Мерзости нормы

— Аллен? Банка с томатной пастой аккуратно приземляется на дно тележки, а Лен улыбается секундно и устало, показывая Року — старому знакомцу, что оценил иронию момента. Пустынный зал круглосуточного супермаркета, томатная паста, смеющийся Барри с леденцами в руках («Боже, тебе точно есть двадцать один, солнышко?») — и он. Лен смотрит, как отскакивают беспорядочно от чересчур гладкого пола разноцветные леденцы — похоже на Лизины не слишком удачные опыты с бисероплетением и на маленький смешной конец света. Конфеты укрываются в окопах стеллажей, замирают брошенными в суматохе отступления ранеными. Барри смотрит на свои пустые руки, мужчина делает шаг в их сторону. Лен наступает на красный леденец, Лен знает, кто этот невысокий мужчина в очках. Знает, потому что под ногой хрустит послушное — только-чтобы-тебе-нравилось — «можно, Лен», потому что пацан рядом с ним сжимается бесконечно виновато и не смотрит в глаза, разглядывая пустые ладони. Потому что «не бросай меня прямо сейчас, Лен» — это то, чего Барри — задыхаясь от собственной наглости — просит еле заметной дрожью лопаток и мучительно зардевшимся ухом. И некстати как-то Лен вспоминает хриплое — тихое, чужое — «простыл, не могу, извини, не…», свой — не задумываясь — тут же переход к неудобным текстовым сообщениям. «Нельзя тебе говорить, солнышко, совсем голос посадишь» И то, как попытка подбодрить (сам болел по-настоящему — с горой одеял, теплой кружкой, горькими лекарствами — так давно, что обидно немного) оборачивается жарким — от себя не ожидаемым — возмущением. «Нет, Лен, я один) у Джо командировка недели на две, Айрис работает сутками» «ночует в редакции» «всё будет хорошо, Лен, я» «Я приеду через двадцать четыре минуты, Барри Аллен» И как тогда — через двадцать семь (в аптеке — очередь в три человека вместо запланированных двух) минут всё действительно становится хорошо. Щеки у Барри красные, губы сухие, и подбородок царапается небольно. Справляться с простудой оказывается куда легче — чем с блядскими установками, спасибо за слово месяца, и Лену наконец-то ясно, что нужно делать. Нарезать идеальными кружочками лимон, прятать от любопытных оленьих глаз несчастный градусник, заматывать длинное горячее тело в плед с подозрительно знакомым черно-желтым логотипом («Спи, мой Супер… Челов… Бэтмен, точно»). Целовать влажную соленую шею, отмахиваться от испуганно-восхищенного «заразишься» коварным планом уложить сестру — «и бармена, нашего супергероя хренова» в разные (карантинными мерами обусловленные) постели. Барри — то ли под влиянием высокой температуры, то ли из-за чужих прохладных пальцев на висках — извиняется меньше обычного, принимает помощь — всё — легче, смотрит на Лена спокойнее и мягче. И только уши у него были — алые, обжигающие даже на вид, прямо как… Сейчас у Барри не только уши стыдно-красные, но и кофта — любимая, с капюшоном, и подаренная Леном кружка на верхней полке буфета, и под веками — марево и жгучие злые капли. Барри слышит, как Лен молчит, как гудит холодильник с мороженым (Лен предпочитает фисташковое, но почему-то всегда целует его — всегда в сладко-розово-клубничном — губы). Барри хочет сосредоточиться на этом успокаивающем гуле, но в мыслях пустота и в ней — только следующий шаг — ещё ближе. Лен знает, кто подходит ближе — такое чувство, что знает — знал — всю жизнь. И всё то — бесконечно долгое и невыносимо короткое — время, пока он подходит — идет к ним, Лен говорит. Решение приходит само, говорить — сейчас представляется самой естественной — правильной, единственной, нужной — вещью на свете. Вслух, отчетливо, и для одного человека — через себя перешагивая, потому что это непросто — говорить о естественном. «Я не уйду, Барри». Подумай сам, глупый, единственный, мой — как тебя оставлю? «Ты правильный, Барри». «Ты — хороший, нужный, самый красивый». Непросто говорить о любви (разумеется, без слова «любовь», которое дешевое и затасканное, которое глупое и оскорбительное, для которого он ещё наберётся храбрости) — когда хочется вмазать по чужому лицу, чтобы очки вдавились в череп, чтобы хрустнула, сдаваясь, скуловая дуга… «Послушай меня, солнышко, посмотри». Лен хочет убить, сломать, раздавить, стереть, но вместо этого берет Барри за руку — крепко и продолжает говорить — о другом. «Мой, лучший, не оставлю». И понимание, что чуда не произошло — и не произойдет, хрена с два, и Барри будет — пугаться поднять глаза, и спрашивать разрешения на удовольствие — не голосом, но умоляющим долгим телом. Что в Барри останется — это, что да, его Барри — такой. Понимание этого — вопреки всему, казалось бы, впервые в жизни — не делает его слова — с-л-о-в-а! — бессмысленными. Впервые в жизни его слова могут что-то изменить. Не только сила воли, кулаки, хитрые планы, ловкость на кончиках пальцев, меткая стрельба, но и жалкие бесполезные слова… Слова не смогли помочь в детстве — дверца шкафа не запиралась тайным заклинанием изнутри, не избавили Лизу от шрама, а Мика от тюрьмы, но здесь и сейчас — с Барри — слова меняли реальность. В дурацком магазине, среди полок с консервами, поздним вечером — Лену в висок прилетело осознание, что не всегда, если действие безрезультатно, то оно бессмысленно. А может быть и не-безрезультатно — не совсем. Может быть, Лен слегка, намеком — ещё не проиграл, потому что Барри еле ощутимо сжимает его пальцы — в ответ. И, может быть, именно это слабое — но не-безрезультатное и определённо не-бессмысленное движение делает жизнь чуть-чуть проще, и прогоняет длинную тень Рока, и Лен говорит прошедшему мужчине в очках весело и громко: — Ну здравствуй, мудак.