Синдром Адели

— Я не любил тебя, Корделия, — шепчет он тихо, и голос его сладок, словно мёд. Юи колотит. Её руки дрожат так сильно, что из бокала, зажатого в белых пальцах, выливается пара капель гранатового вина; они стекают по обнажённой коже бедра, выглядывающего из выреза тёмно-зелёного платья, и от этого ощущения к горлу девушки подкатывает желчь. — Меня зовут Юи Комори, — слабо говорит она непослушными обескровленными губами. Ей так страшно, что слова смазываются, превращаясь в мышиный писк. Карлхайнц усмехается почти по-доброму — с каким-то снисходительным умилением, будто перед ним новорождённый щенок, что издал своё первое неловкое «тяф»; и это так унизительно, что внутри Юи всё скручивается в ком, не давая дышать. Она чувствует холодный пот на своей оголённой спине, ощущает беззащитное трепетание лопаток под тяжестью меховой накидки. Хочется исчезнуть, раствориться в гладкости белой кожаной обивки широкого дивана, но Комори продолжает неподвижно сидеть, сжимая в руках высокий прозрачный бокал и отчаянно стараясь не поднимать взгляд на мужчину напротив. Ресницы дрожат от непролитых слёз, эмоции сжато скребутся за грудиной, точно крысы — и вся она, Юи, сама напоминает себе грызуна. Противно. Гадко. — Имена ничего не значат. Это такой же пустой звук, как крик появившегося на свет дитя — он плачет, ибо не умеет ничего другого. — Он плачет, потому что ему страшно, — неожиданно для себя возражает девушка, но тут же прижимает ладонь к губам, в ужасе расширяя глаза. Вампир тихо посмеивается в ответ. И смотрит прямо в душу: через плоть, нервы и сосуды. Видит девушку насквозь, и вместо вина пьёт её сладкий, отдающий гнильцой страх — столь густой, что можно зачерпнуть ладонью. Карлхайнц появляется за спиной Юи в одно мгновение — вот он сидит перед ней, белоснежный, словно мрамор, прекраснее солнца и страшнее тьмы, а вот его обтянутые перчатками руки уже мягко сжимают худощавые девичьи плечи, отдвинув мех в сторону — так, что он кляксой стекает на гладкий пол. Темнота струится вокруг него, тени кутают в объятья статный стройный профиль, и даже время словно склоняет пред ним колено, замедляясь вязкой душной патокой, смешиваясь с зашкаливающим ужасом. Юи думает, что ещё мгновение — и её стошнит. Но вместо этого просто становится паршивее. Хотя куда уж больше. — Чего ты боишься? — губы Карлхайнца щекочут мочку уха, язык слегка скользит по раковине; Комори передёргивает, сердце падает в кишечник. — Что я убью тебя? Что причиню боль? — Нет, — шепчет девушка, стараясь сжаться, спрятаться от его прикосновений, но вместо желанного одиночества темнота лишь сильнее прижимает её спину к широкой мужской груди, холодной даже сквозь бархат сюртука. — Я боюсь вашей силы. Неизвестности того, на что вы способны и чего хотите. Белые перчатки на ощупь словно плотный шёлк; касания перетекают на шею Юи, задевают бьющуюся в истерии жилку, пульсирующие синие венки под полупрозрачной плёнкой кожи. Крик застревает в глотке. Комори хочется зарыдать, позвать кого-то из младших Сакамаки или Муками — кого угодно, — пусть с болью и гематомами вокруг следов от укусов, пусть с давящими прикосновениями между бёдер: это понятно, привычно, с предсказуемым началом и концом. От пугающе нежных прикосновений главы семейства гораздо хуже, а от осознания обмана горчит на языке; на изнанке век всё ещё бледнеет образ другого человека — пушистая шерсть, в которую оборачивался волк. У Рейнхарта¹ волосы отливали русым, а глаза под стеклами очков напоминали карамельки, и улыбка так располагала к себе, что невольно хотелось улыбаться в ответ. Его халат всегда был чистым, но слегка мятым, а негромкий голос успокаивал и убаюкивал. Юи не сомневалась, подавая ему вдруг потяжелевшую ладонь и с уверенностью думая, что школьный врач доведёт её до медблока; «Вы выглядите уставшей, Юи», — говорил он обеспокоенно и сжимал её пальцы так бережно, словно боялся, что они расколятся от малейшего давления. — «Позвольте, я помогу вам?» И она кивала, стараясь приподнять уголки губ, и перебирала странно непослушными ногами, пока мир неожиданно не задёрнул перед ней шторы, а в разуме в одно мгновение не погас свет. А спустя несколько часов пробуждение встретило её головной болью и мраморным потолком с кроваво-красными каменными жилами, платьем в пол, растёкшимся по её телу, словно жидкий малахит, и страхом, примёрзшим к рёбрам. В богато обставленной комнате было холодно. А с его приходом стало ещё холоднее. — Я не причиню тебе вреда. — Карлхайнц нарушает недолгую тишину первым; он наклоняется к девушке особенно близко, щекоча дыханием выпирающие шейные позвонки. Он отстраняется так же резко, как подошёл. Всего одно движение век, и он вновь перед ней — со сцепленными перед собой руками и задумчивостью в янтарных глазах. — Что ты думаешь о вампирах? — спрашивает он неожиданно, и на его губах играет спокойная улыбка. Юи непонимающе хмурится. Дискомфорт в ней почти достигает своего апогея. — Что я... думаю? Карлхайнц кивает, и несколько волнистых серебряных прядей падает на его лицо. — Я имею в виду не только своих сыновей и Муками. Каковы твои мысли о нас как о виде? Прошу, не скрывай ничего и не бойся. Каков бы ни был ответ, я приму его с огромной благодарностью. Юи сглатывает ком вязкой редкой слюны, и этот звук кажется ей оглушающе громким. С каждой секундой, проведённой в обществе этого мужчины, тело всё больше перестаёт ей подчиняться; вместе с пенящимся страхом в ней расцветает нечто странное, инородное. Чужое. Это похоже на возбуждение, на восхищение и болезненное желание — чего именно, Юи не понимает. Но внутри неё словно натягиваются тысячи ниточек, и кажется, что её вот-вот вывернет наизнанку — и тогда кукловод повеселится вдоволь. Комори начинает говорить, и слова льются из неё так легко, будто и не её внутренности скручиваются спиралями от страха: — Я считаю их... вас эгоистами. Жестокими и грубыми, абсолютно безразличными к чужим чувствам и желаниям. Я чувствую страх в присутствии любого из вас. Я... Она резко замолкает. Что-то точно толкает её — словно удар в грудь, но бьют изнутри, и на один миг девушке мерещится женский голос. «Как ты смеешь так говорить с ним, маленькая дрянь?» — Ты ненавидишь нас? — Карлхайнц не выглядит злым или удивлённым, скорее, понимает Юи, огорчённым. — Считаешь бесчувственными монстрами? Девушка устало прикрывает глаза. Её руки подрагивают, страх продолжает пожирать иные эмоции, но она старается справиться с этим. Хотя бы немного. — Нет, — честно отвечает она и находит в себе силы заглянуть Карлхайнцу в глаза. — Никто не рождается плохим или хорошим, с чувствами или без. Я... я думаю, что вы и ваши жёны виноваты в том, какими выросли братья. Они... сломаны. Каждого грызёт своя боль, и они желают, чтобы её ощутили и окружающие. Чтобы стало легче. Вампир молчит долго — бесконечные минуты тянутся друг за другом, и единственный звук в пустынной тишине — стук пугливого девичьего сердца. Наконец он говорит: — Я знал, что не ошибся в тебе, Юи Комори. Ты истинная Ева. От этого имени что-то трескается внутри. Девушка открывает рот, чтобы что-то сказать, но из горла не вырывается ни звука. Она, следуя какому-то внутреннему приказу, делает большой глоток вина, тут же чувствуя, как под действием алкоголя кровь приливает к щекам. Становится немного лучше. А может ей просто отчаянно хочется в это поверить. — Что это значит? — хрипит Юи. Карлхайнц слегка наклоняется, и притягательная улыбка вновь ложится на его ровные губы. Он протягивает руку, и на одно мгновение в ней Комори чудится яблоко. Но белоснежные крахмальные перчатки пусты. — Пожалуйста, пойдём со мной. Обещаю, ты всё поймёшь. Она не хочет касаться его, но нити внутри дёргают тело вперёд, и её тонкие пальцы оказываются в мягком, но крепком захвате. Мужчина помогает ей подняться — Комори едва успевает поставить бокал на красивый прозрачный столик с резными ножками, как вампир ведёт её сквозь светлую гостиную в другую часть комнаты, к тяжёлой двери из гладкого тёмного дерева. За ней оказывается широкий коридор, усыпанный такими же дверьми; босые ноги Юи утопают в мягкости ковра, когда она поспешно идёт за вампиром, едва успевая за его широкими шагами. Они останавливаются в самом конце, и с лакированной поверхности януса² на неё глядит лев с сотканной из роз гривой. Изображение выглядит до странного реалистично, и девушка поспешно отводит взгляд, в то время как Карлхайнц галантно открывает перед ней дверь, приглашая войти. Спальня встречает Комори запахом цветов, прохладой и мягким полумраком. Юи замирает и неожиданно понимает, что чувствует острое дежавю — она была здесь раньше. Нет, понимает девушка. Не она. — Ты помнишь это место, Корделия? — спрашивает мужчина за её спиной, и на Комори мгновенное обрушивается осознание того, чего именно он добивается — но она не успевает сделать ничего, как губы без её желания стягивает чужая улыбка, а тело поворачивается, тянется к нему, и вот она уже в таких неправильно знакомых объятиях. И из горла вылетает вовсе не её голос. — Ох, Карл, наконец-то! Ты заставил меня ждать так долго! Корделия с обожанием глядит на мужа с лица Юи, взгляд её зелёных глаз скользит по его такому прекрасному лицу — утончённому, аристократически бледному и ровному — и останавливаться на губах. Мужчина нежно касается щеки жены, и она льнёт к нему, следует за прикосновением, словно кошка. — Я скучал, — говорит он, и женщина не распознаёт ложь. Она довольно смеётся, не обращая внимания на жалкую девчонку, тщетно пытающуюся вернуть контроль над своим тщедушным телом. Её милый Карлхайнц привёл её сюда не зря — само это место, это широкое бархатное ложе, на котором он так часто брал её долгими ночами, — всё жаждало возвращения Корделии, королевы, готовой вновь занять свой трон. И никакие Криста или Беатрис больше не стоят на её пути. Женщина опускается на колени с присущей ей грацией. Она чувствует отвращение к своему обличию — совершенно не привлекательному, всему плоскому, из углов и прямых линий, но, увы, выбирать не приходится. Благо, её умения идут куда дальше таких мелочей. Она не видит, как на лице Карлхайнца проскальзывает что-то, похожее на отвращение — когда Корделия поднимает взгляд, вампир улыбается той самой улыбкой, пред которой бессильна любая женщина, и от осознания того, что этот мужчина принадлежит ей, всё внутри женщины дрожит от удовольствия. Она касается губами паха вампира сквозь тонкую ткань брюк, трётся о него щекой, с наслаждением чувствуя, как твердеет под лёгкими прикосновениями плоть, как муж желает её даже в этом несуразном теле. Она дёргает за язычок ширинки, освобождая напряжённый член мужчины, и медленно скользит по нему языком. От нетерпения её (Юи) руки дрожат, и когда Карлхайнц, явно не настроенный на долгие прелюдии, больно зарывается пальцами в её теперь светлые волосы, она без сомнений размыкает влажные от слюны губы, принимая мужа полностью. Он шевелит её головой, почти насаживая на себя, и она послушно двигается, чувствуя, как пропитывается тёплой влагой низ живота, как становится тесным её любимое платье. Корделия скользит языком по выступающим венам, по каждому миллиметру твёрдой тёплой плоти, получая удовольствие, сравнимое с тем, что ощущает её мужчина — и всё в ней трепещет и желает ощутить его внутри в ином роде. И отказывать себе дочь Мене не привыкла. — Я люблю тебя, Карл, — выдыхает женщина, выпуская его изо рта, и медленно поднимается на ноги. Она хватает Карлхайнца за руку и тянет его к постели с винного цвета балдахином. На прикроватной тумбочке стоят свежие розы — с лепестками синее морских волн. Корделия ненавидит эти цветы. — Выкинь эту гадость. — Она морщит нос, кивая в сторону увитых узорами ваз, и вампир, улыбаясь, целует её тонкое запястье. — Непременно, дорогая. Но позже. Одежда стекает с неё легко и естественно, нагота укрывает лучше любой ткани; тело Юи белое, словно берёзовая кора, худосочное и абсолютно не привлекательное. Корделия думает о том, какую же несуразную оболочку подобрал её возлюбленный муж, но резко одёргивает себя — она не смеет допускать ни малейшего сомнения его решениям. Главное, что он вернул её, подарил вторую жизнь, в то время как Старуха³ кормит червей, а невзрачная серая Криста прозябает вечность в объятьях безумия. И эта сучка смела назвать её, Корделию, дочь прародительницы Мене и Повелителя демонов Брая, докучливой женщиной!⁴ «И кто же смеётся последним, дрянь?» — с наслаждением думает женщина, выгибаясь на гладких простынях. Белая кожа хорошо контрастирует с бардо постельного белья, и Корделия решает для себя, что хоть что-то в этом безвкусном тельце выглядит красиво. Карлхайнц не торопится присоединиться. Он смотрит, и есть что-то тёмное в его глазах, что-то горькое, словно шоколад. Мужчина неторопливо стягивает перчатки, и это единственное, что покидает его тело; сильные руки с тонкими музыкальными пальцами возбуждают Корделию, и от желания ощутить их внутри себя низ живота сводит судорогой. Она призывно раздвигает худые ноги, позволяя мужу любоваться собой — влажной и готовой. В небытие её ласкали лишь тьма и холод, и всё её окоченевшее существо изголодалось по прикосновениями. По нему. — Карл, ну чего же ты ждёшь? — капризно тянет Корделия губами Юи, и кто-то мог бы назвать это забавным, но им обоим не до смеха. Глава семьи Сакамаки позволяет ей вплести избалованную нотку в эту их кривую мелодию — вот только женщине она таковой не кажется. Зря. Он быстро оказывается с ней и в ней; Корделия стонет, кричит, и двигается в такт рваным толчкам, от каждого из которых тело разбивается в наслаждении до самых кончиков пальцев. Это больше, чем страсть, выше, чем плоть — это связь между мужем и женой, мужчиной и женщиной. Дочь Мене упивается этим — чувствами и ощущениями, что рождаются между ними. Карлхайнц скользит в ней легко, словно и не было стольких лет забвения, словно всё почти что как раньше. Девчонка была девственницей, и лёгкая боль лишь добавляет мазки этой картине, что они рисуют своими разгорячёнными телами. Он позволяет ей ещё несколько минут. С очередным движением, на пике женского стона, кинжал пронзает плоть легко, точно масло. Корделия замирает, и кровь отхлынивает от её лица, собираясь у раны в груди, пачкая кожу и одежду вампира. Сердце, то самое сердце, что так долго отравляло Юи Комори, пульсирует особенно сильно, будто стараясь вытолкнуть серебряное лезвие из своей мышечной массы. — Надеюсь, забвение будет к тебе благосклонно, — тихо говорит Карлхайнц, и на губах его спокойная улыбка. Он мягко касается светлых волос, бархатной щеки. В глазах женщины — непонимание и обида. — Карл... — шепчет Корделия, и её веки опускаются. Рождению всегда предшествует смерть. — Просыпайся, Ева. — Он целует белые тёплые губы, и взгляд его падает на синие розы. Знак невозможности. Юи Комори открывает глаза. *** Когда контроль над телом вновь перетекает в худые ослабленные руки девушки, Карлхайнц всё ещё внутри неё. Она обнажена, и из её груди торчит рукоятка кинжала, но боли нет, а кровь больше не течет. Мужчина улыбается ей и медленно вытягивает лезвие из плоти, и за считанные мгновения рана сплетается краями, аккуратно затягиваясь. Юи всхлипывает. Слёзы скапливаются в уголках её глаз, красиво стекают по коже. Карлхайнц мягко стирает влагу с девичьих скул, ласково касаясь большим пальцем чужой нижней губы. — Дитя действительно плачет, потому что ему страшно, — усмехается он, затягивая девушку в поцелуй. Комори позволяет ему возобновить движения, вбиваться в неё, целовать твёрдые розовые соски; что-то в ней слабо отвечает ему удовольствием, но разум плывёт, подводит её. Юи почти чувствует, как холодные пальцы, будто вновь закованные в перчатки, массируют её сознание, смазывая происходящее в неясные образы, в притупленные ощущения. С его оргазмом, прошибающим девушку горячей волной, в ней снова выключается свет. *** — Эй, свинья, очнись! Чёрт, Юи, открой глаза! Голоса — громкие, требовательные — разрывают, бьют колоколами по вискам. Ей хочется зарыться в окружающую темноту, испить её до дна и остаться в таком положении навсегда, но отчего-то Комори так упорно тянут на свет. Первым, что она ощущает, становится прохлада и тяжесть одеяла. Девушка щурится, смотрит непонимающе на сидящих вокруг её кровати братьев, на лицах которых застыло беспокойство и настороженность. Аято трясёт её тщедушные плечи. — Где ты была? — Он такой шумный. — Мы всю школу обыскали, а ты дома дрыхнешь, дура! Голова кажется тяжёлой и ватной. — Я не помню, — хрипит Комори. Ей просто хочется покоя. — Сучка забавляется где-то без нас? — мурчит Райто, но в его взгляде ворочается нечто нечитаемое. — Юи, — подаёт голос серьёзный хмурый Субару, — тебя похитили? Или ты ушла сама? Юи. Девушка вздрагивает; в груди словно щёлкает переключатель. Он поднимает на вампиров взгляд, и они видят: что-то изменилось. Комори улыбается, и меж губ блестят клыки. — Всё это больше не имеет значения. Мы уже вкусили «Яблока Эдема». Меня зовут Ева.