Милые дети

Савада Цуна любит фортепиано, горячий шоколад и осенние дожди и не любит людей, громкие звуки и гнетущий зной. У него сутулая спина, застиранная клетчатая рубашка и задумчивый взгляд; он держит кружку своими длинными гибкими пальцами и невидяще смотрит в окно, прижавшись спиной к спине своей сестры. — Не трогайте меня, — сухо говорит Цуна, глядя на Реборна сверху вниз. Тот еще и не сказал ни слова, лишь показался на пороге. Разговор короток. И закрыт. У этого Цунаеши мраморное лицо и абсолютное неприятие новых действующих лиц в спектакле его жизни. Он держит в руках нотную папку, разрисованную узорами инея; покрывается корочкой шоколад в чашке, леденеют кончики изящных пальцев. Савада Еши вышивает крестиком милые кактусы, смешных округлых девочек и чашки с чаем; у нее вечно сползающие на кончик носа нежно-розовые очки и огромные футболки пастельных оттенков. Она смотрит тепло, собирает волосы в некрепкие пучки и подставляет брату спину, понимая его без слов. — Савада Цунаеши? Нужно поговорить. — Извините, — произносит Еши виновато и качает головой. — Я не могу. Надо спросить у Цуны. Или мамы. Я не знаю, правда… Краснеют щеки, расстроенно глядят глаза. Разговор короток. И закрыт. У этой Цунаеши невинное личико и нежелание брать на себя ответственность в любом ее виде, приправленное мастерским умением переводить стрелки. Кактус на канве выпускает иголки, на лице девочки-шарика ослабленной ниткой расходится предупреждающий оскал. Они редко говорят. В доме царит тишина, нарушаемая лишь свистом чайника, звуками фортепиано и веселым щебетом матери. — Они такие милые дети, Реборн-кун, — рассказывает она, убирая вымытую тарелку в сушилку. Реборн жует медовую булочку и кивает. На кончике языка остается горечь.