АРГУС

– ... хочет, чтобы ее ребенок был похож на меня, – невозмутимо заканчивает Дедал. Мы в темноте со свищущими на разные голоса сквозняками. Над головами светятся щели, расположенные правильными секторами, как поперечные нити в паутине. Высоту оценить не берусь, может быть и десять футов, и все сто, смотря какого размера доски, из которых собрана щелястая конструкция. – Дедал, где мы? – Не узнал? На стадионе, под трибунами! – А... – Не найдут, проверено. Сюда со времен Основателей школяры бегают на свидания. Романтики на Астрономическую башню, прагматики сюда. И все кидают чары конфиденциальности, порой в очень экзотических вариантах. Осознай! Поколениями. Столетиями. Трибуны, конечно, перестраивались, но место все то же. Глаза привыкают к темноте, все отчетливее вижу наволочку на Дедке и, понятно, чертов пиджак олимпийца. Мое второе появление у Твилфитта и Таттинга обещает стать фееричнее первого. Тогда хоть мог оправдываться тем, что нечего надеть. А теперь завалюсь, клейменый Бафометом, коего хозяева боятся как огня, и это после того, как мне ударными темпами построили костюм. Небось, позавтракать не успели, сразу за палочки. – Дедка, ты, случайно, не знаешь, кто такой Бафомет? – Именно что случайно. Вроде Пана, только у него еще и голова козлиная, а не только ноги. Выдумка. – Уверен? – Ну, или весь Департамент надзора надо в Азкабан, а Статут о секретности на подтирку. Про Бафомета я читал в «Курсе магии» некоего Папюса, изданном в Большом Лондоне... Первокурсники из магловских семей приезжают в школу с такой «дополнительной литературой», и в конце концов она попадает к нам в корзину с щепой для растопки. Чертовщина в основном: спой «Te Deum» на мотив канкана задом наперед, свари черную кошку, трахни черного козла... Бафомет из этой компании, монстр для поцелуев под хвост. – Ведь не поверят... – Ты про Твилфитта и Таттинга?.. И не надо! Зачем тыкать в глаза чистокровным, что они обделались от магловской страшилки? Наоборот! Благодари, что предостерегли от опасности. А кто с ней справился... Дедал накрывает эмблему ладонью, закатывает глаза, сосредоточиваясь, и резко рвет руку на себя. Показывает – на ладони эмблема, стежок к стежку, как была, только с изнанки. – ... Уж конечно не ты, сквибяра, а могущественный волшебник. Может, даже Величайший. Может, даже с бородой! Но не тот, о ком все подумали! – И Дедка с хитрющей гримасой почесывает бороденку, похожую на пересаженную от Брежнева бровь. (Кто такой Брежнев? Это я помню: политический деятель эпохи Высоцкого. А про Высоцкого помню, как хоронили – поющие его голосом катушечные магнитофоны на подоконниках). Срываю пиджак, пытаюсь рассмотреть в скудном свете, Дедал услужливо зажигает на ладони холодный огонек. Ни следа. А вышивка была плотная, машинная, можно не сомневаться, что ткань под ней будь здоров покоцало иглой. – Дедулечка, ты, наверное, и перекрасить можешь? Усмехается уголком рта, без проблем. Подает пиджак, надеваю, Дедал широкими взмахами оглаживает лацканы, и там, где прошла его ладонь, Британский флаг из красно-синего становится розово-голубым. (Символично, учитывая курс на толерастию). Движения ладоней становятся вкрадчивыми, Дедал снимает колер по чуть-чуть и, светя себе огоньком, подолгу сравнивает оттенок с изначально белыми участками.* – Вроде не накосячил, – скромно заключает он и прибавляет света. Вот оно: Я! ВЕСЬ! В БЕЛОМ!!! – Фортцеаршбешиссен! – комментирует звучащий отовсюду и ниоткуда хриплый баритон. – ВАЛИМ!!! Дедал переносит меня в огород Хагрида. Место неудачное, нас видно из хижины и с башни Дамблдора. Маскируемся за тыквами, уже достигшими размеров собачьей будки. – Ты что переполошился? – интересуется Дедал, стряхнув с ладони забытый огонек. – Так в нас стрелять собирались! – А, услышал «шиссен»... Нет, Аргус, это не тот «шиссен», про который ты подумал. Понимаешь, в немецком языке можно соединить два существительных и получить качественно новое третье. – Швайнехунд, – вспоминаю откуда-то. – Вот! Здесь примерно то же, только соединены два э-э-э женских отверстия и накрыты мужским органом. – Ладно, свалили так свалили. Рули в Лондон, у нас полно дел. – Пять минут, – просит Дедал. – Надо узнать, что случилось у мадам Хуч. Она хорошая тетка, неудалая просто. – Это, что ли, тренерша так ругается?! – Она одна так и ругается... Возвращаемся в тот же щелястый мрак, только в сторону от прежнего места. Отсюда видна распахнутая дверь, прежде скрытая от нас за изгибом трибун. Свет из проема падает на истоптанный песок с редкими бледными травинками, за дверью убогий пол из некрашеных досок и нечто вроде оружейной пирамиды с метлами в ячейках. Ба, знаменитый чулан! Пока мы с Дедкой подходим, из одной ячейки вылетает растрепанная метла и с треском врезается во что-то в слепой для нас зоне. – Бешиссен, – вяло реагирует мадам Хуч. – Тук-тук, Роланда! – даю знать о себе до отвращения бодрым голосом. Сказал и уже знаю, что именно в таком тоне мы общаемся. А ведь даже имени ее не помнил, пока не раскрыл рот. Входим, тренерша сидит по-турецки среди рассыпанных прутьев, судя по всему, пытается собрать из двух метел одну. – Аргус... Выпьешь? Прав Дедал, хорошая тетка. – Вечером, если вернусь пораньше. Не знаю, как день пойдет. – Вечером я буду никакая... Кстати, пока я какая, ты тело-то покажи! Снимаю пиджак, расстегиваю рубашку. Хватит с нее. Хуч, легко поднявшись с пола, обходит меня вокруг, как лесоруб дерево, бесцеремонно лезет под рубашку на спине, двумя руками измеряет обхват бицепса, одобрительно похлопывает по плиточкам пресса. И вдруг, взметнув подолом, втыкает под ложечку острое колено. Дыхание перехватывает, хватаю воздух ртом, как рыба. – Мышцы сырые, дутые, медленные, – выносит вердикт тренерша. – По-хорошему, сбросить бы пятую часть мышечной массы, чтобы сердце не перегружать. Меньше мяса, больше клетчатки, никаких сэндвичей: один прием пищи – один кусочек хлеба. Сахар и жиры исключить, можно и нужно сливочное масло, до пятнадцати граммов в день, и не на хлеб, а в овсянку. – Я запомнил, – многообещающим тоном вякает из-за моей спины Дедал. – А, мелкий! Выпьешь? – Тренер Хуч, мэм, приглашает выпить простого домовика?! – включает хорошего эльфа Дедка. Хуч красноречиво поводит под мантией ударной коленкой. – Аргус, по-моему, ты даешь ему много воли. – Он польщен, Роланда. Однако виски не переносит по слабости организма, но не знает, как тебе необидно отказать. – Тактичный... Ну, так заходи с тем, что переносишь, мелкий. Отметим мои последние денечки в Хоге! – У тебя настолько серьезные проблемы? Она кивает на разбросанные прутья: – У самой новой метлы ресурс вышел пять лет назад. Попечители говорят, что каждый год выделяют деньги на три метлы, Дамблдор в ответ, что ему на учебный процесс не хватает. Как будто у меня не учебный процесс! Я разочарован. Вроде боевая женщина, вон как дерется. А уперлась в стену, и сразу виски лакать. – Аргус, вот сейчас у тебя то же выражение, что на их лощеных рожах! «Мы-то думали, что серьезное, а тут всего-навсего старые метлы»... Спохватятся, когда это барахло развалится под учеником, и я не смогу его спасти! А, дас гет мир ам арш фобай! Хуч садится среди прутьев, долго копается в складках мантии, попадая рукой в карман. Извлекает серебристую фляжку и отхлебывает. – Вот сижу и думаю, кому бы отдаться за два десятка метел. Увы, увы! В бытность мою лучшей загонщицей «Гарпий», когда после каждой игры меня дожидался букет с визиткой очередного папика, готового заплатить и как за двадцать метел, и как за сорок метел, я была гордая и трахалась задаром с теми, кто нравился. А сейчас за меня не дадут и полметлы. Одну пятую – пожалуй. Долгонько придется собирать, а? Распрямляю грудь... Доспехи на эти мощные мышцы! Пылающий меч в руку!.. И базуку, бля, чтоб расстрелять ворвавшегося в чулан полупрозрачного феникса. Дедка, виновато прижав уши, хватает меня за пояс, и мы аппарируем. Будет у меня личная жизнь или нет?! * В большинстве камер и мало-мальски продвинутых редакторах изображений есть опция – Баланс Белого, White Balance, засекреченная от рядовых юзеров, если судить по снимкам в соцсетях. Изучить, что там нажимать, можно за полчаса, и потом всю жизнь наслаждаться снимками без синюшности или желтушности. *** Стоим на холме с вытоптанной макушкой. Следы на проплешинах рыжей почвы оставлены явно не людьми, да и не животными. Словно топтались великаны, надев на ноги щетки из толстой проволоки. Вокруг сорный лес: густо растущие осины отбирают друг у друга свет, засохшие на корню стволы гниют и валятся, придавливая молодые ветки. Самые высокие вершинки ниже нашего холма, видно кругом на мили, и, куда ни глянь, всё гуще или реже заткано серебрящейся на солнце паутиной. – Я по привычке, – оправдывается Дедал, не дождавшись от меня слов (ну, нет слов!!!). – Ты ж не сказал, куда тебе надо в Лондоне... – К Твилфитту и Таттингу вообще-то. Но раз уж мы здесь, попробуем поговорить с Арагогом. Дедал, даже не пытаясь изобразить заинтересованность, пожимает плечами и переводит разговор на мадам Хуч: – Мы ей поможем? – Мы поможем детям. Ну и ей, конечно... Я вот что не понимаю: первокурсникам запрещены свои метлы, стало быть, дети попечителей летают на школьных... – ...И это аргумент, чтобы ничего не менять: «Разве мы подвергали бы риску собственных детей, если бы видели хоть малейшую опасность?!»... Фокус в том, что в ученических полетах ни финтов, ни скоростей. Большие нагрузки на метлу только в игре, а играть разрешено со второго курса, когда богатенькие уже привезут метлы из дома. – Тем более поможем. – Тупо купишь? – Это в крайнем случае. А так я вижу два перспективных направления. И метелки добудем, и Дамблдору на подол наступим, и мадам... хм, я говорил, что мне целители для здоровья советовали? – А то без советов ты не знал... Идет! Из невидимой нам дыры в склоне холма показываются часто стригущие рычаги, напоминающие сельскохозяйственные машины из старого кино. Потом, ниже их, мешок – не мешок, утыканный грубой щетиной... Шишка с рядом глаз-иллюминаторов... Сложно устроенные... хелицеры, насколько помню? Мозг неохотно складывает эту разрозненную жуть в картинку неземного существа с коленями выше туловища и подобием головки, которая на самом деле вместилище ядовитой железы с кусалками. У них не голова и грудь, а головогрудь. У них сердце и легкие в брюхе. А чтобы трахнуть паучиху, они плетут сеточку, сдрачивают в нее сперму, набирают в трубочку на ноге и закачивают даме в приемную воронку. Идея поговорить с такими перестает мне нравиться. А тут еще Дедал исчез... Нет, вернулся. Стоит на прежнем месте, а в руке ком серых трубок или проводов, с одного конца они ровно обрезаны, с другого висит пластина с набором паучьих глаз. – Это у него вместо мозгов, – сообщает Дедал. – Подержи... Нет, отойди, ты в белом. Жди здесь, я сейчас! И пропадает. Между тем паук стоит как ни в чем не бывало. Только не движется. Как выключенный механизм... Упал, разбросав лапы в стороны. А из недр холма показались еще четыре пары ног-рычагов. Ничем не давая понять, что видит опасность, паук повторяет путь первого и останавливается над тушей. Подгибает передние лапы... Разглядывает? Нет, при его анатомии все глазки глядят вверх. По аналогии с людьми, похоже на поцелуй в лоб павшего собрата. Но это нелюди. «Поцелуй» затягивается, живой так же неподвижен, как сдохший, теперь похоже на заправку... И так оно и есть, только живой закачивает в свежеупокоенного желудочный сок.... Что я здесь делаю?! Дедки все нет и нет. Прикидываю, что когда паук закончит кулинарную обработку брательника, он доберется до меня минуты за полторы. Еще секунд двадцать жизни смогу выгадать, если побегу от него под горку. И это все, осинник у подножья холма заткан сплошной ловчей сетью. А Дедка, засранец, спасает ценный ингредиент. Выдергивается ассоциация: любимое место эльфов у топки с большими котлами, я потный от жара, усталый и отчаявшийся, внушаю Дедалу: «Не надо тащить всего паука, он здесь наделает дел. Допустим, нужна ядовитая железа. «Осаливаешь» ее, и – бац! – расщепление при аппарации». Самое сложное для Дедки было понять, как волшебники умудряются расщепиться при аппарации. У эльфов это врожденная способность, малышня аппарирует, как только научится стоять, поэтому многие поздно начинают ходить. Вспоминая, как летом двенадцатого года объяснял высоким лордам тонкости работы с эльфами, могу только радоваться, что волшебное сообщество не усвоило урок сквибяры. А то бог знает, куда могло завести мое детское хвастовство. Дедал возвращается в компании дюжины подростков младше Соньки, нагруженных мешками с коробочками, банками и склянками. Расстилают брезент, прибивают к земле колышками, по какому-то непонятному мне алгоритму расставляют тару. Паук-кулинар поблескивает в нашу сторону выпуклыми глазками. – Работаем! – командует Дедал, и кулинара в минуту разбирают. Накаченная желудочным соком туша остается лежать, она уже не годится на ингредиенты. Специально взятые с собой две девчонки надписывают этикетки, парни, распустив перед ними хвосты, фехтуют обломками щетинистых ног, уши живописно развеваются. – Молодые, – снисходительно замечает Дедал. – Болтаются под ногами. Ремесел не изучили, к котлу с кипятком их и подпускать страшно. А так – испытали удовольствие от хорошо сделанной работы, повысили самооценку... Третий паук останавливается у полупереваренного и склоняется над ним то ли добавить сочку, то ли проверить готовность к употреблению. Втянувшиеся в работу подростки разметают его с огоньком, смотреть весело и жутко: стояло чудище, и вдруг по нему как будто пальнули из разных калибров, дыры с арбуз и дыры с яблоко светятся насквозь. Вторым заходом из-под него выдергивают ноги, потом растаскивают остатки, нужные и ненужные, освобождая место у полупереваренного, который стал отличной ловушкой. – На три метлы, считай, набрали, – прикидывает Дедал. – Даже на пять, если продавать не спеша. – Деда, изложи стратегический замысел: так и будем собирать на метлы? А поговорить? – Не с этими же! Это самцы, тупые, знают «Еда» и «Убить». К зиме их свои самки сожрали бы. После небурной любви... А вот теперь поговорим! Новый паук отличается от предыдущих, как раскормленный индюк от петушиных подростков. Коротковатые для огромного туловища ноги кажутся толстыми, но это из-за густой шелковистой шерсти (или как у них называется?). На головогруди шерсть длинная, свисает на обе стороны неопрятными клочьями, как у яка. Надутое брюхо волочится по земле, на нем шерсть переходит в щетину толщиной со сварочные электроды. Общая расцветка – гниющей половой тряпки с рыжими и черными островками. Претендент на диалог разумных останавливается, конечно же, рядом с полупереваренным, высовывает из шерсти хоботок и запускает в проломленную Дедалом дыру. Глаза при этом направлены на нас: два больших, по сторонам два поменьше и далее по убывающей. Хелицеры движутся так, что рябит в глазах, выстукивая нечто вроде морзянки. Дедал снимает с шеи грубый амулет из дощечки и пропускает шнурок через кулак. Теперь длины хватает, чтобы в шнурок пролезла моя голова. Надеваю амулет, и паучья морзянка превращается в голос, то ли низкий женский, то ли высокий мужской. Первое, что слышу: – Понаехали! Житья от них нет! – Приветствую, мадам Арагог! – Говорящая еда, – констатирует паучья мадам. – Думаешь, если научился трещать на языке высших, то глупые пауки тебя отпустят и подарят паровоз и волшебную палочку? – Зачем мне паровоз? – Это я должна спрашивать. Сколько леса срубили, зверья вкусного извели, и сами не знаете, зачем? – Когда здесь рубили лес, тебя еще на свете не было. Как и меня, впрочем. – Это что-то меняет? А паучиха непроста. Сам не пойму, как позволил, чтобы разговор шел по ее сценарию. Эти рассуждения о судьбах и целях цивилизации на коммунальной кухне могут тянуться годами, изо дня в день. Оглядываюсь – вон оно что! Холм с двух сторон окружают пауки. Выскакивают из той же невидимой для нас норы, направо, налево, бегут споро, еще минуты две, и цепочки встретятся. Мои эльфята встали спиной к спине, взяв девчонок в коробочку. Поглядывают на Дедала, ждут команды. Снимаю амулет, шепчу: – Дедка, ногу! И мадам Арагог перекашивает на сторону. Она быстро выпрямляется – восемь ног не две... Вернее, уже семь ног и две трети. Дедал рядом со мной, дразнит ее отломанной мохнатой дубинкой. – Заткнулась, старая! – ору, надев амулет. – Ты в моем лесу и будешь жить по моим правилам! Или обнулю на хрен, как мантикор и виверн! Видела здесь мантикор и виверн? По правде говоря, их здесь не видели с шестнадцатого века. Мадам сверкает иллюминаторами и молчит. – Дедка, ногу! Она готовилась. Она даже отскочила, чтобы вцепиться в промахнувшегося с атакой противника. Именно в этот момент Дедал мигнул у нее на спине, как двадцать пятый кадр, и спустя мгновение бросил на землю передо мной доломанную ногу. – Я задал вопрос! – ору, хотя черт знает, может, амулет переводит все в одну громкость, это ведь не динамик с усилителем. Мне самому надо орать, для настроя. – Не слышу ответа! – ...Не видела... – И с вами будет так же! Детей своих отзови! Лишних можешь оставить. Колеблется. Нас мало, их много. Опять же, они «высшие». – Ребятки! Каждый по одному пауку. Нервный узел. Бросать в нее. – Однако, двадцать одна метла! – констатирует Дедал, глядя, как на паучиху падает из невидимости то, чем думали ее дети. – Не выйдет. Затоварим аптеки, собьем цены. И вопросы возникнут, кто так знатно поохотился на акромантулов. – Эльфы не охотятся, – автоматически возражает Дедал. – Я знаю. Зато эльфы могут растащить по кусочкам ВСЁ! – Дык! Школа Ворюги! *** Рыжий паук размером с кошку демонстрирует чудеса проходимости. Где вскачь по веткам, где ныряя в щели, форсирует завалы бурелома, перелезает через гниющие на земле толстые стволы, по краешку обходит заполненные водой ямы и шмыгает сквозь ячейки ловчих сетей, не потревожив их затаившихся хозяев. Я бы не подписался пройти здесь без сорокатонного бульдозера под прикрытием хотя бы пяти стрелков с дробовиками. Но сейчас у меня есть Дедка. Отпускаем паука вперед и догоняем аппарацией, ориентируясь на магическую метку. Начинали бодро: с вершины холма Дедал шагнул мили на две. Потом уперлись в напичканный магией бурелом, тут иной раз и полсотни ярдов за подарок. Случается, Дедал перестает чувствовать метку, и мы ждем, когда рыжий паук выйдет из слепой зоны, без всякой уверенности, что его не накачивает желудочным соком удачливый собрат. А то по каким-то непонятным сквибу соображениям мечемся наугад, влетая то в гнилую лужу, то в лабиринт загонной ловушки. Влипали без счета, но у перемещений особая физика. Сейчас мы здесь, через миг там, а липкие сети, которые в иных условиях разве что танком рвать, остались на прежнем месте. Увы, в сферу Дедкиной магии попадает много лишнего, мы будто шерстью покрыты обрывками паутины, у Дедки на спине, как рюкзак, наполовину срезанный кокон с прилипшим внутри ребром то ли кролика, то ли кошки. Куда идем мы с поросенком?.. Странно, я точно помню, что у него было имя. Может, Пиглет? Такое незатейливое имя, поросенок Поросенок...* Проехали. Дедка не свинья, и вокруг не Стоакровый лес из книжки, а самый что ни на есть Запретный Лес, страшилка для детей и кормушка для авантюристов всей Магической Британии. Белому костюму кирдык, время безнадежно потеряно. Шеф уже на службе, и хорошо, если еще не проснулся. С утра я сам напугал Твилфитта аврорским расследованием, и что он сейчас предпринимает, не имея связи со мной, решает не голос рассудка, а голос миссис Твилфитт. Оптимально для всех, если галантерейщики сидят на попе ровно и ждут Ворюгу. Но могут и сдаться властям, для них это будет затратно, для меня очень болезненно. Я тоже собираюсь сдаться, разница в том, что я обязан доложить по начальству, а у Твилфитта и Таттинга даже при желании нет формального повода предъявлять покойника директору Департамента недвижимости. Желания, впрочем, тоже нет. Пойдут они либо в аврорат, либо сразу к главе ДМП Амелии Боунс, по традиции с подарками и криком «Не виноватая я, это все Ворюга!». По иронии судьбы для меня не так опасны авроры, как собственный шеф. Достигнув пенсионных восьмидесяти лет,** он усматривает попытки умаления своей власти в плохо заточенном карандаше и в недостаточно изумрудном оттенке чернил. Если информация о покойнике на моей территории пролетит мимо него и вернется из чужого департамента... Не берусь предсказать его реакцию. Из прошлой жизни приходят на ум дружеские советы подмыться и надеть штаны ширинкой назад. Однако, денек разгулялся. Под тощими кронами осин банная духота, стряхиваю лезущий в глаза пот, по-собачьи мотая головой. Руками вцепился в Дедала, при каждом прыжке страшно, что выскользнет, хотя знаю, что достаточно сцепиться мизинцами, и он меня не потеряет. Права тренерша: этих мышц для меня много, сердце не справляется, уже у горла чувствую толчки, еще чуть, и выскочит. А Дедка настоящий гигант. Сильнейший маг Хога, Флитвик (Дамблдор с его туманным потенциалом вне рейтинга, и не факт, что выше), выдыхается после десятка парных аппараций подряд. Школяры не замечают, а мне со стороны видно: если скомандовал «А теперь достали перья и записали», значит, тянет время, чтобы восстановиться. Еще скачок, и лес меняется волшебно, как будто Дедал аппарировал в другой мир. Мы на чистой солнечной опушке, впереди молодая дубрава, ее родоначальник, великан в три обхвата, как будто отошел в сторону, чтобы не мешать юной поросли. Ага, разбежался, иронизирует мой внутренний прагматик. На самом деле если что и пыталось расти под ним, задавил тенью, высосал влагу корнями... А хотя бы и так, все равно хорошо! Вон, родничок пробивается. Есть у старых дубов такое свойство: выводить на поверхность источники. Дивная опушка. Не зря ее выбрал человек из паучьего кокона. Его палатка растянута ярдах в двадцати от дуба (грамотное решение: в случае чего великан примет на себя молнию). Или – их палатка? Сколько еще жертв в паучьем логове? Вещи подскажут, чуть отдохнем и поглядим. А считать по условной вместимости палатки бесполезно, она же кемпинговая, для комфортной жизни на одном месте, а комфорт – понятие субъективное. Троим – только переночевать на боку, паре – неплохо провести отпуск, а для работы – скажем, травы собирать, – и одному тесновато. «Прихожая» под тентом всего в два фута глубиной, поставил кеды да примус, и все. Рыжий проводник, выполнив приказ паучьего матриарха, шустро уматывает назад. В ту сторону смотреть не хочется: доставший нас поваленный лес в паутине. Хотя есть и новенькое: на границе рая и ада стоячие ободранные стволы, нам видно три, и к каждому большой стрелой прибит акромантул, уже высосанный собратьями. Валимся с Дедкой на траву, замечаю тот тут, то там огоньки запоздалой земляники. – Сони! Привязанный ритуалом эльф приходит на мысленный зов, но мне охота вслух. И жалобным голосом. – Хозяин! – Умыться, пить и земляники. Сначала Дедушке. Жаль, нельзя изобразить ему дембельский поезд. Заслужил, но – не поймет же. Дембель для эльфа – казнь, а не поощрение. Сонька стоит, воздев очи горе – проникается важностью задания? Нет, вызвал подмогу. Узнаю девчонок, которые надписывали этикетки во время охоты на холме. Уходя, мы с Дедалом отправили всю команду в Хог: опасались коварства мадам Арагог, да и особых дел для эльфят не осталось, поскольку больше половины их трофеев пауки успели накачать желудочным соком. Подпортили нам триумф... Сейчас спросил девчонок, как успехи на ниве аптечного снабжения (не упрощаю речь для эльфов, пускай учатся). Поняли правильно. Одна осталась докладывать по каждому ингредиенту, другая, чтоб не терять время, пошла собирать землянику. Дремлю под тихое жужжание: «Яд акромантуловый – девять пинтовых склянок, желез для липкого шелка... желез для крепежных нитей»... Шесть видов желез у этих уродов. Специализация. Сплю. *У Милна так. Вообще, Борис Заходер привнес в книжку блестящие находки. «Любит ли Слонопотам поросят, и КАК он их любит?» ** Не нашел в сети, просто помню, что при Маргарет Тэтчер пенсионные возрасты в Англии были огромные, пенсии с мрачной иронией называли «пособием на похороны». Сейчас пенсия мужчинам назначается в 65 лет, уже принято решение поднять до 67. Так что 80 для волшебника, считай, льготный возраст. *** Будит меня некто очень знакомый: бицепсы-банки, древнегреческий пресс... Теребит, что-то требует. Вылитый я в зеркале. ТОЛЬКО ПОЧЕМУ У МЕНЯ ЛОШАДИНЫЕ НОГИ?! Встряхиваюсь. Кентавр. Оно и по стрелам в столбах было ясно, что их племя держит здесь границу. – Что ты делаешь в нашем лесу, человек?! Да задолбали высшие расы!!! – А ты с какой целью интересуешься, любезный? Предостеречь от пауков или подраться? Набычился: – Кентавры не бьют слабых! – ... А сильных рады бы, да не могут. Какой, однако, миролюбивый народ кентавры! – Эй, полегче! Я ж не оскорблял человеков! – Миролюбивый народ – по-твоему, оскорбление? – А то нет! Запомни, человек: кентавры любят своих самок. А мир они устанавливают. Там, где им надо, и такой, какой их устраивает. Он широко поводит рукой по двухмильной полосе поваленного леса и пограничным столбам с паучьими трупами, и заключает: – А миролюбие для слабаков! – Может, смахнемся, силач? – А давай! – Только чур, ногами не драться! Сник: – Не выйдет... Не сдержусь. Это ж наш коронный удар: встаешь на дыбы и по тыкве копытами... Может, на луках? – Не пойдет. Я к луку непривычный, а из своего оружия завалю тебя насмерть. Придется потом все твое племя валить, они ж месть затеют. – Все мое племя? Твоим оружием? А ты веселый человечек! (Ага, нас целый клуб! Мальчик-луковка, мальчик-дуболом, мальчик-робот, мальчик-ботан и я, мальчик-вор... Петрушку забыл: мальчик-беспредельщик. В раешниках обожал бить дубиной то тещу, то городового... Блин, веселые картинки для дошкольников – ни одного нормального!). – Лады, – говорю, – давай повеселимся. Выбирай мишень, и постреляем, ты из своего, я из своего. Кентавр молча тянет из лыкового короба за спиной палку. Я к ней присматривался: скорее всего, лук, раз в том же коробе стрелы, но уж больно вид неказистый, даже сучки не срезаны заподлицо. Может, дротик – бросить и забыть? Нет, упер палку в землю, привстал на дыбы, гнет всем весом... Ба, натяжение верных четыреста фунтов! Хагридов арбалет как детская рогатка по сравнению с этим монстром!* Накинул петельку тетивы, подергал – звук густой, контрабасный. – Ближний столб... Для начала. Вскинув пустой лук, он застывает на четверть минуты – ловит ветер? Не глядя тянет из-за спины стрелу, накладывает, и сразу рука пошла назад, оттянул тетиву до уха, отпустил. Чавкающий звук, треск. Стрела, такой же дрын, как лук, только потоньше, вонзается в столб на фут выше паучьего трупа, пробивает насквозь и застревает, уткнувшись сучком. Оборачивается с довольным видом, а мне что, я успел перемигнуться с Дедалом. Вскидываю свой... пускай будет ПСС, Пистолет Системы Станиславского, я его вот только что придумал. Хотел пальцем «выстрелить», но поднял руку, и сработал рефлекс: согнулся палец, ища спусковой крючок, левая нога отшагнула, разворачивая корпус боком к мишени, глаз поймал ровную мушку... Так вжился, что кожей ощущаю насечку рукоятки. Спускаю курок и успеваю удивиться, что не слышно выстрела. Срезанная чуть наискось верхушка столба со стрелой кентавра падает наземь и раскалывается по трещине. – Возьми свою стрелу, любезный. У кентавра недовольное, но ничуть не удивленное лицо. Да и то, было бы странно, если бы волшебное существо удивлялось волшебству. Срывается с места, выворотив копытами два клока дерна размером с тарелку, галопом скачет к столбу. Стрелу не глядя сует в короб и долго рассматривает то обломки полена в траве, то, привстав на дыбы, верхушку столба. В первый раз это здорово впечатляет, даже когда знаешь, что сработала магия перемещений. А непосвященный голову сломает, гадая, чем оставлен такой идеально отполированный срез. Возвращается задумчивый (душераздирающее зрелище – задумчивый кентавр). – Ворюга, а говорили, ты сквиб! – Про кентавров тоже чего только не говорят... Похоже, клиент дозрел: подрастерял понты, можно спрашивать: – Не знаешь, чья палатка? – Идиота. Нашел местечко для стоянки! – Я правильно понимаю, что ты его не видел? – Ну! В заревой обход тут ничего не было, в полуденный уже пустая палатка. – Давно? – Недели полторы... Сегодня одиннадцатый день, точно. Гляжу на палатку – целехонька. Ну, почти: в марлевом пологе неровная дыра с детский кулачок, как пить дать белка таскает тряпье, гнездо утеплять к зиме. Будь в палатке завалящий пакетик семечек, тут бы такое пошло бурнокипение жизни! Мышка за семками, лиска за мышкой, акромантулы за всеми, кентавры за акромантулами... – Благодарю за помощь. Рюкзак отнесешь в замок... – Какой рюх зах?! – Мешок, заплечный, в котором ты унес продукты. Все, что было в карманах, должно там и быть, до иголки. Если от продуктов остались пакеты, банки с надписями, тоже туда. – Пустых банок пожалел?! Кентавр багровеет и этак меленько подскакивает на передних. Охота на дыбы и по тыкве копытами, но впечатления от ПСС еще свежи. Пока. – Хозяина палатки нашли в паучьем коконе. Надо узнать, кто он, чей он, чтобы хоть известить родню. В рюкзаке могут быть документы, письма. На худой конец по банкам и пакетам найдут магазин, в котором их продали... Это понятно? Кивает. Вряд ли способен понять идею документов (Разве без бумажки не видно, что я Белое Копыто, или меня можно перепутать с этим ничтожеством Футовой Пипиской?). Зато родня для него святое, и опознание по личным вещам – очевидное дело. У него все вещи личные дальше некуда. Все обе, не считая стрел. Короб из лыка явно плела женщина – раскрасила шашечки уже побледневшим ягодным соком, – лук выстругивал сам и помнит каждый сучок. Может, и стрелы помнит... Странно, что не вижу ножа. В коробе ему не место – пока достанешь... Нищета в племени, вот что! Нож на семью, а то и на несколько, торчит в колоде между их юртами-ярангами, кому надо, подойдет и отрежет... – А банок не жалко, – говорю. – Вообще, если что нужно по хозяйству, приходите, обсудим. Запыхтел: – Кентаврам... – Знаю, не нужны подачки человеков. Так я и не подачку предлагаю. Ты взгляни как мужчина. Как старший в семье! У тебя дети, у меня дети. Когда мои дети болеют, их лечат травами, а ты знаешь, что где найти в Лесу. Может, и у меня найдется то, что нужно твоим детям. Мучица... – Лучше овес, давленый!.. Ладно, коль так. Рюх зах я вечером принесу, как обход закончу. Только это... Хагриду не говори. – Обижает? – Не... Сам обижается: «Не уважаешь, меня, лошадь?!» Ему выпить не с кем, и наливает по пинте, меньше посуды не признает. А мне с утра границу обходить! – Тогда встретимся у озера, на том берегу от замка. Из хижины будет не видно. – Приду, как луна взойдет. Если что, я Магориан. – Ну, а я Ворюга. – Кто ж тебя не знает... Уходит, а я рыбкой в палатку. Цигель, цигель, ай-лю-лю! (Это на каком языке?) Что тут у нас? Разбросанные вещи из рюкзака, у входа побольше. Можно представить, как людоконь, опустившись на передние колени, выудил рюкзак своим сучковатым луком и сортировал барахло, кидая ненужное назад в палатку... Спальник самый популярный: одеялко с молнией по краю, почковидный котелок по типу германского, кто его только ни копировал, простые белые футболки. Не хватает принта на груди: «Я безобидный магл». Ага, в Запретному Лесу, милях в двадцати от Хогсмита, и это ближайший населенный пункт... Что характерно, не вижу пакета с грязным бельем, и по запаху таковое не определяется. Хотя, может, все перешибает дух от моих носков. Выхожу и, сковыривая на ходу промокшие в болотах туфли, бреду к родничку в корнях дуба. Дедка постигает дзэн, валяясь на припеке, девчонки кормят его с рук земляникой. Тут же на травке Сони, поджал коленки к подбородку и со смаком предается пороку зависти. Долго стою в ледяной воде. Кислые носки скрутил и кинул акромантулам, новыми поделится покойник, по его делам бегаю. Родничок возмущенно журчит, омывая перекрывшие русло мозолистые лапы. Терпи, маленький, мне бы тоже хотелось, чтоб ты истекал из мраморного бювета в Баден-Бадене, и астеничные дамы пили твои воды из тонких кружек с носиком, а я втирал им про Кафку, дожидаясь, когда приличия позволят сказать: «Пойдемте лягемте в койку». Но жизнь устроена немножечко иначе, по крайней мере, моя, и я не вижу в этом трагедии. По мне, так лучше самому прокладывать русло на воле, чем с рождения течь в каменных берегах струйкой регламентированного напора. Цепляюсь взглядом за брошенные в траве туфли, а они поразевали рты. Гвоздики на отставших подошвах по-акульи в три ряда, цвет отдает в желтизну. Поднимаю, смотрю, не верю. Протираю глаза, результат осмотра не меняется. По привычке искать хорошее в каждой жопе говорю себе, что теперь хотя бы точно знаю, куда попал. Это не мир магии. Это Страна Дураков. Где еще в последнем десятилетии двадцатого века подошву модельных туфель прибивают деревянными гвоздиками?!** * Подразумевается, что рабочий ход тетивы у лука больше, чем у арбалета. Из школьного MVквадрат пополам можно вывести, что двукратный прирост рабочего хода (другими словами, пути, на котором тетива толкает стрелу) вчетверо увеличивает энергию стрелы. ** Кто не знает – это не моя фантазия, а суровый реал. Подошвы пришивали навощенной дратвой, а чтобы она не пережевывалась при смещении слоев кожи, добавляли деревянными гвоздиками. (Железные держались подольше, но превращали жизнь в кошмар: вылезает такой гад, когда наступишь всем весом, пускает тебе кровь, а рукой не нащупаешь – прячется). Кожаные подошвы и сейчас не любят влаги, а без водоотталкивающей пропитки, на деревянных гвоздях, норовили разинуть рот при первом же дожде. Так что галоши не дурацкая мода предков, а необходимость. Наконец, в годы войны Григорий Семенович Петров создал «мертвые» клеи популярной поныне группы БФ. От средневековой дратвы и липовых гвоздиков к полимерам! Каков скачок технологий! В быту БФ стал вроде железного коня на смену крестьянской лошадке. Взял наш Гога клей БФ, И, немного попотев, Склеил он буквально враз Непослушный унитаз Ну и так далее. От Москвы и до Калуги стилем рубят буги-вуги. Кстати, свой первый переворот в технологиях Петров совершил еще до революции: он отец русских и американских (!) ФФ пластмасс. Не повезло человеку с фамилией. Бутлерова легко запомнить. У Зинина еще усы до плеч, со школы снятся. А Петровых много... *** В приемной шефа появляюсь весь в пылу боя, роняю на пол ногу, свистнутую у прибитого к столбу дохлого акромантула. Рядом картинно валится Дедал с прилипшим к спине ошметком кокона. Визг, ждущие приема дамы цепляются друг за друга, забыв о палочках. (Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?). Секретарша, страшная, как жизнь моя, грудью встает у кабинета шефа. Порыв искренний, она оборотня не пропустит, пока жива. Узнаёт меня, опускает упертые в косяки руки. – Ворюга?! – Прозерпина! – Снимаю крышку с затрофеенного у покойника котелка, добротно сделано, ни капли не пролил. – Вода из волшебного родника. Пей сейчас, а то вдруг свойства потеряются. – А сам-то пил? – Только на ней и держался! – киваю на оторванную ногу. Прозерпина доверчиво берет котелок двумя руками, пьет, капли бегут по подбородку. Прости, подруга, но где бы я взял для тебя шоколадку? А вода вкусная, по-настоящему бодрит, и сорванные мозоли у меня на ногах подсохли буквально в пять минут, пока эльфы снимали палатку. Может, правда волшебная вода. Просительницы смотрят горящими глазами, нога давно отсканирована, и по ней восстановлен живой акромантул, как динозавр по окаменевшей какашке. Чует мое сердце, что Битве у Волшебного родника суждено стать сплетней месяца. – Уф-ф, больше не лезет! – Прозерпина высовывает из котелка и впрямь помолодевшую мордочку. – Остатками я умоюсь! Только... – Не пройдут! – заверяю, и секретарша кидается в туалет. Бегом! Пока свойства не потерялись. Эта страшненькая – единственная искренняя женщина среди сотен, мявших диван в комнате отдыха за кабинетом шефа. Преданная, любящая, мудрая. Будь у нее сорок лет назад нынешние финансовые возможности, стала бы красивая. А сейчас боится играть в чужие игры. Серой мышкой привычнее. Ее долго нет, подозреваю, что размазывает волшебные остатки по всему телу. Мы с Дедалом подвергаемся жестокому рассматриванию в упор, отягощенному сиськами. Гестаповки на одно лицо: мать и, как ее старые снимки, дочь с внучкой. Могу поспорить, что пришли по делу о наследстве, в таких случаях часто берут младшеньких, чтоб давить на жалость. Вот и давили бы на нее, а не на то, что давят! Дедке, и то неловко, хотя понятия о привлекательности у нас и у эльфов различаются так же, как тела. Он отпрашивается домой, не отпускаю, мы же из боя, из пекла, а его там заставят надеть чистую наволочку. Обиженный Дедка набрасывает невидимость, и тогда старшая обращается ко мне: – Мистер Ворюга, не сочтите за бестактность: у вас на пиджаке то, что мы думаем? – Леди, если вы думаете о ловчих сетях, то да, влипал, и неоднократно. – Но шелк акромантулов не режется сталью! – А у меня ее и нет! На лицах работа мысли, даже младшенькая морщит лобик. (На вид типовая слизеринка, курс пятый-шестой. Сплетни, интриги, рукоделье или контрабандный магловский роман, чтобы развлечься в ожидании жениха). Битва у Волшебного родника обретает масштаб эпоса. Врывается бурлящая энергией Прозерпина: – Аргус, это чудо! Вертит головой, давая рассмотреть порозовевшие щеки. Так счастлива, что мне впору провалиться на месте со стыда. Холодная вода из-под земли привела кожу в тонус, ни больше ни меньше. Через полчаса эффект пройдет... Хотя полчаса счастья лучше, чем ничего, верно? Рассказываю о покойнике из кокона: магл, доказательства я лично добыл у паучьего логова – в общем, он сам дурак, а Департамент на высоте. Прозерпина исчезает в кабинете шефа, напоследок игриво вильнув плоскими ягодицами. Доложит, как надо, а у меня еще палатка со всеми вещами – пускай шеф пороется, щегольнет дедуктивными способностями. Надо почаще гундеть: «Магловский, магловская, магловский», чтобы шеф на этом и зациклится, не задаваясь вопросом, как магл очутился в дебрях Запретного Леса. Я лично вижу три варианта, самый очевидный – аппарировал с волшебником. Если сам не волшебник. Маловероятный – по воздуху. Осуществимый, но не в этом случае – прорвался со спецподразделением. «Дошел пешком, в одиночку» просто не рассматриваю ввиду абсурдности. Среди стульев для посетителей нахожу один, с промятыми ямками, как от двух больших яблок в песке. Подсаживаюсь и шепчу: – Дедал, а кентавр-то врет, как сивый мерин. – Гнедой, – сварливо поправляют два яблока. – И не мерин, у него причиндалы – дай Создатель каждому. А так – да, врет. – В чем, по-твоему? – Он видел этого... «туриста». – Не просто видел, а договорился с ним. Палатка стоит на виду, так охраннику легче присматривать. – Это ясно, Аргус. По-моему, кентавр видел, как «туриста» в кокон замотали! – И поэтому сразу же забрал продукты?.. Нет, Дедка, тут пятьдесят на пятьдесят. Видел, не видел, а к вечеру так и так очистил палатку от продуктов, чтоб ее зверье не разорило. Обсуждаем, почему кентавр не стащил палатку. В целом ясно: понимал, что вещички пропавшего человека в стойбище натолкнут авроров на очевидные подозрения. Но Дедка гнет свое, мол, чтобы бояться подозрений из-за вещичек пропавшего человека, надо знать, что человек пропал с концами. Что его могут сто лет не найти в паучьем коконе! А если кентавры не видели, как пауки убили «туриста», то чего им бояться? Народ они вороватый по нищете, палатку в своем лесу сочли бы за дар небес и сперли обязательно! Время к ленчу, а Прозерпины все нет. Ох, не про магла в коконе она докладывает шефу! Да и не докладывает. Наконец, выходит. На щеках уж не румянец – огонь! Стыдливо улыбаясь, распахивает мне дверь. Дедал за мной, невидимый, чем-то бренчит в увязанной комом палатке. В кабинете недвусмысленно пахнет сексом, шеф пурпурен, как очищенная для винегрета свекла, и самодоволен, как гиппогриф. – Аргус! Зерпи мне все рассказала! Это замечательно!.. Вот так живешь, кладешь всего себя без остатка на алтарь служения обществу, и за рутиной не замечаешь, что рядом, прямо у ног твоих, растет настоящий герой! Он воздвигается над столом и выходит мне навстречу! Верить ли глазам своим?! Аристократ из Священных Двадцати Восьми... Оглядываюсь на часы и убеждаюсь, что верить глазам можно: через две, нет, через полторы минуты перерыв на ленч, и шеф просто сокращает мне время для доклада, а себе путь до ресторана. – Аргус... Тут вот что... Я, разумеется, не смею настаивать... Но меня бы очень обрадовало, если бы... Не срочно, Мерлин упаси! – Шеф доверительно кладет руку мне на лацкан, кажется, просьба не ограничится Луной с неба. – ...А, возможно, через неделю или даже две, когда ТАМ все успокоится, ты бы принес немного Живой воды и для меня! Осознаю, что «Зерпи мне все рассказала» может и не включать покойника из кокона. И что шеф влип в паутину на моем пиджаке! Усугубляя идиотизм ситуации, в кабинет влетает полупрозрачный феникс... *** Я говорил, что у шефа пунктик насчет умаления власти? Любовно выпестованная паранойя уже заставляет его искать покушение на свой авторитет в стаканчике с карандашами (Сломанный?! Перестали уважать!). А тут чужой патронус. Без спроса. В его кабинете. В то время, как он дает руководящие указания. И вид-то у патронуса гнусно жиденький. Скастован на отвяжись, дескать, стану я стараться ради каких-то не величайших и, возможно, даже не светлых. – Аргус, мальчик мой, ну, где ты? С утра тебя добиваюсь! – капризно гнусавит мерзкая птица. В Хоге привыкли, что у Дамблдора все мальчики его, кто не девочки. Есть мальчики Не-удосужился-запомнить-имя, а есть мальчики с именем Не-удостаиваю-«мистера». Бытовое хамство, которое Дамби называет привилегией своего возраста. Может, и была там сексуальная подоплека – не помню. Уж точно в те времена ему еще не перевалило за сотню. Но то в Хоге. А я сейчас на волне Департамента с его затянутыми под пуговку барсуковскими галстуками, и фривольность Дамблдорова посланца стреляет в ухо. Шеф еще бурлит после внезапного подарка Прозерпины и готов в каждой крышечке с шишечкой усмотреть грубое приглашение к интиму (с шишечкой же). Он хрипит и рвет воротник. Стоим близко, хорошо вижу, как у него в глазах набухают и лопаются сосуды. И вдруг из-под ложечки, где древние рисовали магическое ядро, вырывается плазменный луч и в пыль разметывает феникса. Бледные искры еще тают в воздухе, а обессиленный выбросом шеф наваливается мне на грудь. Буксирую его в кресло. Пиджак приходится снять, шеф с любопытством младенца смотрит, что там прилипло к руке, стряхивает, пиджак не отстает, шеф улыбается, довольный неожиданной забавой. Зову – никакой реакции. Шеф свободной рукой тянет пиджак и, наклонив голову, заглядывает: что там приклеилось? ИНСУЛЬТ?! В приемную выхожу как ни в чем не бывало. Шепчусь с Прозерпиной, та отсчитывает мне десять «галек» из сумочки и деловой походкой скрывается в кабинете. Я к просительницам: – Леди, вы же знаете, что пришли слишком рано. Сейчас у лорда перерыв на ленч. – Безусловно, – соглашается старшая. – Я только хотела быть первой. В прошлый раз лорд принимал одну... леди. Принимал... принимал... а на меня времени не хватило. Зато поняла принцип и явилась с дочерью и внучкой, на выбор. Нет, это не Страна Дураков. Это публичный дом на гастролях. Отдаю золото. Дескать, лорд сочувствует, отдохните у Фортескью, а секретарь проследит, чтоб вы были первыми. По вспыхнувшим глазам ясно, что потратят сиклей пятнадцать, на остальное будут жить месяц. Семенят к выходу, пока барин не передумал. Придерживаю мать семейства. – Дело не мое, но все же... – Как я, бесстыжая, не пожалела внучку? – сразу вспыхивает она (Ждала, ждала таких вопросов, высказанных и невысказанных). – Это действительно не твое дело, Аргус Ворюга. Что ты знаешь, о нашей жизни?! Привык у себя в замке на всем готовом, а у меня?! Муж играл, два состояния спустил! Дочь-бесприданница повисла на шее, Мордред знает, от кого родила. Обеих накорми, за внучку в школу заплати... Думала, счастье, что муженек хоть дом не успел проиграть – так нет, навалились наследнички!.. Голос женщины опускается до басов, бухает в уши: «Привык на всем готовом... Привык. На готовом. На всем»... Душный кабинет, отделанный сосной, неудачно тонированной под орех, Тот Человек с золотыми пуговками, бубнящий голос мисс Крыс: одет, обут, на всем готовом... Я не чувствую за собой вины и прислушиваюсь ровно настолько, чтобы не получить линейкой по рукам за невнимательность. Наслаждаюсь тяжелым запахом восковых свечей – у нас в дортуаре свеча сальная, вонючая, всегда одна, и, когда кто-то выходит с ней в уборную, другие боятся в темноте. (В уборную по ночам бегают все, мы даже не знаем, что есть дети, которые спокойно спят до утра). Джентльмен с золотыми пуговками опасен, и не как мисс Крыс, которая назначает нам карцер и порку, и даже не как гнида Браун, взявший манеру вымачивать розги в соленой воде, а боишься, подставляй очко. Джентльмен опасен абсолютно. Ему бровью повести, и не станет ни мисс Крыс, ни Брауна, ни всего сраного приюта, и пускай бы он горел в аду вместе со мной. Удивляюсь, что этого не чувствует мисс Крыс. Бубнит, как хорошо мне тут живется на всем готовом. А уж она-то как волнуется за мое будущее! Вот не лежит у нее душа отдавать всего за две гинеи такого прекрасно воспитанного мальчика. Он и у садовника обучение прошел, и за лошадьми умеет, а сейчас помогает столяру и уже сделал вот эту замечательную рамку для портрета Его Величества, можете убедиться, сэр, какая тонкая резьба... – Ворюга! – наступает женщина. – Раз уж читаешь мне мораль, подскажи, что делать. Наследники ноют, продай дом, поделим деньги, а мне куда? В бардак наняться? Так ведь не возьмут, скажут, старая! – Прости, ты... – Аманда. Была Стар. Только я давно уже не Звезда... – Аманда, а ты и твоя дочь – вы не пытались РАБОТАТЬ?! Собирался ее успокоить, что шеф не по девочкам, но разговор ушел в сторону, и хорошо. Некого тут успокаивать. Внучка была взвинчена, ни больше ни меньше, то-то смущала Дедку зазывными взглядами. На кошках тренировалась (почему на кошках? На Дедках!). Семейство Давно-уже-не-Звезд списало девственность младшей в обменный фонд, не удастся сегодня махнуть на дом, станут искать варианты. Распахиваю для нее дверь. Уходит. И правда, зачем полез мораль читать? Хотел только убрать из приемной сплетниц, а то поднимется суета, целители-хренители... Нечего тут посторонним уши греть. Решим дело келейно: шеф отдохнет в мэноре, польет цветочки, а Департаментом порулит Прозерпина. Рулила же до сих пор... Ой, молчу, это ж какое умаление власти... *** В кабинете две новости, плохая и хорошая. Шеф прилип второй рукой, и он адекватен. Пожалуй, первая новость тоже хорошая, поскольку прилипший шеф в ближайшее время не сможет пользоваться палочкой. Прозерпина уже пыталась откромсать ножницами пиджак, в результате спереди появился фигурный вырез, в котором угадывается размытый силуэт Дедала. (Прикрывал меня. Насколько тела хватило). Потом у нее прилипли ножницы. Шеф время от времени ими побрякивает или тянет прилипшие руки и разглядывает шелковинки, удивляясь, что такая тонюсенькая малость не рвется, сколько ни дергай. При всем том он внятно диктует заказ на ленч, требует джина для аппетита и с удовольствием опрокидывает стопочку из рук Прозерпины. Разумеется, ему в голову не приходит угостить меня. «Keep Distance» в его кругах – не правило дорожного движения, а принцип жизни. Словом, шеф как шеф, только непривычно благодушный. Подозреваю, что инсульт его все-таки тюкнул и снайперски угодил в гнездо паранойи, не затронув жизненно важные центры. – А теперь, героический наш Аргус, – требует он, вкусно выдохнув можжевеловкой, – доложи нам, с каких это пор мой управляющий стал мальчиком Дамблдора! Голос ясный, сочный. Отрядом латников командовать таким голосом под грохот стали по щитам. А глаза хитрые: как я вас развел! Ответ я обдумал, но для вида мнусь, как будто рожаю на ходу: – Вы ведь ждете правды, сэр Титус, а у меня ее нет... Может, я и не мальчик Дамблдора, а его девочка или вовсе ездовая собака... Не знаю... Он трижды поил меня зельем забвения. Шеф молчит, наливаясь дурной кровью. Опять умаление власти! Сегодня Дамблдор чистит мозги его подчиненному, а завтра? Его секретарше мемуары диктовать начнет?! А не то, упаси Мерлин, пойдет на охоту с его собаками?! Не говоря о том, что по головам маленьких людей катят бревно на больших. А в моей голове за восемьдесят лет службы должен был собраться весьма любопытный гарнитур из шкафов со скелетами – самому жалко, что не помню... – Даты! – рявкает шеф. Однако... Назови ему даты, когда тебя памяти лишали. – Сорок третий год, не позже июня – весна или лето, но в школе еще шли занятия. Пятьдесят шестой, когда Дамблдор занял место Диппета. И в нынешнем году, три недели назад, как раз после этого я угодил в Мунго. – Про нынешний год я тебе сразу скажу: со стороны Хогвартса в нас дерьмо не летело. Можешь не париться, ты ничего ценного супостатам не выдал, а твои утраченные воспоминания о засохших прелестях мадам Пинс, по-моему, невелика потеря, – расплывается улыбкой Чеширского кота шеф. – Остальное сам соображай, а я и знал бы, ничего тебе не сказал. Уязвимый ты, Аргус. Тебя там в глухомани успеют запытать и закопать, а мы спохватимся, когда не сдашь квартальный отчет... Для понимания текущего момента полистай «Пророк». Читать там как всегда нечего, а тенденция, так сказать, модные мысли осеннего сезона.... Вот и нашлась моя любовница, а заодно стало ясно, что в Хогвартсе я у шефа не единственный осведомитель... Что за Пинс-Пипинс? С засохшими прелестями... Для той руины с одиноким раненым гормоном, которую Поппи тащила в Мунго левикорпусом, и Маккошка божий дар. Надеюсь, Пинс хотя бы поумнее. – В сорок третьем Дамблдор был никто, – замечает шеф в пространство. – Я начинал работу с акромантулами, он пытался перехватить. – И проснулся ты без памяти, зато с больной попкой! – веселится шеф. Не улыбаюсь, это все, что я могу себе позволить. Кто обижался, те уже не работают. А Дамблдора я тогда сделал, и зелье не помогло!.. Пауки просто не пожелали отдавать Хагриду коконы. Организовать добычу, как в Южной Америке, с зачисткой всех взрослых особей, Дамблдору не позволила собственная репутация защитника сирых и убогих – ну, или тех, кого он желает выдать за таковых. Акромантулы ведь считаются условно разумными, это ж сколько слез можно выжать у домохозяек историями о паучонке, потерявшем маму... Сейчас вспомнил, как Хагрид просил достать самочку для мадам Арагог. Я купил в зоомагазине паука-птицееда и торжественно выпустил у ее норы. Сожрала, конечно, но Хагрид не видел. А осеменяли ее спермой из Бразилии. Дедка потом показывал в эльфятнике жестяную воронку для растительного масла и утверждал, что у нее такая же. – Насчет пятьдесят шестого года надо подумать, – и шеф замолкает, прикрыв глаза. Вспоминает желающих догнать, повалить и отобрать на предмет их связи с Величайшим Светлым. – Дамблдора поднял из-под ног министр Спенсер-Мун, – изрекает он, вернувшись в реальность. – Хотелось ему щегольнуть перед Черчиллем нашим вкладом в Победу, а тут подвернулся школьный профессор со сказочной историей, как он сразил Гриндевальда в свободное от работы время. Извини меня!* Гриндевальд, теоретик и практик войны всеми видами оружия, от «бомбарды» до авиабомбы, и учителишка трансфиги, не замеченный хотя бы за утренней зарядкой. Да якобы сразил-то не в спину из куста, а на поединке! Верните мои пять лет и бархатные штанишки, может, поверю... Какие, в задницу, поединки при тогдашнем ожесточении, когда уже не армии, а народы рвали друг друга насмерть?! Поединки... А он «Юнкерс» видел, поединщик? А ножку детскую оторванную в сандалике? Убеждаешь себя: «Это всего-навсего маглы», и знаете что? Получается неубедительно! Шеф взглядом требует налить, выпивает, как воду, и продолжает глухим бесстрастным голосом: – Вы с Дамблдором в Хоге пересидели бомбежки Лондона, а я дважды спасался только аппарацией. Второпях оставил сапог, вернулся, а там квартал поболее Косого в руинах... А Гриндевальд... Он был демиургом той войны. Уже не человек, нет, а потусторонняя сущность, абсолютно испорченная властью над жизнями и смертями. Еще в Испании было: едем в его панцере... У него смешная такая повозка была, высотой вот, мне по подбородок, командир сидит чуть не на плечах у драйвера. У маглов, конечно – свою Гриндевальд расширил изнутри... Шеф осекается под нашими взглядами. – Что смотрите? Ну, бывал я у него на континенте, и не раз. Надо же было присматривать за нашей недвижимостью... Едем, он что-то вычисляет в блокнотике, не сходится, осмотрелся из люка и командует поворачивать к женскому монастырю, мол, проверить кое-что. Проверил. Весь монастырь под нож. Едем дальше, он с такой искренней обидой: «Христовы невесты! Одеты, обуты, виноград кушают, работают мало и в охотку, всего и обязанностей – влагалище на замке держать. Так нет же! Для ритуала надо сорок девственниц, а я двадцати не нашел!»... Остапа понесло, а часики тикают. Принесут ленч, потом у него прием населения... И не прервешь. Да и не хочется. Вот не знал, что шеф такой боевой. – ...Думаю, не ошибусь, сказав, что из абсолютно нечеловеческой морали Гриндевальда логично происходила и его нечеловеческая отвага. В Белой Руси partisanen навели девятку бомбардировщиков на деревню, в которой встал на ночевку его карательный батальон. Я проснулся, когда уже бомбы рвались, мундир в охапку и аппарировал на полмили в сторону. А у этого сукина сына принцип: не бросать своих. «Своими» на тот момент были отборные подонки, предатели своего народа, и расходовал их Гриндевальд, как туалетную бумагу. Но, вишь ты, врагу не бросал! Как сейчас вижу: сидит на своей лоханке, ноги в люк свесив – так ему обзор лучше, – в руках машинное ружье,** и постреливает в небо. На него, уже точно видно, что на него, валится русский бомбер и строчит в ответ. Пули, вот, с большой палец, куда попадет, то и оторвет, и на подвеске четыре бомбы по четверть метрической тонны... Победил его Дамблдор, как же!.. На что он только рассчитывал? – Когда врал? На орден Мерлина, видимо. – Действительно, – остывает шеф. – Умеет бородатый оказаться в нужное время в нужном месте. Еще и Крест Виктории отхватил у маглов. Не знал? – Я о победе Дамблдора знаю только по карточке от лягушки. В Мунго один мальчишка собирал, я и взял у него почитать. Шеф хохочет до слез, порываясь утереться рукой с прилипшим пиджаком. Прозерпина, кусая губы, чтобы самой не смеяться, удерживает его и промокает начальственные слезы платочком. – Взял почитать карточки от лягушек! Это я сыну расскажу! Аргус, тебя ничего не берет! Попал в больницу без памяти, почитал карточки, и к гоблинам, бюджет утверждать... Как тебе шампиньоны по-королевски? Ответа шеф не ждет, он щегольнул осведомленностью. А мне гадать, откуда протекло. Не от эльфов же и не от гоблинов... Я собирался зайти к Фортескью, наверное, и зашел после банка, заесть слизнячковый «особый секрет». Небось, болтал напропалую. Знаменитость с портретом на первой полосе... Пытаюсь вернуть разговор к пятьдесят шестому году, но шеф потерял настрой и отделывается кратким изложением. К волшебной победе Дамблдора со временем привыкли (Раз Гриндевальд в тюрьме, то кто-то его победил, ведь так?). Спустя десять лет поблекший герой все еще преподавал трансфигурацию, а Спенсер-Мун копал под действующего министра Вильгельмину Тафт, пытаясь вернуть себе потерянный пост. Вербовал старика Диппета, чтобы через него влиять на родителей учеников, не сумел договориться и вспомнил о своем герое. Дамблдора при живом директоре стали пропихивать в его кресло, была какая-то некрасивая история, о которой я докладывал одно, потом стал докладывать другое. Шеф интересовался делами Хога постольку поскольку и не среагировал должным образом. А Дамблдор заполучил под задницу золоченый трон и гвоздем засел в замке, запретив пускать Спенсер-Муна. Ситуация разобрана, опасности для себя шеф не видит и приступает к показательной порке. (Не «за что?», а для тонуса). – Долго мне так ходить? – показывает руки с прилипшим пиджаком. Он знает достаточно, чтобы ждать ответа «Пока само не отвалится». Ну, еще можно оторвать с кожей и залечить, для экстремалов – сжечь, но тогда сразу в Мунго. Портняжки не умеют работать с паучьим клеем – коконы не липкие. Это что же получается?! Сейчас шеф меня вздрючит и отправит восвояси с чувством вины и горячим желанием реабилитироваться. Например, добыв Живую воду. Эй, я так не играю! Восвоясях Дамблдор с утра добивается мальчика своего. И вопрос о покойнике не решен, я даже не уверен, что Прозерпина о нем доложила. Ломаюсь с раннего утра, а стало только хуже, потому что время утекло. С минуты на минуту доставят ленч, и ступай, Аргус, не смею задерживать! Соберись, Ворюга! Вид лихой и придурковатый... Работаем! – Сэр Титус, прикажете отклеить? – Ну-ну, – усмехается шеф, – Приказываю! Посмотрим, как ты вывернешься! – Не собираюсь я выворачиваться! – говорю с чувством оскорбленного достоинства. – Я в Департаменте с одиннадцатого года, и корпоративная репутация для меня не пустой звук. Недвижимец сказал – недвижимец сделал! – Вот же сукин сын! И говорит, как пишет! – восхищается шеф. – Ставлю десятку, что не отклеишь. – Не могу принять, сэр Титус. – А, уже на попятную! – Отнюдь. Я подумал, а ну кто узнает, что директор Департамента держал пари на десятку, как лавочник. Умаление достоинства налицо. – Как лавочник, говоришь... – Тон шефа преодолевает температуру замерзания и летит к абсолютному нулю. Ох, перегнул я палку! – Тебе же хуже, сквибяра. Ставлю десять тысяч галеонов! – Невместно мне держать пари на равных с лордом. Пускай десять тысяч будет с моей стороны. А с вашей услуга. – А что? Мне нравится! – быстро ориентируется шеф. – Достойная оценка моей... Моего места на политическом Олимпе! И моему управляющему не стыдно будет проиграть такую сумму! Только мое условие: Дамблдора валить не стану. – Он такой влиятельный? – Он такой безвредный. Три голоса в одной фракции, пять в другой, и нигде не имеет большинства. Свои законы не протолкнет, твои не забаллотирует.*(3) Идеальная компромиссная фигура. Его только тронь, все на дыбы встанут: почто клоуна обидел, кого хочешь вместо него?! – Это в Визенгамоте. А в школе? – Школа твоя вотчина, – пожимает плечами шеф. Что ж, это меньше, чем я хотел, но больше, чем ожидал. Проиграть ему, что ли, десять кусков? Нет. Не оценит. Уверен, как все, что раз шелк акромантулов не берет сталь, то его ничто не возьмет. Сказать по правде, я тоже в этом уверен. Был. * Excuse me! – крайняя степень возмущения в устах воспитанного британца. А в устах невоспитанного – Excuse the fuck out of me! На туристическом английском Excuse me – и приглашение к разговору, и единственная форма извинения. Но! Вспомним замечательный фильм «Большая прогулка». Эпизод, где английский летчик обедает в вагоне-ресторане с немецким офицером и палится на том, что рефлекторно извинился, рассыпав соль. «Sorry» он сказал! ** Машинное ружье, Machine gun – дословный перевод «пулемета». Пытаюсь передать лексику волшебника, говорящего о чуждом ему мире. Поэтому и драйвер – не такое специализированное слово, как водитель, driver в английском языке может быть, скажем, погонщиком собак. Вот такая «единичка» могла быть у Гриндевальда. Высота 172 см. http://ww2tanki.ru/images/tanki/nemeckie-tanki/tank-pz-1/tank-Pz-I.jpg *(3) В самом деле, где справедливые законы верховного законодателя Магической Британии? Как возможно, что вопреки ему Малфой добивается казни гиппогрифа, Фадж игнорирует возрождение Волдеморта, Амбридж в одиночку издает если не законы, то подзаконные акты? Или взять суд над Гарри: перенесли заседание, а Дамблдора не предупредили... Он вообще глава Верховного суда и парламента, или клоун Дамби? *** Таттинг осторожно ставит на пол брякнувший костями мешок, Твилфитт непочтительно бросает на стол коробку с тем, что осталось от вещей покойника. (А коробка от детского питания, вот и верь, что сделка с принцем у него была единственная по ту сторону барьера!). Хранили в примерочной кабинке. Там табуретка с ящичком, вот в ней. Бедолаги, каждый квадратный фут у них на счету. С нижних этажей подступает разрастающийся бизнес, сверху жизненное пространство ограничено олимпийским шмотьем. Зато сегодня у них праздник избавления сразу от двух головняков. Проклятые знаком Бафомета подарки принца улетают из мансарды мешками из-под муки («Муку продают стофунтовыми мешками, это короткий хандредвейт или центал, он же центнер», – на смертном одре буду помнить). Весь эльфятник впрягся, кто устает аппарировать, раскладывает одежду по стеллажам в Хоге. А я тут принимаю останки человека из кокона. Сидим в отгороженном ширмами углу мастерской, рядом стучат невидимые «Зингеры» да время от времени скороговоркой вступает оверлок. Торговый дом «Твилфитт и Таттинг» представлен Твилфиттом и Таттингом. Мадам Твилфитт в платье крысиного цвета с воротником под горло, с ножницами в кармашке портняжного передника и с подушечкой для булавок на запястье, подпирает стену, изображая, что зашла на минуточку. На горизонте курсирует юная мисс Твилфитт, посвятившая день переноске туда и обратно грудастого манекена. Иногда манекен переодевается для конспирации. Вторую договаривающуюся сторону представляю я в неплохо сохранившей вид белой рубашке (лавсан рулит!) и в экс-белых штанах, как будто снятых с притаившегося в засаде снайпера. Ниже линии пиджака они сплошь в паутине и не липнут потому, что собрали на себя разнообразный гербарий с вкраплениями раздавленных грибов и насекомых. Разинувшие рты туфли мне починила Прозерпина и даже навела на них лоск теми же чарами, которыми полирует обувь шефа. Ах, да. Шефа отклеили так быстро и буднично, что вспомнить нечего. Звякнуло мне из прошлой жизни, что какой шелк ни прочный, а он белок, стало быть, должен распадаться в кислоте. Решил, пускай это будет цеховая тайна. Покупка кислоты в здешних аптеках таким образом исключалась, и послал я Дедала на большую дорогу. Шефа отвели в туалет, завязали глаза. Мол, я под Непреложным, посмотрит – убьет своего управляющего. Тем временем Дедка спер аккумулятор из первой же машины с поднятым капотом. Покапали с перышка кислотой из банки, паутинки и скукожились. Аккум вернулся в машину, шеф вымыл руки и приступил к доставленному ленчу. Прозерпина под мою диктовку издала приказ: «В связи с некриминальным характером гибели Джона Доу служебное расследование прекратить, труп захоронить», а шеф подмахнул, даже не попытавшись засчитать это как проигранную мне услугу, настолько был под впечатлением «цеховой тайны». Услугу я тоже назначил, пока шеф не замотал. На сегодня у меня остался Гринготс, но, видно, придется отправлять Чуме сову с извинениями. Нет у меня ни сил, ни свежих мыслей насчет бюджета. Вижу, что ту же мыльную стружку стоит заменить специализированными детергентами, а какими?.. Да и устал от впечатлений, как ребенок в магазине игрушек. Хочется лечь на пол и побиться затылочком, а все чтоб утешали. Осматриваю вещи покойного, гоняя карандашом по дну коробки. Ржавый брусочек, в котором угадывается поддельная «Зиппо». Останки берцев. Поясной ремень выживанца, сплетенный из грязного, но совершенно не испорченного желудочным соком паракорда, с хитровыделанной пряжкой... Ага, сюда нажимаем... С помощью второго карандаша открываю застежку, показываю галантерейщикам. Те не впечатлены: куцый клинок, изогнутый в плоскости, как арбузная корка, чтобы прилегал к телу. Волшебник бы нанес на пряжку уменьшающие руны, и прячь хоть турнирное копье. – Мерлин великодушный, неужели это все?! – смахивает слезу миссис Твилфитт. – Не все! – поправляю голосом пенсионера-общественника, заставляя ее вскинуться. – А где куртка с покойника?! Спрашиваю наугад: может, валяется куртка в лесу или еще найдется в палатке, я там специально не искал. Твилфитт и Таттинг переглядываются с видом малолетних расхитителей варенья. Ну, разве не придурки?! Я с шести утра на ногах. Я поставил на место самую опасную тварь Запретного Леса и поладил с одним из самых безбашенных гопников магического мира. Мы с Дедкой попадали в болота и в ловчую паутину, дважды видели вплотную уже приоткрытые для укуса хелицеры с каплями яда. Я, в конце концов, от шефа вышел без потерь для кошелька и репутации, а такие случаи в Департаменте считают по пальцам. Я с утра не жрал! В моей груди трепещет сердце молодой свиньи, и это не смешно ни хрена, поскольку сегодня я осознал, что могу умереть не только от недотраха. Может, в сердце уже оторвался сосуд, и с каждым толчком в грудную клетку изливается струйка крови. В отпуск надо после таких лечебных воздействий, валяться на нежарком пляже и прессом играть, чтоб телки сами слетались. А у меня он был, отпуск? Был он у меня вообще за восемьдесят лет? Учебный год, бюджет, ремонт. На Рождество можно соскочить на неделю. Теоретически. И ЭТИ... ДВА... НИФ-НИФ С НАФ-НАФОМ... БУДУТ СО МНОЙ ШУТКИ ШУТИТЬ?! Таттинг перехватывает мой взгляд, бледнеет пятнами и начинает икать. – Аргус! Ты чего, Аргус! – пятится Твилфитт. – Там строчка интересная, мы и взяли изучить... Повинуясь взгляду миссис Твилфитт, он пулей вылетает за ширму. А я оказываюсь в сдобных объятьях у груди, которую сразу хочется освободить из неволи и приласкать. Теплый шепот щекочет ухо: – Ты молодец. Ты им всем показал. Ты герой, как из сказки... – ...А ты, факеншит, хрен ли пялишься? Бренди, живо! – Это Таттингу. Ниф-Ниф вылетает пулей, а к нам за ширму всовывается безголовый манекен в пурпурной мантии, поворачивается по сторонам, как будто осматриваясь, и протискивается весь вместе с обнимающей его за талию юницей Твилфитт. – Мама, я так рада, что у вас наконец-то вспыхнуло сильно запоздалое чувство! Хотите, постою на шухере? Становится весело, и впрямь настроение шарахается, как у подростка. Высовываюсь из-под сдобной руки в холодный мир. Женщина слабо пытается удержать: – Тебя правда отпустило, Аргус? Так быстро? – Хорошенького понемножку. Спасибо, Линда. – И это всё?! – разочарована юница Твилфитт.– Мистер Ворюга, не соблаговолите ли пояснить, что наблюдали мои наивные девичьи глаза? Если это была попытка соблазнения, то почему такая вялая? Где ваша решительность? Где задор? Мне же совершенно нечего будет рассказать девочкам в Хоге! – Медея, мой сахарный олененок! – с бесконечной нежностью начинает миссис Твилфитт. – Отфакни от Аргуса! Он за сегодня сделал для нашего счастья больше, чем весь твой отец за десять лет! А ты же знаешь, как много делает твой отец! Естественно, Аргус надорвался! – И вы решили восполнить его иссякшие силы из бесконечного кладезя вашей материнской любви? Я в восхищении, мамуля! Давайте, давайте же сделаем это вместе! Я могла бы омыть героические раны мистера Ворюги... Или что-нибудь еще. В таком могучем теле невинная девушка всегда найдет что омыть! – Меди, мой нежный цветочек! Неужели трудно выучить простую последовательность?! Сначала ты даришь мужу свою невинность. Потом даришь семейному бизнесу наследника. И только после этого омываешь, что тебе захочется, у кого тебе захочется и как тебе захочется! Завершив эту тираду, миссис Твилфитт с ожиданием смотрит на меня. На язык просится сосем не подходящее к моменту: «Принесите-ка мне, звери, ваших детушек, я сегодня их за ужином скушаю»! – Сначала образование! – говорю твердо. Всем родителям нравится, когда у детей образование. Потому что в случае чего можно сказать: «Мы тебе образование дали!». – Значит, по остальным пунктам возражений нет?! – подхватывает юница Твилфитт. – Ворюга, ты душка! Первый же адюльтер с тобой и только с тобой! А пока можно я буду звать тебя Аргус? Теперь я вопросительно смотрю на миссис Твилфитт. Та пожимает плечами. – Мне даже лестно, – говорю, – но видите ли, юная леди, нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Поэтому решим так: в замке подчиняемся этикету, а дома – как мама разрешит. – Мама разрешит, Аргус! Ты не смотри, что она совершенно без декольте и с булавками! Это лишь защитная раковина, под которой скрывается... – Меди! – тон миссис Твилфитт вызывает порыв встать по стойке смирно. – Человек из Запретного Леса пошел не домой, он пошел к нам, решать наши проблемы. Прояви немного такта и понимания, как это делает мама... Моя шея оказывается в стальном зажиме, и мне остается лишь поудобнее умоститься щекой на дарящей покой груди. – Прости, Аргус! – вспыхивает юница Твилфитт. – Я правда благодарна, просто не знала, как сказать... – Брысь! И оставь леди Малфой! Она тебе не игрушка! Юница фыркает и убегает, напоследок зазывно качнув бедром. Задетый ею манекен шатается и стучит по полу тяжелой подставкой. У «леди Малфой» гренадерский рост и цилиндрическое туловище Маккошки. Или мантия скроена свободно, тогда леди худа, как прут из метлы. – Лорд Малфой вернул мантию своей бабушки. Ей, дескать, не понравилась, она только раз надела... Крохобор! – поясняет... нет, называть «миссис» женщину, лежа щекой на нее груди, это изврат какой-то. Пускай будет Линда. Временно. Несмотря на прямые, как двутавровая балка, намеки, мне попросту страшно развивать отношения со стихийницей. – А почему леди сама не вернула мантию? – В том-то и дело, Аргус! Леди умерла четыре года назад! – А тот единственный раз, когда она надела... – Нет, Малфои хоронят в саванах, в родовом склепе. – Дядя Джерри! – слышится из-за ширмы голосок неутомимой юницы Твилфитт. – Мама там переживает бабье лето, и вам лучше не входить. – Это у нее надолго? – глупо интересуется Таттинг. – Не знаю, смотря каков партнер... У меня, разумеется, чисто теоретические сведения. – Меди, доченька, если ты не заткнешь свой очаровательный ротик, то не переживешь девичью весну! – томным голосом отзывается миссис Твилфитт, поглаживая меня, как щенка. – Джерри, входи. Надеюсь, ты догадался позаботиться о закусках? Манеры Таттинга заставляют вспомнить конспиративное пьянство на службе, другое дело, что вместо плавленого сырка он приносит в кармане вазу с фруктами. Главное, в кармане. И выполняет ритуал запирания – в данном случае не двери, а ширмы, и не ключом, а заклинанием, но это местные особенности. Роль поллитры, хранившейся за отопительной батареей, с потрясающим успехом играет грудастая бутылка самого настоящего «Наполеона». Таттинг, встав на цыпочки, достает ее со стеллажа с тканями и невинно улыбается... уже миссис Твилфитт, поскольку я покинул гостеприимную грудь. Выпиваем под торопливое «Прозит!», не чокаясь, как за покойника, по-плебейски вгрызаюсь в нежнейший плод манго, желудок реагирует звучным «Вау!». Разумеется, при моей-то кривой везучести, именно в этот момент черти приносят Твилфитта с искомой курткой. Лежит она коровьей лепешкой в тазике, распространяя кислую вонь, Твилфитт брезгливо отворачивается и смаргивает слезы. Изучать они взяли... Так бы и валялась, пока не выбросили... – Сони! В лицо дышит сквознячок вытесненного тельцем эльфа воздуха. Зачем-то под невидимостью пришел. – Два пакета от магловской одежды. Побольше. Хлоп! Аппарировал. Минута, снова сквознячок, и на стол падают пакеты. Надеваю их на руки, беру куртку, выворачиваю на нее один пакет, поверх другой. – Ты, похоже, часто имеешь дело с этой пленкой, – замечает Твилфитт. – Первый раз у вас увидел. – Вот не подумал бы. Так ты ловко упаковал, кончиков ногтей не запачкал! – Я же с одиннадцати лет при швабре. А в профессии уборщика три этапа совершенствования. На первом ты подходишь к куче дерьма и размазываешь его по окружающей обстановке, за исключением той половины, которую уносишь на себе... Заставляю себя балагурить, чтобы мой уход не выглядел слишком поспешным. Галантерейщики не должны потом сказать: «Принесли куртку, и Ворюга заторопился». – ...На втором подходишь к куче дерьма и оставляешь за собой чистоту, а все дерьмо уносишь на себе. Может, и торопится нет настоящей причины – мало ли что почудится, когда нащупаешь под осклизлой тканью... Допустим, нож, бывают же ножи с цилиндрической рукояткой. – А на третьем? – спрашивает заинтригованный Твилфитт. – Подходишь к куче дерьма, а она говорит: «Чувак, может, договоримся?». Язык ворочается все труднее, как будто в рот подкладывают камушков, как... Диоклетиану? Нет, Диоклетиан выращивал капусту. Что, в общем, не мешало наложить ему в рот камушков, только зачем?.. Ой, отключаюсь... – Сони! Снова сквознячок по лицу. – Ты почему не показываешься? – Хозяин звал, Сони явился. Хозяин не приказывал Сони показываться. Бросаю пакет с курткой в коробку, сверху мешок с костями. – Отнеси домой, возвращайся за мной. Хлоп! Коробка исчезает. Раскланиваюсь, отклоняю предложение остаться на обед, прошу не заходить в мансарду, пока эльфы там не закончат, а то они у меня диковатые. – Потому что ты их запугал, Ворюга! – голословно обвиняет вновь просочившаяся к нам юница Твилфитт. – Довел маленьких, что они носики высунуть боятся, ходят под невидимостью! Возвращается мой запуганный, спрашиваю, почему он под невидимостью. А этот засранец начинает юлить, подтверждая худшие подозрения защитницы: хозяин недоволен? Чем Сони провинился? Сони хороший эльф! Сони выполняет все приказы! Да мать твою за ногу! Сговорились все, что ли, меня до родимчика довести! – Сони! Приказываю показаться! Он проявляется медленно, как отпечаток на фотобумаге.* Даже не знал, что эльфы так умеют. Юница Твилфитт сыплет восхищенными факами, Твилфитт-папа рвет бутылку из рук присосавшегося к горлышку партнера, миссис Твилфитт разражается внеплановой молнией, успев направить ее в пол. Сони испуганно моргает полными слез глазами. На нем леотард* гимнастки в Британских флагах спереди и сзади, со вставками телесного цвета на боках. *Девяносто первый год! Рулит аналоговый фотопроцесс: проявитель, закрепитель, фотоувеличитель. Спустя четыре года появится Canon EOS DSC 1 с разрешением в 6Мп – уже можно говорить, что цифровая фотография состоялась. Для тех, кто готов выложить за камеру $39 000. ** Леотард или Леотар – слитный гимнастический купальник, прототип коего придумал в XIX веке цирковой гимнаст Жюль Леотар. (Помните цирковых борцов из фильмов про дореволюцию? Вот такой). Главная идея, что это единая одежка, которая надевается ногами в вырез для шеи. ВСЕХ С НАСТУПАЮЩИМ!