***
Ближе к полудню их путешествие стремится к завершению. Москва встречает путников нарядным убранством, чистыми улицами, весёлой праздничной суетой. Какой разительный контраст с родным Мценском: будто бы попадаешь в другую страну, или даже на другую планету. Аэропорт живёт своей жизнью — жизнью, которая ни на миг не останавливается. Глядя на часы, Стас с неудовольствием отмечает, что они уже немного опаздывают — рейс из Берлина должен был уже приземлиться. С трудом найдя парковочное место, мужчины спешат в зал прилётов. Круспе уже здесь — его невозможно не заметить: мужик с внешностью кинозвезды стремится им навстречу сквозь толпу встречающих. — А я уж думал, кое-кто собрался меня кинуть. Ладно Дум, на него надежды никакой, но ты... Кстати, как тебя? — Стас. — Окей, я — Рихард, но ты сто процентов это уже знаешь, — и, вместо рукопожатия, новый знакомый бесцеремонно вешает на протянутую парнем руку сверхмодную куртку из чёрной лакированной кожи, Шнаю же он вручает небольшой чёрный саквояж, а сам, налегке, направляется к выходу. — Ну где тут ваша колымага, или вы собираетесь заморозить меня насмерть? Двое лишь следуют за ним, на мгновение Шнайдер склоняется к Стасу и тихонько проговаривает: — Прошу, не принимай на свой счёт. Риха — тот ещё мудак. Засранец, но не злобный, просто по жизни такой. Уже в машине Стас получает возможность как следует разглядеть нового знакомого, расположившегося на заднем сидении. На выезде с территории аэропорта возникает пробка, и Стас с интересом взирает в зеркало дальнего вида. Да, этот Рихард красавчик: заострённый подбородок, по-девичьи нежные губы, чуть вздёрнутый, как у волчонка, хищный нос, ярко-голубые глаза, скрывающиеся за стёклами тяжёлых очков в квадратной тёмно-коричневой оправе. Такие очки носят только пижоны. Короткие тёмные волосы, торчащие загеленным ёжиком, мертвенно-бледная кожа, и ногти, покрытые лаком стального оттенка. Этот парень явно на своей волне, и что-то подсказывает, что он ещё успеет доставить немало хлопот. — Ну, дружище, мы поедем, или ты так и будешь пялиться на меня в зеркало? Стас не заметил, как пробка рассосалась, а стоящие за ним машины нетерпеливо сигналят. Он трогается с места, и скоро весёлая троица уже мчится в сторону центра города. — Молодец, сынок, твой отец тобой бы гордился, — продолжает комментировать происходящее надменный пижон. — У меня нет отца, — ровно и абсолютно нейтрально отвечает Стас. — Слушай, Цвен ты бы заткнулся, а? Я не видел тебя полгода, и ещё столько же тебя бы не видеть! Рот свой заткни, здесь твой тупой пиздёж никому не интересен, понял? И ты в гостях, вообще-то. Не нарывайся! — орёт Шнайдер на старого друга, развернувшись к нему в пол-оборота. Стас никогда не видел Дума в таком бешенстве, и от неожиданности чуть не съехал в кювет, в последний момент умудрившись не потерять управление. Переведя дыхание, Шнай продолжает, уже понизив тон: — Сейчас по-быстрому где-нибудь перекусим, и сразу во Мценск — к ночи уже будем там. Станислав, вези нас в какую-нибудь таверну. А ты, — он снова обращается к Рихарду, — только пикни мне! — Ээ, расслабься, друг, — Круспе поднимает обе руки в жесте "Я сдаюсь!", — у тебя фантомные женские боли что ли? Ну так прими таблеточку, как ты всегда это делаешь, и остынь. И вообще, какой ещё Мценск, вы охренели? А как же р-р-русский вотка? — он намеренно долго тянет фрикативную "р". — Не знаю, как вы, а я без хорошей гулянки Москау не покину. Так и знал, что хвалёное русское гостеприимство — это всё враньё! Несколько минут они едут в тишине, которую решается нарушить только Стас: — Так куда едем? — он специально избегает зрительного контакта с обоими попутчиками, давая им возможность самостоятельно прийти к консенсусу. — Ладно, — нехотя произносит Шнайдер. — Стас, ты же учился в Москве, какая у вас тут самая интересная улица? В сознании парня мгновенно всплывают воспоминания о голодном студенчестве: днём — учёба на инъязе, вечером — многочисленные подработки официантом и барменом в заведениях разной степени паршивости, ночью — сонная зубрёжка в общаге. — Тверская. Тверская интересная. Говорят, её сейчас так отстроили, что и не узнать. Там всё есть. — И гостиница? — Конечно. Какая именно гостиница вам нужна? В разговор вклинивается Рихард: — Как это какая — самая крутая! — Обойдёшься, — резко одёргивает его Шнайдер, — не заработал ещё. Стас, вези в какую-нибудь приличную, но чтобы без лишних понтов. — И чтобы кабаки с девками, и чтобы я остался доволен! — не унимается Круспе, подобно капризному ребёнку, продолжая канючить с заднего сидения. Шнай снова грозно зыркает в сторону вновь прибывшего товарища, затем переводит потеплевший взгляд на Стаса: — Вези как он сказал, на эту вашу Тверскую, в хорошую гостиницу. О деньгах не беспокойся.***
В лобби отеля Мэрриотт шумно и многолюдно. С трудом пробравшись к стойке ресепшена, Стас запрашивает номер на троих. Должно быть, одна ночь здесь стоит всю его месячную зарплату. Вежливая девушка приятной наружности отвечает, что заполненность на сегодня-завтра почти стопроцентная, но осталось несколько свободных люксов. Значит, полугодовую зарплату. — Люкс? Что ещё за люкс? — Круспе протискивается к стойке, и ресепсионистка мгновенно тает. — Люкс — это сюит. Какие сюиты есть? — Стас не собирается уступать инициативу в ходе ведения переговоров. — Есть с двумя спальнями и гостиной? — К сожалению, все семейные категории уже распроданы. Могу предложить вам наш угловой сюит: одна спальня с большой кроватью и гостиная с диваном. Комнаты разделены дверью. По желанию предоставляется дополнительная кровать. — Хорошо. Насчёт дополнительной кровати мы позвоним в хаускипинг позже. — Ваши паспорта и кредитную карточку, пожалуйста. — Девушка, на чьём бэйдже значится имя "Яна", обращается к Стасу, раздражая его лёгким непрофессионализмом своего поведения: она не перестаёт бросать игривые взгляды в сторону Круспе. Все трое протягивают документы, а Шнайдер — ещё и золотую "Визу". — Ооо, я смотрю, Лоренц хорошо вас тут содержит. Я тоже хочу такую. Шнай, ты не в курсе, моя карта уже готова? Но Шнайдер оставляет трёп Рихарда без внимания. — Всё в порядке. Получите, пожалуйста, ключи. Мы заблокировали сумму депозита за возможное пользование минибаром, обслуживание номеров и дополнительную кровать, если понадобится. Если не понадобится — вся сумма будет разблокирована после чек-аута. — Яна, наконец, теряет последние признаки профессионализма и уже открыто пялится на Круспе. — О нет, дорогая, дай-ка прочту, — он протягивает руку к её бэйджу через стойку ресепшена, — Яночка, мини-бар — это не по мне. Мне бы настоящий, взрослый макси-бар, если понимаешь, о чём я. Яна вдруг берёт себя в руки и её лицо вновь обретает выражение холодной приветливости: — Добро пожаловать в Мэрриотт Тверская, надеюсь, вам у нас понравится! Трое направляются к лифту, и уже на ходу Круспе бросает: — А насчёт русских девок всё-таки ваша пропаганда не врёт! Такого сосредоточия красоты на квадратный метр я больше нигде не видел. Стас и Шнайдер снова игнорируют его реплику. Добравшись до номера, они лишь оставляют внутри ненужные вещи, чтобы затем сразу же покинуть свой люкс.***
Плотно пообедав, перебирая бар за баром и дождавшись наступления темноты, троица, наконец, оседает в одном из заведений неподалёку от англиканской церкви святого Андрея. Заведение оказывается караоке-баром, заполненным представителями золотой молодёжи, но, притом, создающим неплохую атмосферу. — Ты бы ногти стёр, Круспе, боюсь, во Мценске тебя не поймут, — после трёх стопок водки, Шнайдер, кажется, чуть добреет. — Ты бы о своих ногтях переживал, Шнай, я вообще удивлён, как это после нескольких недель в дикой гомофобской глуши ты ещё жив, — парирует Рихард. Их столик быстро обрастает рюмками и бокалами, бутылки продолжают множиться. Круспе запивает водку пивом, тут же бежит в оборудованную внутри здания курилку, возвращается и повторяет тот же ритуал — и так круг за кругом. Нарядные девчонки вьются вокруг их столика, и в итоге, группка самых смелых из них выцепливает Рихарда с насиженного дивана и увлекает за собой на танцпол. Стас тянется за очередной бутылкой пива, и, делая несколько крупных глотков, откидывается на спинку своего кресла, ощущая долгожданную, почти запретную расслабленность. Шнайдер, всё это время предающийся возлияниям наиболее умеренно из всех троих, не спускает глаз со своего спутника. Он придвигается ближе, и, чуть склонившись, доверительным тоном, едва различимо, будто бы секретничая, словно в окружающей шумихе его хоть кто-то со стороны был способен услышать, проговаривает: — Лучше не налегай на спиртное, нам завтра ещё дрова до Мценска везти. А ты за рулём, — он с наигранным презрением кивает в сторону в конец раздухарившегося Круспе, лихо отплясывающего на танцполе в компании сразу двух красоток. Стас следует направлению взгляда своего собеседника. Сейчас Круспе вроде уже и нет так отвратителен, как поначалу. Звучит зажигательный трек Эндшпиля — пожалуй, самая стоящая танцевальная композиция отечественного производства со времён "Пламенного света". Рихард ладен и складен, будто бы бог, его создавший, сделал это на спор, на зло другим богам, и превзошёл сам себя в стремлении к совершенству. Кажется, один глаз у совершенного Круспе слегка косит, а может, это действительно только кажется; как бы то ни было, в случае с такими, как он, любой изъян — лишь очередная горсть изюма в сдобном пасхальном куличе. "Иди ко мне, солнце, расплетай косы... Расплетай косы...". И, пока Стас не отрывает взгляда от Круспе, Шнайдер не отрывает взгляда от Стаса. Трек закончился, пришло время для караоке, и, воспользовавшись паузой, во время которой на сцену залезает очередная пьяная "звезда вокала" с очередной заявкой на Лепса, Шнайдер вновь обращается к своему спутнику: — Станислав, а можно тебя спросить? Если ты не хочешь, можешь не отвечать... — Можно, конечно, — Стас, наконец, отрывается от созерцания происходящего вокруг и смотрит прямо в холодные серые глаза Шнайдера, слегка тронутые хмелем, и, как обычно, грустные. — Там, на выезде из аэропорта, ты сказал, что у тебя нет отца. Но отцы у всех есть. Может, это и неприлично, такое спрашивать... — Конечно, Шнай, отцы у всех есть. Не беспокойся, для меня это не больная тема. И у меня, наверняка, есть отец, возможно даже где-то рядом, живёт себе в соседнем подъезде например, какая разница. Мне мама в детстве говорила, что папа умер ещё до моего рождения, но так все матери-одиночки говорят. Лётчик-испытатель, герой Афгана — список легенд бесконечен. А по факту — полстраны безотцовщины, и никто особо не заморачивается, — Стас дарит Шнайдеру вымученную улыбку. — Трудно было? — вкрадчиво спрашивает тот. — Что именно? — Ну, без отца расти. — Я даже не думал об этом никогда. Трудно было матери, прежде всего. Я рос в девяностые, ей в школе по полгода зарплату не выдавали, порой дома не было еды, не говоря уже о чём-то большем. Бабушка тогда ещё была жива, а у неё — и пенсия, и дача. Так и выживали. Как подумаю, что моей матери пришлось вынести... — Бедный мой мальчик, — слова Шнайдера можно было бы принять за сарказм, но одного взгляда на его бледное бесхитростное лицо хватило, чтобы понять, что он искренен. — Шнай, не называй меня так, ладно? — Хорошо, не буду. Почему раньше об этом не попросил? Я не впервые тебя так называю. — Раньше... это был вроде как не ты... Извини, но от Фрау это как-то по-другому звучит. Гармонично. — Хорошо, понял. Неудобная пауза заставляет обоих уткнуться в свои бокалы и судорожно искать способ ухода от неловкости. Тын-тын-тыдын-тын-тыдын... Первые звуки новой композиции заставляют Стаса посмотреть на сцену. Да это же Рихард там, с микрофоном, и "тын-тын-тыдын"! — Ой, бля, только не это! — Стас в энергичном порыве закрывает лицо руками и сокрушённо качает головой в такт Тимберлейковской "Сеньориты". — Что такое? — Шнай уже улыбается, — не бойся, Круспе отлично поёт, немного гнусаво конечно, но краснеть за него не придётся. — Да я не из-за него, просто вспомнилось... — Расскажи! — Шнай подсаживается ближе, всем видом изображая заинтересованность. — Да ничего особенного. Просто на первом курсе у меня была девушка, которая фанатела по этому Тимберлейку. Она постоянно торчала в моей комнате в общаге и крутила на бумбоксе весь альбом "Justified", он тогда как раз только вышел. День и ночь, понимаешь? Я все эти жуткие треки до сих пор наизусть помню, несмотря на стойкую к ним ненависть. Но на какие жертвы только не пойдёшь ради женского общества, когда тебе восемнадцать! Шнайдер от души смеётся. Круспе тем временем отжигает на сцене, приковав к себе всеобщее внимание. Поёт он действительно неплохо, да и произношение на высоте: — It feels like something's heating up can I leave with you? А стройный хор девушек у сцены воодушевлённо вторит ему: — I don't know but I'm thinking about really leaving with you! Стас осознаёт, что от силы лишь каждая десятая понимает смысл текста, считываемого с караоке-экрана, но всем весело, а значит, ничто не имеет значения. Композиция заканчивается бурными и продолжительными аплодисментами. Рихард-звезда тут же распивает бутылку шампанского, презентованного ему от имени заведения, и ныряет в толпу возбуждённых поклонниц. Шнайдера явно веселит происходящее: — Девочки любят красивых мальчиков, даже если тем под сорок — глянь-ка на нашего Риху! — Да, он феноменально красив, — зачарованно вторит ему Стас. — И феноменальный придурок к тому же! Правда, верный придурок, ты позже это поймёшь. Оба снова смеются, Стас махом осушает остатки пива на дне бокала и вдруг выдаёт: — А знаешь, кто красивее всех? — Кто же? — Фрау Шнайдер. — О да, поверь мне, я знаю, — взгляд серых глаз Дума чуть теплеет, в то время как гладкие щёки Стаса наливаются румянцем, что вполне можно расценить и как результат действия алкоголя. — Шнай, ты прости меня, кажется, у меня сегодня день словесной диареи. — Станислав, у тебя сегодня день открытых дверей, — Шнайдер, не спуская глаз с лица собеседника, легонько, как бы невзначай, касается мизинцем манжета Стасовой рубашки, — Спасибо, что позволил ненадолго заглянуть в твою душу. В этот момент Рихард буквально наваливается всем телом на них обоих, становится очевидно — он уже не стоит на ногах. Спешно расплатившись и кое-как отделавшись от гурьбы не желающих отпускать своего нового кумира девиц, троица покидает заведение. Стас и Шнайдер тащат Круспе под руки в сторону отеля сквозь отрезвляющий морозный воздух полуночной Тверской.***
Едва переступив порог углового люкса, Рихард обрушивается на диван гостиной: — Я — спать, а вы — зануды! — Круспе, прилагая нечеловеческие усилия, стягивает обувь, и в тот же момент в комнате раздаётся храп. — Надо хотя бы бельё постелить, — суетится Стас, но Шнайдер жестом пресекает его инициативу. — Ему и так хорошо, лишь бы проспался. Я в душ по-быстрому, а ты потом, ладно? Стас кивает, решив позвонить в хаускипинг насчёт дополнительной кровати позже. Он спускается вниз, в отельную курилку, ради последней ночной сигареты, а когда возвращается, находит Шнайдера уже сидящим в кресле, облачённым в гостиничный махровый халат и спокойно попивающим зелёный чай. — Будешь? — обращается он к парню, кивая на россыпь чайных пакетиков на журнальном столике. — Нет, спасибо, я сперва помоюсь. В ванной комнате Стас обнаруживает Шнайдеровскую одежду, бережно сложенную стопкой прямо на полу, а также сохнущие на батарее боксеры. Точно — на завтра даже свежего белья нет, ведь они не собирались ночевать в Москве! Стас таким же образом складывает и свою пропахшую потом и табачным дымом одежду, и вскоре на батарею водружаются ещё одни свежевыстиранные боксеры. Он долго нежится под тугими горячими струями, намыливаясь ароматным гостиничным гелем для душа и ловя себя на мысли, что специально тянет время, словно опасаясь покидать надёжные стены ванной. Наконец, он насухо вытирается, надевает тяжёлый банный халат с фирменным логотипом в виде наклонённой влево буквы "М" на груди и входит в спальню. Шнайдер уже лежит: в таком же халате, поверх одеяла — постель он не расстилал. Его длинное тело скромно расположено вдоль самого края огромной кровати спиной к двери ванной. Внимательно прислушавшись к ровному и глубокому дыханию, Стас понимает, что Шнайдер уже спит. Парень долго стоит в бездействии, но, в конце концов, обходит кровать и всматривается в безмятежное лицо своего невольного соседа по комнате. В свете ночника его кожа выглядит не просто бледной, а бледно-голубой, обычно едва заметные морщинки на лбу сейчас разглажены, обычно чуть поджатые тонкие губы расслаблены, отчего нижняя губа кажется полнее. Стас опускается на пол у изголовья кровати, не в силах отвести взгляда от этого лица: что-то психоделическое есть в нём, завораживающее, гипнотизирующее. Кончиком безымянного пальца он касается лба спящего Шнайдера, проводит от линии роста густых каштановых кудрей к переносице. Проводит по обеим бровям, действуя, как ребёнок, получивший в подарок книжку-раскраску, но не получивший карандашей. Проводит по спинке носа, отчего Шнайдер забавно морщится, не просыпаясь. Едва касается губ и линии подбородка. Трогает разбросанные по подушке пружинки ещё сырых волос. Стас сидит так вечность, будто верующий в молчаливом экстазе перед святым образом, пока не начинает клевать носом — организм не казённый, а завтра за руль. Стас поднимается с колен, обходит кровать в обратном направлении и устраивается на противоположной её стороне. Сегодня они обойдутся без дополнительного спального места. Так сложилось.***
Из глубокого, тягучего сна, полного путешествий к звёздам, чередования знакомых лиц с незнакомыми и редких островков простого целительного небытия, его вырвал навязчивый рингтон мобильника: — Алло, — чёрт, голоса нет. Прокашлявшись, он смотрит на экран — ровно девять утра. — Алло? — Ты ещё спишь? — голос Шнайдера энергичен и бодр. Только сейчас Стас окончательно осознаёт, где он находится, так же как и то, что того, с кем он делил постель прошлой ночью, сейчас нет рядом. — Я в торговом центре, покупаю нам шмотки. В отличие от некоторых, у нас с тобой нет при себе чемодана со свежим барахлом. Думаю, с размером не прогадаю. Кстати, что там Круспе поделывает? Стас вскакивает на ноги на удивление легко — голова совсем не болит, хотя пить очень хочется. Он открывает дверь в гостиную и находит сопящего Рихарда там же, где они вчера его и оставили. — Спит ещё, — Стас продирается к окну сквозь режущую глаза и нос пелену перегара и распахивает его настежь. — Ладно, я скоро буду, а ты пока подумай, как нам поставить его на ноги, — заканчивает разговор Шнайдер и трубка мобильного в руках парня умолкает. Стас спешно умывается, чистит зубы, залпом опустошает бутылку прохладной минералки из мини-бара, не без отвращения натягивает вчерашние джинсы и рубашку. Лишь выстиранные, тёплые от батареи трусы создают толику комфорта. Он накрывает храпящего Круспе одеялом, чтоб не надуло из открытого окна, запрыгивает в кроссовки, хватает куртку и спешит прочь из комнаты. Пробежав через многолюдное гостиничное лобби, он вырывается на улицу и, едва ли не лицом к лицу, сталкивается с Жириновским. Бессменный лидер всех идиотов страны в компании своих ближайших соратников следует во главе длиннющей колонны, пестреющей триколорами вперемежку с голубыми партийными знамёнами. Шествие заполняет собой чуть ли не всю улицу, люди несут транспаранты с надписями "Пока мы едины — мы непобедимы", "Сила России — в нашем единстве" и тому подобное. "Если я с кем и решу объединиться, то точно не с вами, клоуны", — раздражённо бурчит Стас себе под нос, и, так как пересечь улицу пока не представляется возможным, достаёт сигарету. Тут же ловит на себе грозный взгляд молодого бойца росгвардии; за бронёй полной амуниции внешность силовика угадывается смутно, но глаза выдают в нём совсем ещё юнца. Сотни силовиков охраняют "праздничное шествие", и, не рискуя нарваться на неприятности, Стас возвращается к гостинице и пережидает марш в курилке. Минут через двадцать поток людей ослабевает, и он почти бегом спешит к ближайшей станции метро. За десять лет, что он здесь не был, ничего не изменилось: бабушки, продающие домашние соленья вдоль торговых рядов недалеко от станции, никуда не делись. Стас, не особо выбирая, покупает у одной из пенсионерок две трёхлитровые банки: одну — с квашеной капустой, и другую — с солёными помидорами. Поставив их в заботливо предоставленную счастливой бабулей потрёпанную авоську, Стас спешит обратно, но что-то заставляет его остановиться у самого входа в метро "Белорусская". Этот запах, будто привет из голодной юности... Парень сворачивает к источнику божественного аромата и покупает целых шесть порций горячей, свежайшей шаурмы. Добродушный узбек бросает в пакет с заказом дополнительный контейнер с горчицей и желает парню счастливого праздника. Наверняка, от такого завтрака Круспе с непривычки пронесёт, но его проспиртованному организму это пойдёт лишь на пользу. "Главное, чтобы не в машине", — проносится в мозгу у Стаса. Он возвращается в номер — Шнайдер уже там: нетерпеливо вырывает авоську из его рук, открывает банку с капустой и жадно поглощает её содержимое, орудуя фирменной мэрриоттовской вилкой. Круспе тем временем сидит на своём диване, завернувшись в одеяло: лицо припухшее, волосы торчат в разные стороны, глаза мутные — ни дать ни взять, вобла в перьях. — Станислав, иди переоденься пока, — Шнайдер кивает в сторону спальни. Там обнаруживается пакет, внутри — брендовые джинсы, футболка, худи, носки и трусы. В пору всё — и как это Дум умудрился на глазок угадать с размером? Трусы Стас прячет во внутренний карман куртки — сейчас они ни к чему, но пусть будут. Дорогой подарок. Из ванной тем временем слышится шум бегущей воды и отборная ругань. Стас спешит на звук и обнаруживает Круспе голым, свернувшимся на дне ванны в позе эмбриона, а Шнайдера — поливающего его попеременно то горячей, то холодной водой из лейки душа. — Я лишь напоминаю вам, что выезд ровно в двенадцать, — сухим профессиональным тоном работника сферы туризма и гостеприимства, декларирует Стас. — То есть как это — выезд, — подаёт признаки жизни Круспе, — а на Красную Площадь мы разве не пойдём? На кр-р-расную, кр-р-расную, — снова тянет он свою недо-"р". — Rot wie die Liebe, rot wie ein Rubin... — Что, голосок прорезался, божество востроносое? — рявкает Шнайдер, бросая другу пузырёк с шампунем, — давай-ка, смывай с башки свой дурацкий гель, да поживее! Стас оставляет двух закадычных товарищей наедине. Через несколько минут Шнайдер выводит завёрнутого в полотенце Круспе из ванной, сажает на диван в гостиной, и, словно малого ребёнка, одевает в извлечённые из его же саквояжа свежие вещи. Наконец, все трое принимаются за подостывшую шаурму. Стас и Шнайдер пьют чай, в то время как Рихард достаёт из мини-бара охлаждённую бутылку "Киликии", и жадно присасывается к ней, как голодное дитя к материнской груди. Стас ожидает, что того вот-вот вырвет, но всё обходится. — А давайте всё-таки останемся. Вечером концерт на площади, — уже гораздо более спокойным и даже слегка виноватым тоном вопрошает Круспе. — Какой ещё на хрен концерт, откуда ты вообще этого нахватался? — Шнайдер снова на взводе. — Наверняка, вчерашние девчонки его отликбезили, — предполагает Стас, неспешно дожёвывая вторую шаурму, — и лучше выпить рассола, а не пива. — Лучше всего покурить! Хочу курить! — Рихард подрывается с места и тянется за лежащей на тумбочке початой пачкой сигарет. Стас замечает марку: "21 ВЕК". Где он их раздобыл, интересно? Наверное, кто-то из вчерашних случайных собутыльников одарил. — Здесь не курят. Только внизу. Это закон, — и он наглядно тычет пальцем в датчики дыма, установленные по всем углам гостиничного номера. Однако успевший схватить пачку Круспе уже устремился к открытому окну. — Это датчики дыма, а не запаха. В крайнем случае заплатим штраф. Или дадим взятку, — Круспе располагается на полу в позе лотоса, трясущимися руками прикуривает первую сигарету и выдыхает струю дыма в окно. Шнайдер осуждающе качает головой, но молчит. — Тогда ладно, я присоединюсь, — Стас усаживается рядом и тоже закуривает. Он вспоминает, как, когда он был подростком, по соседству жила девчонка его лет, родители часто оставляли её дома приглядывать за младшей сестрой. Когда было скучно, Стас приходил к ней, они ставили ребёнку мультики, а сами закрывались на балконе и курили. Чтобы сестрёнка их не застукала и не рассказала родителям, курить приходилось сидя на корточках — так, чтобы ни из комнаты, ни с улицы их не было видно. И вот сейчас двое взрослых мужчин занимаются тем же самым. Стас усмехается, и, взглянув на Круспе, обнаруживает того тоже усмехающимся, видимо, чему-то своему. — Нравятся мне ваши сигареты! Хорошо тянутся, и целых двадцать штук в пачке! — словно поясняет причину своего довольного вида Рихард. Они спускаются на ресепшен за пять минут до полудня. Яна снова здесь: — Подождите, пока ваш номер проверят. — Через минуту она снимает оплату за мини-бар. — Всё в порядке. Будем рады снова видеть вас в сети гостиниц Мэрриотт, — сейчас она обращается именно к Стасу, двое спутников которого уже ждут на улице. Парень теряется в чувстве смутной вины перед девушкой-ресепсионистской — то ли за курение, то ли за поведение Круспе накануне, но в целом без какой-либо серьёзной причины. Он благодарит её, протягивая чаевые. Заглянув в бумажник, сперва он хотел было отделаться зелёной купюрой, но пальцы сами вытащили оранжевую. Яна улыбается. Стас чувствует себя героем.***
В машине Рихард размещается на заднем сидении и мгновенно вырубается, подложив под голову куртку и обняв бутылку "Киликии", как плюшевого мишку. Пиво он взял из того же гостиничного мини-бара, но так и не открыл. — Где его очки? — спохватившись, дёргается Стас. — Не переживай, я засунул их в чемодан, а то он не только очки, но и голову свою способен забыть, — успокаивает его Шнайдер. По мере удаления от города волна включенного радио начинает выдавать всё больше помех. Сквозь шипение доносятся отголоски какого-то русского рока. — Хорошая песня, — с видом знатока замечает Шнайдер, — но аранжировка кошмарная. Отдать бы её Паулю — уж он бы довёл эту композицию до ума! "На восток"... Мне нравится! Это про нас! — Вообще-то мы едем на юг, — меланхолично замечает Стас. — Не важно. Всё равно мы с тобой восточные. Шнайдер зачарованно смотрит на первые мокрые снежинки, липнущие к лобовому стеклу, падающие на пустое шоссе и тут же тающие. Заморозки в этом сезоне уже были, но осадки сегодня впервые. Стас одёргивает себя внутренним напоминанием, что ему самому смотреть следует всё же на дорогу, а не на Шнайдера. Они едут молча, и вот уже боковым зрением он замечает, как Шнайдер поворачивает голову и внимательно смотрит уже на него. Смотрит долго-долго. Стас ощущает смутный дискомфорт и откидывается на спинку водительского сидения, оставляя левую руку на руле, а правую нервно бросая себе на бедро. В следующий момент он чувствует ладонь Шнайдера поверх своей. Тот сжимает её и держит, не отпуская, непозволительно долго, непозволительно крепко. Мерный шум давно потерявшей сигнал радиоволны из динамиков никого не тревожит — этот шум, словно саундтрек к белой мгле вокруг, к пропасти между ними, к пропасти, через которую неудобное сплетение двух ладоней возводит хрупкий мост. Они мчатся вперёд, в новую зиму, в новое время, в холодные сумерки, оставляя позади этот день — день, когда ничего не случилось.