Агент Романофф: страницы из личного дела

Лето в Камар-Тадже — пыльное, сухое, пропахшее специями и благовониями. Наташа отвыкла от шумных базаров, щебечущего чужого языка, присыпанного песком восточного разноцветья. Когда она последний раз бывала в подобном месте? Наверное, прошлой весной. Толпа не расступается перед ней, не обращает внимания на яркую пришлую. Наташа пробирается среди суетливых торговцев и беспокойных покупателей, не замечая ничего вокруг. Быстрее добраться. Быстрее закончить. Пока она ещё не успела передумать. В этой истории должна быть поставлена точка, и теперь это — возможно и неизбежно. Ладонь Наташи ложится на тёмное дерево массивной двери. Почти не дрожит. Она медлит, не стучит. Переминается с ноги на ногу. Ещё не поздно убежать. Она ведь прекрасно бегала всю жизнь от всего, чего боялась, и за всем, что ей не принадлежало. Дверь открывается сама — и Наташа отступает на шаг. — Мастер Вонг, — кланяется она. Молчаливый азиат, вежливо кивнув, впускает её в гулкий прохладный зал — и дверь в прошлое тяжело захлопывается, гремит медными кольцами. Пути назад больше нет. *** — Она на занятиях у мастера Стрэнджа. Желаете посмотреть? Наташа кивает. Вонг ведёт её по коридорам, и она, в своих драных джинсах, кедах и майке, чувствует себя чуждой этому месту. Каждый шаг отдаётся под сводами эхом — будто в холодном здании Красной Комнаты. Слишком громко, и Наташа привычно старается ступать так, чтобы её не было слышно. Так, как она ходила по вечерам в душевую. — Не нужно красться, — серьёзно говорит Вонг. — Да. Не нужно больше красться. Каждый шаг отдаётся эхом. Разбивается о мраморный пол каплями воды из подтекающего края. *** Вонг приводит её на площадку, и Наташа беззвучно встаёт у колонны, сжимая в руках пакетик с подарками. Среди молодых магов она сразу замечает её. Ведьму в алых одеждах. Ванда стоит в переднем ряду, посередине, и мастер Стрэндж что-то говорит ей. Направляет её гибкие руки, бережно складывает пальцы в магическом жесте, который не может показать на своём примере. Ванда кивает — и в следующий миг оборачивается вокруг себя, изящно изгибаясь, совершенно по-балетному. Наташа вздрагивает — то ли от непрошеной ассоциации, то ли от взметнувшейся ввысь закрученной алой воронки. Здесь Ванду учат танцевать смертельные танцы, но не для того, чтобы стать опасной. Наоборот — для того, чтобы она научилась управлять своей страшной силой и спасать хрупкий до неприличия мир. Наташа смотрит за этим танцем. Прислоняется спиной к колонне. Вспыхивают алые кольца. Летят алые стрелы. Пляшут перед глазами алые сполохи. Развеваются тёмные волосы и алые одежды. Будто немного крови в сплошном чужом искрящем золоте, слишком яркой и горячей — и сама Ванда не такая, как все, кто её здесь окружает. Слишком яркая. Слишком алая. Засмотревшись, Наташа даже не сразу понимает, что её обвивают тёплые и тонкие чужие руки. — Нат, — выдыхает уставшая и довольная Ванда. — Здравствуй, милая, — нежно отвечает Наташа, обнимая её. *** Они сидят по-восточному, в пустой большой комнате на циновках, друг напротив друга. Между ними поднимаются клубы пара от чайничка, стоящего на низком столике. На стенах — большие веера, расписанные алыми цветами, и тонкие бамбуковые занавеси. Они не виделись с тех пор, как агент Романофф ушла на миссию, на которой «погибла», и теперь Наташа пристально всматривается в лицо Ванды, в каждое её движение, пока та сидит напротив и разбирает подарки. Она похудела. Черты лица немного заострились. Глаза стали серьёзнее. Наташа винит в этом свою фальшивую смерть и строгость преподавателей в Камар-Тадже. Но вместе с тем Ванда — всё ещё девчонка, и она радуется и новому лаку для ногтей, и привезённым сладостям, и тонкому шарфу из красного шёлка. — Не стоило, — улыбается она, поднимая тёмный взгляд на Наташу. — Я всё ещё должна тебя баловать. И хочу это делать. Ванда встаёт. Обходит столик. Обнимает Наташу сзади за плечи, нагнувшись, и от неё веет цветами вишни и чем-то электрическим. Будто так пахнет магией. На тонких пальцах тускло поблескивает двойное кольцо. — Нат… — шепчет она, закрыв глаза, очень тихо, будто рассказывает названой матери страшную сказку. — Если я сделаю это, я не смогу ничего вернуть. Это навсегда. — Мне и нужно так, чтобы навсегда. Я не хочу мешать его счастью. Не хочу мешать им и мучить себя зря. Хватит. Говорят, что надежда умирает последней. Теперь Наташа знала, как. Ванда садится рядом. Гладит Наташу по голове так, будто это она — маленькая соковийская сиротка. И Наташа вдруг видит в её больших глазах нечто незнакомое: страшное и древнее, вечное и изначальное. — Я сделаю это. Но для тебя, слышишь? — говорит ей Ванда, грустно улыбаясь. — Чтобы ты могла быть счастлива. Я бы сделала и наоборот, если бы ты попросила. Чтобы он помнил только тебя. — Нет, Ванда. Этого мне… Больше не надо. Только то, что ты там увидишь… Это будет страшно. — Ничего. Мы должны быть сильнее своих страхов. Её названая дочь, ещё только будущая великая ведьма, невесело усмехается, и в её глазах вспыхивает алое всепожирающее пламя. *** Ванда Максимофф пришла сюда, чтобы научиться изменять настоящее и будущее. Злая, переполненная новой горечью и упрямством. Богатая наследница погибшей Чёрной Вдовы просидела семь дней и семь ночей на каменных ступенях храма в Камар-Тадже, ожидая, когда её впустят мастера мистических искусств. Примут в свой круг ту, что обладает дикой изначальной силой, научат применять её во благо. В полную мощь. Ведь Штрукер говорил ей, что когда-нибудь она сможет перекроить реальность так, как ей захочется. Даже вернуть с того света дорогого человека. К тому моменту, как стало ясно, что Наташа жива, мастер Стрэндж объяснил Ванде слишком много о её способностях. Осознав свою суть, Ванда осознала ещё кое-что: она не покинет Камар-Тадж, не совладав со своим Хаосом полностью. Пути назад больше нет. Бояться себя нельзя. Бояться своей силы — тоже. Но сейчас, видя, как алые огни отражаются в зелёных глазах Наташи, Ванда всё ещё убеждает себя: то, что она делает — во благо. То, что она сделает, осчастливит как минимум троих людей. *** Поначалу её воспоминания — точно картины, нарисованные песком, текучие, недолговечные, зыбкие. Ванда тянет алые нити у Наташиных висков, переплетает их, удерживая секунды, заглядывает в остекленевшие распахнутые глаза. Входит в далёкие мгновения, как в идущие рябью зеркала, будто останавливая собственное сердце и проживая такты пульса Наташи. …Пустой и холодный тренировочный зал. Мужчина со стальной рукой, такой страшный, что сложно признать в нём улыбчивого знакомца с кофейником. Девочка со смешной чёлкой, младше самой Ванды. «Спасибо, Солдат». «Это не моё имя, Наталья». Глаза в глаза. Взгляд, от которого тает лёд. Прочь. …Белый истёртый кафель. Чугунная ванна. Приоткрытое окно. Ветер колышет дешёвую клеёнчатую занавеску. «Ты жил в Бруклине. В старом доме. Ходил на танцы». Рыжая девочка в несуразно большом халате наклоняется к небритому растерянному мужчине. Целует его в губы так, будто срывает проклятие. Прочь. …«Тебе будет больно», — говорит мужчина со стальной рукой рыжей девочке, и его голос тонет в шуме воды. — Будет, — почти зло говорит Ванда, стоя в казённой общей ванной. Смотрит на два переплетённых силуэта за клеёнчатой занавеской. — Будет. Её никто не слышит. Ванда сжимает кулак. Ещё одна алая нить рвётся. Прочь. …Рыжую девочку, которую язык не поворачивается называть Наташей, тошнит, и мужчина, которого никто, кроме рыжей девочки, не должен называть Джеймсом, приносит ей в проклятую ванную лимон. «Наша фамилия Барнс». Прочь. …Ступая в черноту коридора, на запах крови и лекарств, на звон хирургической стали, Ванда уже понимает, чем всё кончилось. Она уже видела это давно, очень давно, пытаясь ударить Наташу в самое сердце, как врага. Она слышала грохот больничной каталки. Видит, как мечется рыжая девочка — и хочет закрыть глаза, но этого нельзя сделать в чужой памяти. Маг должен видеть. Магу придётся наблюдать. «Наташа — моя!» Джеймс, настоящий Джеймс в конце коридора, наполняет всё вокруг чужой смертью и своей болью, и рука Ванды вдруг дрожит. Замирает у виска Наташи в сегодняшнем дне. Поднимается навстречу Джеймсу в дне минувшем. Один пасс, лёгкий, как взмах крыльев алой бабочки — и всё случится по-другому. Джеймс успеет. Он вынесет Наташу на руках из этой тюрьмы для бумажных чёрных балерин, и ни одна пуля их не настигнет, и они воспитают своих детей… И мир непредсказуемо изменится. Изменится навсегда. Прочь. Ванда оседает на пол в коридоре чужой памяти — от чужой боли, пронизывающей насквозь. Вокруг расстилается алый шёлк, и тонкие нити рвутся под её нечеловеческий крик отчаяния. Нельзя. Нельзя. Её об этом не просили. Мир может быть цел до сих пор лишь потому, что в нём однажды сломали чью-то судьбу. *** Дальше уже почти не больно. Не разрывать всё. Подправить. Переплести нити по-другому. Человек со стальной рукой в Одессе — незнакомец. Тот, на мосту — стрелял в неё в Одессе. Друг Стива Роджерса. Портрет из Смитсоновского музея. Выцветший молоденький солдатик с фотографии. Бывший враг. Лучший друг. Просто они оба были оружием. Запомни его иначе. Ванда ткёт алую паутину жизни Чёрной Вдовы заново. Исправляет штрихи. Заглаживает подозрительные пробелы. Выдирает с корнем самые последние слова, не понимая, что туманит её взгляд в прошлое. «Вспомни, как ты приходил ко мне через окно в Красной Комнате». «Звезда моя». Прошлое Джеймса Барнса и Наташи Романовой расходится алыми кругами на тёмной воде, и через миг от этих кругов не остаётся и следа. *** Когда Наташа просыпается, кто-то гладит её по голове. Она жмурится на закатное солнце за большими клетчатыми окнами. Непонимающе хлопает ресницами и тянется, как маленькая девочка в кроватке, наконец глядя вверх. Наташа всё ещё лежит на колене у Ванды, и та ласково касается её волос. Тонкая ладонь почему-то дрожит и кажется очень горячей. — Извини, — растерянно говорит Наташа. — Я ужасный человек. Приехала навестить тебя и, кажется, уснула. Она поднимается. Садится рядом. Смотрит в глаза Ванды. Странно. Она как будто плакала. — Всё в порядке? — спрашивает Наташа. — Всё в порядке, — Ванда улыбается слишком знакомо, едва приподнимая уголки губ. — Я просто рада, что ты приехала. Что ты жива. И не хочу, чтобы ты уезжала, но уже пора. Здесь нельзя никого оставлять на ночь. Спасибо тебе за подарки. Почему-то становится стыдно. И где-то коротко и непонятно колет от улыбки. Так улыбаются люди, которые потеряли что-то очень важное. Может быть, самое важное. Наташа много раз видела таких людей и благодарила судьбу за то, что ей слишком долго было нечего терять. Где только она встречала их так часто? — Ванда, — она ласково улыбается ей, обнимая на прощание. — Как только мастер Стрэндж разрешит, пригласи меня снова. Обещаю выспаться накануне. — Хорошо. Ванда наконец улыбается так, как она должна улыбаться. Как улыбалась, когда они только стали семьёй. Сжимает её в объятиях. От этого внутри разливается тёплый радостный свет. — Больше не смей умирать. Мастер Стрэндж обещал, что научит меня, как разрушить целый мир ради того, чтобы спасти единственного человека. — Хм, не стоит. У нас для этого есть Тони. Ванда даже смеётся. Отпускает её. Отходит. Плавно выставляет вперёд ладонь, и в центре пустой комнаты с веерами на стенах раскручивается алый сияющий круг. Наташа чувствует её взгляд спиной, ступая в портал лёгким балетным шагом, навстречу солнечному удивительному лету, которое выпало в этом году на долю супергероев. Улыбается, вспоминая посиделки с Тором, танец с Тони, подаренного Марии котёнка, блестящее кольцо на руке Джеймса и счастливый взгляд Брока. — Знаешь, — говорит она Ванде, оборачиваясь через плечо, — это лето — лучшее в моей жизни. У дорогих мне людей наконец-то всё начинает складываться. Пусть и у тебя случится что-то хорошее. — Случится, — Ванда улыбается ей вслед неожиданно взросло и мудро. — И у тебя, Наташа, тоже всё будет хорошо. Наташа подмигивает ей и шагает сквозь портал. В пропахшее океанским ветром и эвкалиптом спокойное лето, где каждому должно было достаться немного солнца, тепла, радости и любви. Может быть, даже самой Наташе, которой до этого дня ещё не довелось никого любить по-настоящему.