Никакой человек не достоин похвалы.
Всякий человек достоин только жалости.
В. Розанов
Но они — несмотря на уверенное и броско-обвиняющее «джаст ду ит» (как девиз… Священное Писание, поэму, диагноз современности) — не справляются. Это становится очевидным, когда Барри (следующим же вечером) превосходит сам себя в отчаянной — пугающей Лена до отчетливой дрожи — попытке «не облажаться». Не в принципе, а, по видимости, — по загадочной и специфичной Барри-Алленовской видимости — ещё сильней. Барри не объясняет — не рассказывает, не советуется, не просит… Сдирает одежду — молча, как-то чересчур яростно — и обреченно. Запинается о собственные джинсы, у него загораются пожаром щёки и ключицы. Лен тянет чужое долгое тело к себе на колени в бессмысленной попытке успокоить. Попытаться понять. Защитить. Барри словно не замечает аккуратных пальцев под рёбрами, прохладных сухих губ, тщетно скрываемого — мудацки-глупого, неуместного — беспокойства. Барри блядским фокусником достает знакомый тюбик у Лена из-за плеча, смазывает себя быстро и решительно-четко, насаживается так, что Лен не успевает… У него стоит — и у Лена стоит на Барри, это аксиома, это здОрово, здорОво, хорошо, нормально, но… Ему же хреново — без подготовки, с ходу, сейчас. Зачем. Лен выдыхает во влажную кожу беззвучное «хватит, солнышко». Барри мотает головой, челка закрывает лицо, и он продолжает двигаться отрывисто и больно, и охуенно, плотно, жарко… И вот вам новость дня: Барри Аллен вынес из разговора с большой «р» только то, что он — внимание! — старается недостаточно. Недостаточно эффективно. Лен снимает его с колен — с подозрительно нечувствительного к душевным терзаниям стояка, роняет на постель, двигается в горячем и нежном медленно, плавно, целует мокрые щёки и глаза. Лен хотел бы успокоить себя, что Барри плачет не потому что — больно. Но они оба знают, что это «больно» — на самом деле так, и поэтому остается только двигаться мягче, гладить — безнадёжней, кончать — … Они не справляются, потому что у Барри на шее почти материализуется ошейник. Темной полосой почти проходится по горлу, почти скользит упруго под пальцами. Потому что Барри засыпает, крепко обнимая себя за плечи — и с дорожками слез на щеках, с прикушенной губой, с горько-обиженной складкой на переносице. А Лен смотрит — на того, кто сопит рядом. У «того» ломкие интонации, ребра, кости. Он сильный — а ещё маленький. Он слабее. И доверяет. Спит рядом, подставляя бесстыдно хрупкость позвонков, беззащитность впалого живота, губы, задницу, жизнь. Они не справляются: Лен не знает, что с этим делать. Лиза была для него частью его самого — её слабость была его слабостью. А со своей слабостью Леонард Снарт научился справляться слишком давно. Мик мог быть безумным, потерявшимся, пугающим, но слабым не оказывался никогда. А другие — ещё — люди никогда не интересовали настолько, чтобы… Не подходили так близко. Лен знал, почему нужно остерегаться тех, кто сильнее тебя, но чем могут угрожать такие как… Мысль о том, что маленькие и слабые как-то защищены от него самой своей слабостью, никогда не приходила Лену в голову. До этого момента. До Барри. Но они не справляются. Это становится очевидным, когда Лен отчаивается донести до непонимающих — оленьих, тёмных — глаз мысль настолько кретински элементарную, что почти страшно. «Видишь ли, радость… Тот, кто держит тебя за яйца, всесилен не потому, что может причинить тебе боль, а потому что доставляет наслаждение, — говорит Лен, пытается говорить об этом (не словами, слова — ничего не стоят, ничего не могут изменить) губами, пальцами, членом. — Так должно быть. Я в это верю. Почему же ты…» Они не справляются, и Лен должен сделать что-то. Что-то. Несмотря на отсутствие специализированных знаний ему понятно одно — просто сказать: «не делай так» — недостаточно. Так — это как? А последовать примеру мистера Мудака и сказать — как нужно… Да он-то откуда знает, как — не Лену (не ёбырю его, такое пацан уже проходил), но самому Барри — нужно? Лен пытается изучать специализированную же литературу, но, во-первых, там… «Обоюдно удовлетворяющие сексуальные отношения — это исключительное переживание, когда совместное действие, в котором, — Лен делает тяжелый вдох, — участвуют два человека с их собственными желаниями, приводит к разрядке напряжения и эмоциональному удовлетворению обоих». Чего, блядь? Не проще было бы сказать — всё отлично, ребят, когда в постели хорошо всем? А во-вторых, там — в литературе — по большей части речь идёт о таком пиздеце, что Лену — профессионалу в вопросах пиздеца различной степени тяжести — иногда трудно сделать очередной вдох. Изнасилования, ПТСР, насилие над детьми. У Барри — всё не так хуёво — на невнимательный взгляд. Он встречался с тем… мудаком, улыбался своему серьезному Джо и красавице Айрис, заканчивал школу, ходил на пары, пил до ужаса сладкий кофе, смеялся, учился пропускать в горло, рисовал структуру аденозинтрифосфата, кончал, отправлял глупые сообщения… Всё было так нормально и, как говорит сам пацан — хорошо — и так отвратительно уёбищно, неправильно, нихрена-блядь-не-хорошо одновременно. И Барри считает, что всё нормально — было, что тогда, всегда, теперь — всего лишь — он виноват во всём. В том, что Лен — недоволен непонятным «чем-то», в том — что больно. Лен недоволен, конечно. Лен злится, потому что пацан положил ему сердце в руки — в чужие руки, опять и снова — не спросясь. Без предупредительного выстрела, без объявления войны. Может быть, Лен хотел… проще? Лёгких, ни к чему не обязывающих встреч, необидных шуток, отличного секса, мягких теплых губ — ни ответственности, ни страха, ни щемящего чувства не-своей-вины. А получил… Какая теперь разница — чего он якобы «хотел»? Глупое, почти двадцатитрехлетнее, доверчивое сердце — и смешная неуклюжесть, и пушистые ресницы — уже лежат осторожной и горячей тяжестью на ладонях, и что ему делать теперь. — Что с тобой, братец? — Просто не дай мне купить билет в Австралию, идет? — Лен наполняет стакан, но по-прежнему — в глобальном смысле — не знает, что делать теперь. — Барри? — Лиза всегда умела видеть суть — за всеми его жалкими попытками перевести разговор на другую… жизнь. — В последнее время он смотрит на тебя мм.зависимо. Слишком зависимо — даже для него. — Один мудак внушил ему, что блядская мерзость… Наплевать в отношениях на себя — это нормально. Мало того, это — единственная приемлемая… награждаемая модель. Лен молчит и пьёт, Лиза молчит рядом и вспоминает что-то не слишком приятное, полузакрыв глаза. Всё ясно с отвратительной — несомненной — уверенностью, слова им действительно необходимы не так уж часто. — Вам нужен врач, — по всей видимости, Лиза не готова отказаться от обсуждения этой темы. — Ему. Не сказать чтобы подобная идея не приходила в другую снартовскую голову. — Я не потащу Барри к мозгоправу. Он нормальный, Лиза! Он не поворачивает дверную ручку по часовой стрелке семнадцать раз подряд, голоса не велят ему убить Джастина Бибера… — Ага! Именно поэтому ты сейчас тут — напиваешься в своём баре, вместо того, чтобы идти к своему нормальному парню. Возможно, мозгоправ, как ты выразился, мог бы помочь. Но если… — Я знаю одного парня. — Мик, блядь! — раздаётся в два возмущенных голоса. Они забыли — слабо подозревали — о присутствии ещё одного человека в «Святых…», закрытых часа два назад. — Он работает в Центральной Больнице, — смутить Мика — задача трудновыполнимая в принципе. — Хороший парень. — Он… психиатр? — С надеждой загорается Лиза. — Психотерапевт, кто? — Да не, трубку глотать заставляет… — Функциональная диагностика? Эндоскопист? Чего?! И как он… Ты в курсе, в чём проблема у Барри, вообще? — Лиза хлопает ладонью по стойке, Лен отодвигает полный стакан на безопасное подальше. — Он хороший парень, — безмятежно повторяет Мик, игнорируя последний вопрос. — Помог мне после второго срока. Прочистил мозги. Ну, даже если Мик… рекомендует. У Лена по-прежнему на месте реального плана действий пустота в мыслях, у Барри на шее полоска темной грубой кожи — почти заметная, почти настоящая. Лен, ругая себя — Мика с его «хорошим парнем», сестру с пугающим энтузиазмом в глазах, Барри с немым «что не так?» — последними словами, пробирается между страждущими в очереди. Лен последний раз оказывался в больничных стенах с пневмонией в тринадцать. Приятно было выяснить, что с тех неправдоподобно-далёких времен не изменилось ничего. Работники — сестры, охранники, врачи — всё так же проносились мимо в броне «я-спасаю-жизни-отвали-с-дороги», смотря куда-то вглубь себя. Пациенты, их родственники, случайные люди так же заискивающе-тревожно выискивали взглядом чудо: человека, которому прямо сейчас не всё равно (не насрать на твой «особенный» кашель, кал тревожного оттенка или то, что «половинки мозга трутся друг об друга при ходьбе»). Очередь встречает пришельца без намёка на сострадание и дружелюбие. — У меня важное дело, — «У меня тоже!» — думает Лен и согласно кивает. — У меня дочь в реанимации, — «Какого хрена тогда ты сидишь тут — реанимация в другом крыле!» — Лен кивает как послушный болванчик. — Урод, куда лезешь?! — «Сам не красавец…» — Лен понимает, что это не его вариант. Мозг — наконец-то, блядь, родной! — начинает работать на результат, и поэтому консультация «хорошего парня» происходит в приемлемых — максимально внебольничных — условиях. Лен выцепляет спасителя тел (и некоторых излишне теплолюбивых душ) спустя два квартала после окончания смены — и тормозит пробным: — Вы знаете Мика? — потому что все другие варианты для начала столь потенциально-продуктивной и напряженной беседы с незнакомым человеком… Их, как бы, нет. — Мик? — отвечается после паузы — не слишком удивленной или продолжительной. — Мистер Рори? Любопытный человек. — Вы ему помогли… — Лен чувствует: его не пошлют прямо сейчас и выслушают — как минимум с профессиональным интересом (парень, который зарабатывает на жизнь тем, что разглядывает человеческие внутренности, явно не сможет устоять перед возможностью пролезть глубже). Поэтому он подстраивается под шаги собеседника и выдыхает свободнее. — Если сказать, что его чувства абсолютно нормальны… Ладно, меня могут понять — и понимают — неправильно. Чувства мистера Рори объяснимы, скажу так. Если признание этого можно назвать помощью… То да, наверное, чем-то помог. — Нормально поджигать дом своей семьи?! С ней — семьёй — внутри, а? — Лен знаком с некоторыми — самыми яркими — фактами из биографии Мика Рори. — Нормально пироману во власти импульса чувствовать себя хорошо при прямом воздействии специфической стимуляции — огня. Нормально иметь потребность в психологическом комфорте, в сдвиге эмоционального состояния в сторону положительных эмоций. Но вы, мистер… — Снарт. — Снарт, проделали этот путь, идёте некомфортным для вас «рядом» с незнакомцем, почти победили моих пациентов в неравном бою не для того, чтобы обсуждать мистера Рори. Это не вопрос, но Лен должен ответить. Он и отвечает, что… — Нет. У меня есть… Барри. Вообще-то, рассказать про Барри и не упомянуть маниакально-задушенное желание десантироваться на Зелёный континент блядских кенгуру с целью уголовно преследуемой — наверное, выходит не так уж однозначно. Наверное, у Лена не только в мыслях предательски сжимаются кулаки и голос замерзает на первом «мудак…». Наверное, это тоже — «объяснимо» с позиций официальной медицины (или одного конкретного её представителя), поэтому ответ формулируется весьма нейтрально. И бьёт в переносицу безукоризненно больно. — Это навсегда останется частью вашего… Барри. Можно, конечно, с помощью бихевиористских методик изменить поведение. И значительно — судя по всему, психика у мальчика пластичная. Будет вести себя приемлемо — на ваш взгляд. Но вот это — то, что вызывает недоумение, горечь во рту, мороз по коже. Это — «я недостаточно хорош». «Мне нельзя». «Удовольствие должно быть разрешено». Эти установки останутся. Лен хочет остановиться — и прислониться к прохладной и незыблемо-надежной кирпичной кладке. Хочет, чтобы человек — которому всё равно, который не понимает ни-чер-та, который зачем-то говорит вот это дерьмо — замолчал. Хочет уткнуться ноющей переносицей в узкую горячую ладонь — и пусть такие установки останутся у кого-нибудь другого. — Почему? Потому что они нормальны. Не для вас, может быть, даже, не для меня — но для него. Человек — (иногда — к сожалению) тварь очень живучая. Приспосабливается ко всему, меняется, подстраивается. Поймите, Барри — такой. Условные рефлексы, подкрепленные столь… многократно и эффективно в достаточно юном возрасте, опасно близки к безусловным. И вы будете — иногда сами того не желая, но будете — их подкреплять. Лен догадывается о разнице между условными и безусловными рефлексами, но почему они — хренов доктор, в основном — говорят о Барри как о плохо дрессированном щенке? — Когда будете злиться — не на него лично — на того парня, мистера-мудака, окружающих, которые — по своему любимому обыкновению — ничего не заметили, на родственников, соседей, так-называемых-друзей. Откуда ему будет знать, что ваши стиснутые зубы, морщинка на переносице, холод в глазах — не следствие «плохого» поведения? Нарушения негласно подразумеваемых правил? Вина, страх потерять ваше расположение, боль — почти физическая — от вашего недовольства… Отличные учителя. Когда это звучит так — логично и непринужденно, как самая обыкновенная вещь на свете, у Лена неприятное чувство из переносицы расползается на половину головы. — Психотерапия почему-то не вариант? — полувопросительно, полусочувственно — и полноценно равнодушно. — Он на меня уже смотрит… Как будто знает — что оставлю непременно. Уйду — от неправильного, брошу — слабого. Спихну — хоть специалисту, хоть ещё кому — ненужного, — Лен пожимает плечами и проваливается в следующий шаг — и в мокрые дорожки на щеках, бессильный разлёт лопаток, бесконечное «извини, Лен» и «конечно, Ле…». Благополучно пропускает мимо сознания что-то вроде «ну да, может, когда ситуация… не такой острой… порекомендую…» и выныривает обратно на поверхность только от… —…не тотальный, а достаточный контроль. Принимать решения сам — он вот так, по щелчку и с магически-лёгкого ходу не будет. Не получится. Убедить бы вам — показать самое главное: в сексе — как и в случае с мочевым пузырем, например, никто другой не должен ими управлять двадцать четыре на семь — без предварительной обоюдно приемлемой договорённости. Хотя кое-кто из окружающих может оказывать на них определённое влияние — временами. — И что мне сделать? — метафора с мочевым пузырем определённо была чересчур профессионально узконаправленной, и Лен принял волевое решение пока над ней не задумываться. — Зависит от того, нужен ли он вам настолько, чтобы взвалить это дерьмо на себя. Потому что Барри помогать не сможет — по крайней мере пока. Довольно растяжимое во времени «пока». Что делать? Да откуда ж я знаю? Могу сказать общие вещи, но если бы они были услышаны по-настоящему — ничего другого говорить бы не пришлось. Не мне, не для вас, никогда. Барри нужно кормить, слушать, обнимать. Любить. Не играть в драму — он не тяжелобольной, не умирающий. Не оберегать от любого упоминания прошлого, не зацикливаться. Не стараться стереть из памяти — но и не расковыривать сладострастно корочки. Злиться желательно в его отсутствие — напиваться, рвать волосы, бить стаканы, орошать кровью морды лица, сдирать кулаки о стены в мелодраматичных жестах — всё это без него. С ним вы уверены в себе — и в нём, спокойны, незыблемы. А, и ещё… Почему-то мне кажется, что Барри нужно почаще хвалить. За всё. — Это странно. Про «хвалить», не про… любить. Так никогда не делал и не знаю, как начать. И зачем… — А вы попробуйте. Лен пробует. Лен пробует, честно преодолевая противное желание рассмеяться и блевануть одновременно. Лен не доверяет словам. Слова — мишура, притворство, сбивающая с толку хрень. Лен готов делать для Барри его самого пугающее «многое», но говорить? Какой в этом толк? Но ещё — на Барри смехотворное «молодец, солнышко» производит поистине невероятный эффект. Лен не упускает возможности подкрепить слова действиями: заплетается ладонью в волосы, целует висок, берет за руку. Это помогает чувствовать себя менее бесполезным, пока он хвалит пацана за… (слова, помните?). Барри краснеет, потеряно улыбается, сбивается, смотрит на Лена с таким дьявольски незаслуженным обожанием и благодарностью, что Лену неловко дышится. Лен не верит в слова, но… Очевидно, что Барри это нужно, значит — Лен будет хвалить его за вымытую чашку и полученный зачет. — Только подумайте хорошо сейчас — если вы решите соскочить через месяц, год, просто — соскочить… — Барри будет недалеко до белых мягких стен? — Лену почти смешно, но, кажется, не совсем. — Да нет, просто он окончательно уверится в нормальности «ненормального». А следующий, кто его подберёт, может оказаться человеком с не самыми высокими моральными качествами. Зато — с практической жилкой. А в соответствующих заведениях его таланты будут оценены… — Хватит, я понял. Бордель. Его Барри — и бордель. Влажные мягкие завитки на шее, тихое и счастливое «конечно, Лен», горячие мокрые губы, острые локти, единственные в мире колени, лопатки — и паскудно-равнодушное «шлюха». Да разбежались, блядь, ага! «Молодец, солнышко!»