Надежда Пигмалиона

Ночь с багровой луною, как сургуч на конверте. (Пока ты была со мною, я не боялся смерти.)

В комнате не было света, и он казался себе затерянным в беспредельной темноте, наполненной неведомыми призраками. Они окружали его плотным кольцом. Но он не боялся призраков и не оглядывался на тени, которые сновали в сумеречных углах огромного кабинета, точно рыбы под водой плавали по плотным занавесям. Он сам будто был одним из них. Подпирал жемчужно-белыми пальцами голову. Уставший. Этот человек всю жизнь находил особую отраду в собственной порочности и смотрел на душевные терзания других с искренним тщеславным удовольствием, поскольку сам он считал себя выше всяких чувств. Теперь страх поймал его и посадил в эту клетку, захватил целиком. В ТОТ день он не дождался её. В ТОТ день ему стало страшно. Так же страшно, как когда он думал о своей смерти и гниении под мраморным камнем, поставленным на грудь. Поэтому Он не пошёл туда. Отправил Северуса. Тот был там на склоне дня, но не увидел ничего, кроме чёрных от запекшейся крови камней да воды. Призыв молчал, а большего он знать не желал. С тех пор минуло три недели. Три недели с тех пор, как к нему явился запыхавшийся Рудольфус, рухнул на колени и сказал: «Милорд, Министерство и Гринготтс захвачены!» — Кем? — только и спросил он. — Мы не знаем. Это не люди Ордена Феникса. Там множество магов, носящих серые плащи, расшитые розами, Милорд. Чары на них позволяют им исчезать, — пригибаясь к самой земле, отвечал Лестрейндж. Три недели с тех пор, а он продолжал бездействовать. Знал только: все дни — один. Все дни — одного цвета: желтого, как иссушенный, накаленный песок, и ни клочка тени, ни капли воды, и по желтому песку без конца. Продолжал говорить им, что нужно изучить противника и придумать стратегию. А сам бездействовал. Потому что лишился сил. И простые заклинания теперь выходили не так, как надо. А призраки стали вечными спутниками. Мягкий овал прелестного личика, зеленые глаза. В музеях такие лица смотрят на людей с древних камей. Это словно знак вечности. Какой ужасной ни была бы эпоха, всегда появляются эти зеленые глаза, и когда ты в них смотришь — не возникает больше тяжёлых раздумий об очередной пропасти, вырытой для тебя этим безумным миром. В них и гореть, и мучиться, и ждать, и просто так любить — какая нелепая, нерасчетливая трата энергии. Но как может странно запутаться и сбиться — такой точный и острый — его разум? Тот разум, который даже эту, пугавшую прочих Неизбежную одолел. А теперь лишь смотрит на себя-чужого в зеркале. Видит Его первый раз в жизни. Другого, с блестящими голубыми глазами и шрамом-морщиной между ними. И тот незнакомец смотрит на него внимательно из зеркала с холодным любопытством, как сам он не раз смотрел на то, как корчатся у его ног. Сквозняк бродит по дому, откуда она ушла, на листке из блокнота — несколько строк ее почерком, запах ее духов, пустынные улицы парка, затерянные среди юной зелени. Все это выводит его из себя, ему хочется спорить с ней, кричать на нее (да, именно так). Схватить и трясти. И вот он уже весь дрожит. Тяжело дышит. Хватает бессмысленно палочку. Без конца гладит голову змеи. Он думает о том, что не видел ее после того разговора… Не смотрел. Но это было ни к чему. Как ни к чему смотреть на солнце, чтобы понять, что день погожий. Оно и так заполняет весь мир. Слепит бликами. Обтекает всю кожу теплом. Все вокруг обретает объем и тени, тени тянутся, как щупальца из другого, четвёртого измерения. Так и между ними тянулись какие-то щупальца. Невидимые для всех живущих в этом простом и плоском мире. Но он ощущал их слишком явственно, порой сильнее, чем себя самого. Они касались и проникали внутрь за грудину, задевали нервы, оставляли дыры. И в эти дыры начинал просачиваться густой, разноцветный, престранный мир, вместе со всеми лицами, звуками, вкусами, запахами и даже запахами лиц, вкусами цветов. Все это врывалось внутрь, терзая плоть и вьюжило палящим вихрем там, где «душа». Когда она была рядом. Когда она БЫЛА. И смотрела своим светлым неприрученным взглядом, беспечно властным взглядом котенка. Тогда ему казалось, что повредились окклюментные блоки, и он неустанно проверял — заперто ли? Но воде, солнцу, теням и этим щупальцам не нужны были двери и окна и его холодные, чистые, зеркальные блоки. Ровные и гладкие, они всегда безотказно и равнодушно отражали этот мир. Но теперь — нет. Все было внутри, в структуре самих зеркал, и было там, как оказалось, давно, еще когда они были только песком и серебром, когда кипели и плавились раскалённой лавой в чреве земли. Теперь они больше не отражали, а впитывали, ярко и безотказно. Все. Вместо твердых, сверкающих шлифованных плоскостей — теперь осколки солнца, буйные, дрожащие, брызгающие в сердце. И тогда он побежал все быстрее, но между лопаток чувствовал: она — тень — быстрее, и от нее — никуда, никуда… И не улететь. Куда мне лететь теперь? Уже некуда. А она хотела. «Научите летать…» Как же это сделать? Как, если у нас от крыльев остались две кости — лопатки да ключицы? Он давно упал. В последний раз, когда видел ее, она была взволнована и рассеянна, скользила мимо, будто бы и не замечая, какая за ней вихрится буря. Он ненавидел это. Потому что не мог покорить. И любил, ведь только и можно любить непокорное. Он был в Отделе Тайн. Был в той комнате. Странная вещица. Августус сам ничего не знает. Приказал убрать. «Что же, значит, эта нелепая «любовь» — так же реальна, как палочка, — хотя её и не видно за тканью мантии сейчас. И если палочка не болезнь и не плод фантазии, почему же «любовь» — болезнь?» Хрусталь бокала расплылся, потек, как свечной воск, и красное вино мерно капало со стола на белый пол. Из глубины дома раздаются приглушенные шаги. На его белое лицо ложится тень неудовольствия и чего-то еще. «Что это там за стук? Это она? Она? Ее шаги. Проходи. Я давно жду тебя» Тихий шёпот не укрывается от его чуткого слуха. Человек морщится и тянется за палочкой. — Может, прекратите праздно шататься и займетесь делом? — спрашивает он с ненавистью в пустоту. Кто-то замер там, затаил дыхание. И дверь с чуть слышным скрипом отворилась. Мужчина с белыми серебрящимися волосами выглядит тревожно и помято. Он делает четыре шага и падает на колени. В его глазах будто застыли последние слова, сказанные ему за дверью: «Надеюсь, у тебя хорошие новости, Люциус. Лорд в последние дни… Не то ты умрешь первым.» Ему достаточно беглого взгляда, чтобы увидеть это, и он отворачивается. — Говори, с чем пришёл. Малфой поджимает бледные губы, дрожащими пальцами лезет в рукав мантии и вытягивает — длинная, медленная игла в сердце — её палочку. — Дай. Тонкая рука протягивается. Длинные пальцы чуть дрожат, когда встречают гладкое древко. — Мне удалось​ узнать, мой Лорд, что все, кто был в Гринготтсе, выжили. Их арестовали и держат где-то в нижних камерах Министерства. — Повисло тысячепудовое молчание. Человек застыл на месте, лицо его ничего не выражало, только блестящий взгляд невидяще метался по комнате. — Все? — тихо спрашивает он. — Такие слухи ходят, Милорд. — А дракон? — Люди на улице могли обознаться. Человек закрывает глаза. Ему хочется заткнуть уши и кричать, хочется выгнать посетителя или пытать его. — Что-то ещё? — спрашивает он чуть слышно. — Они собираются устроить суд. И прилюдную казнь. Веки отверзлись и бледно-голубые глаза впились в посетителя. — Когда же? — О, это неизвестно, мой Лорд. Об этом, полагаю, будет сообщено в газетах, чтобы все… желающие могли поприсутствовать. Но если вы позволите, мой Лорд, соображение. — Говори. — Никому не стоит идти туда, думаю, они готовят там какую-то ловушку. — Без сомнения. Ступай. «Без сомнения — путь вперед только один — к старости и утратам, и только один выход — смерть. Время тратить. Время истин, которых я не понимаю и не смогу понять. Все загадочное, двусмысленное, неизъяснимое. Все, что не укладывается в историю, все, у чего нет никакой истории. Пятно света на тонкой цепочке. Солнечный луч на желтой стене. Одиночество, что отделяет живое существо от другого живого существа. Печаль, что неотделима от радости. Может, это путь в бесконечную тьму. Что ж, тьма — это хорошее начало. Тьма​ — это начало всех начал».