыбается. — А сейчас Вы можете быть свободны, обед через два часа. Просьба не опаздывать. Вы можете обратиться ко мне, если что-то Вас будет интересовать, а так все члены дома помогут, Тара, — мисс Голубь встает и отходит к окну, повернувшись спиной ко мне. А я подхватываю чемодан, оставив чашку на столике, так и не притронувшись к чаю, и спешу покинуть обитель воспитательницы. Теперь искать свою комнату мне придется лишь интуитивно.