***
Дверь кабинета приоткрывается, и в образовавшуюся щель протискивается... букет. Круспе долго его выбирал, практически сам собирал, делая работу за флористку в цветочном киоске: ему хотелось преподнести что-то особенное. Не пошлый до отвращения куст алых роз, не похоронные ветки мимозы вперемежку с гвоздиками и не пёстрый безвкусный веник-сборную солянку из всего, что в загашниках завалялось. И чтобы никакой яркой обёртки с нелепыми пластиковыми бабочками на липучках. Его букет состоит из тринадцати бахромчатых фиолетовых тюльпанов, завёрнутых в экологичную обёрточную бумагу с принтом под состаренную газету. Совсем неброско. Но как же дорого, особенно по меркам этого города и в условиях лютой зимы! Вслед за тюльпанами в помещение просачивается и сам Круспе: по традиции, в чёрном, элегантен, свежевыбрит — он сверкает белозубой улыбкой и линзами диоровских очков. — Явился по Вашему вызову, товарищ прокурор! — он застыл на входе, ожидая приглашения войти. Увидь его кто из друзей — не поверили бы. Круспе, да на пороге мнётся? Не, это не он. — На этот раз я готов признать вину и взять ответственность. Товарищ прокурор силится изобразить сердитое выражение лица, но сквозь улыбку ей это удаётся едва ли. — Дела Ваши плохи, господин Круспе, проходите, присаживайтесь. Но дела Ваши не в юрисдикции органов прокуратуры. Пока. Рихард бодрым шагом приближается к Ирине и на вытянутой руке преподносит ей букет. Оценит или не оценит? — Спасибо, конечно, вижу, цветы подобраны со вкусом, — значит, так она оценила... Хотя, чего он ждал — что она завизжит и запрыгает на радостях, взрослая девочка? — Но... не вижу повода. — Я хочу извиниться, — эту речь он готовил несколько дней, да что уж там — с самой новогодней ночи он её готовил, и, сегодня утром, когда в дверь позвонили, он уже знал, что скажет этой женщине при встрече. Но не знал, что извиняться так трудно. Он не привык извиняться. Да и не умел никогда. — Интересно, за что же? — да, она явно намерена выслушать заготовку до конца, она такое не пропустит. — За всё хорошее. За испорченный праздник, например, — он решает не начинать с личного. — Только не говорите, что весь этот кошмар — ваших рук дело! — Не наших, конечно, но проблемы у нас только начинаются. А ещё хочу извиниться за своё позорное поведение. Ну не гожусь я в рыцари для прекрасной дамы. Настолько не гожусь, что даже не нашёл в себе смелости черкануть пару сообщений в контакте. Каюсь. Мне стыдно. Круспе склоняет голову, как нашкодивший ученик на ковре у директора. Ирина уже и не пытается скрыть улыбку — настолько нелепо он выглядит, и в то же время, он совсем не раздражает. Она думает, он придуривается — чего же от него ещё ожидать? Но ирония в том, что он всё это серьёзно. Ему стыдно и страшно одновременно. Страшно за себя — уж не болен ли он? — Ну, довольно шоу-представлений. Я лишь хотела узнать, всё ли у Вас хорошо. У Вас лично и у Ваших друзей. Простите, но другого способа сделать это, кроме как доставить Вас сюда в приказном порядке, Вы мне не оставили. — Хм... Всё ли у нас хорошо? Вообще-то не совсем, но посвящать Вас в наши корпоративные проблемы я не смею — ради Вашей же безопасности. Надеюсь, после новогодней ночи у Вас не осталось сомнений в том, что всё серьёзно. В раскосых глазах худенькой прокурорши блеснули огоньки — он надавил на живое, на любопытство! — Знаете такую поговорку, господин Круспе: сказал "А" — говори и "Б"? Круспе знает такую поговорку, а ещё он чувствует, что если сейчас отошьёт визави, то, скорее всего, потеряет её расположение снова, и на этот раз — окончательно. — Я связан обязательствами, Ирина Валерьевна. Скажу лишь, что у нашей компании в этом городе хватает врагов — и Вы об этом знаете. Но только методы борьбы становятся всё более изощрёнными... — Уж не хотите ли Вы сказать, что ваши враги подожгли ваш клуб? — Я не могу сказать Вам ничего, но могу посоветовать следить за эфиром в самое ближайшее время — очень скоро Вы сами всё увидите и поймёте. А ещё... Он игриво заминается, закатывая глаза. Прокурор тоже закатывает глаза, но по другой причине. — Ну? Не томите! У меня такая скучная работа, я жажду интриг! — А ещё... Одна из моих коллег в данный момент находится в застенках ФСБ по ложному обвинению и, скорее всего, подвергается всяческому давлению. — Что Вы имеете в виду? — Пока сам не знаю, но советую: держитесь от меня подальше, ибо фамилия Круспе сегодня — синоним слова "проблемы". Рихард доволен своей спонтанной репликой — как удачно, да как пафосно! — Ну, к кому мне держаться поближе, а от кого подальше — я сама разберусь. А вот откровения Ваши меня заинтриговали. Если это и была Ваша цель — считайте, она достигнута. Рада, что в целом Вы в порядке. Не смею больше задерживать. Вот так, на этот раз она ставит точку с запятой, а он не смеет пререкаться. Круспе лишь смущённо улыбнулся и направился к двери, по пути оказавшись застигнутым прощальной фразой своей властной знакомой: — И да, мы всё ещё на "ты", но только не в этом кабинете. Оставшись одна, Ирина решает всё же воспользоваться советом и принимается "следить за эфиром". Загружает в браузере рабочего компьютера несколько окон: единственный круглосуточный городской телеканал, главную страницу центральной областной газеты и пару городских пабликов в контакте. Время к семи — рабочий день окончен. Она ставит чайник и даёт себе пару часов, чтобы разобраться, что к чему.***
— Алло, — после третьего звонка мобильника генерал, наконец, принимает вызов. Он явно недоволен тем, что его отвлекли. В следующую секунду он вскакивает с койки, отбрасывая обмякшую Диану в сторону. Он хватает ноутбук и подбегает к двери — ту сразу же открывают снаружи, и генерал исчезает из поля зрения пленницы. Трясущаяся девушка остаётся одна; свернувшись клубком она прислушивается, ожидая, когда со стороны двери раздадутся ставшие уже привычными звуки запирающихся замков, но тех не следует. Вместо этого пару минут спустя в коридоре раздаются шаги, на этот раз — сразу нескольких пар ног. Но у неё даже нет сил хотя бы сесть — арестантка так и продолжает лежать на койке, подтянув колени к груди. В помещение заходят два конвоира в сопровождении незнакомого мужчины. Тот кивком указывает служивым на выход и, дождавшись, когда дверь за ними закроется, сходу обращается к Диане: — Не бойся, я от Ольги. Что? Как? Откуда ей знать? Кто он такой вообще? — Я Вас не знаю... — Михаил Евгеньевич, если тебе угодно, твой адвокат. Можно на ты. Адвокат не подходит ближе, он будто выжидает, когда девушка наконец возьмёт себя в руки и сама встанет. Собрав последнюю решительность в кулак, она выпрямляет ноги, всё ещё обутые в туфли, опускает их на пол и следом неспешно выпрямляется всем телом. — Только один вопрос, — продолжает адвокат, — они предлагали тебе сделку? Шантажировали? Выпытывали какие-то сведения? Да это не один, а сразу три вопроса. Вот, значит, зачем его прислали. Волнуются за сохранность своей информации. После произошедшего в то, что кто-то волнуется за её личную сохранность, Диана уже не верит. — Да. Снятие обвинений в обмен на всю внутреннюю информацию по ММК. Адвокат, скорее всего, был насторен на долгие выпытывания, он ожидал, что девушка попытается скрыть что-то, или же что она вообще не сразу поймёт, о чём речь. Не будучи лично знакомым с подзащитной, такой лаконичной прямоты он от неё не ожидал. — И что... ты? — он пытается подобрать правильные слова, чтобы не спугнуть собеседницу чрезмерным нажимом, — только не бойся: чтобы ты им ни наговорила, это не имеет значения. Тилль и Флаке тебя не бросят. Ну да, конечно. Вышло так, что её бросили все. — Я ничего не сказала, — и она тихо добавляет: — Не успела. — Пойдём. — Куда? — На выход. Они больше не смеют тебя здесь держать. Торопись, тебя заждались. Все вопросы потом. Не веря своим ушам, девушка поднимается на ноги и приближается к моложавому юристу в модном сером костюме. — А можно один вопрос сейчас? — Да. — У Вас случайно нет воды? Попить... Глаза адвоката округляются, он ещё раз придирчиво осматривает арестантку, хмурит брови... — Тебе что, даже воды не давали? — Нет... — Вообще? С десяти утра? А еды? — Нет... — Ну так это же замечательно! — адвокат хватает её за руку и волоком тащит из камеры — дверь оказывается незапертой. Они преодолевают подвальный коридор, затем два пролёта вверх по лестнице, коридор первого этаже, и, наконец, сопровождаемые взглядами десятков глаз, оказываются на морозе. — Замечательно! Нарушение конституционных прав задержанной прямо в стенах управления ФСБ! Словно опомнившись, он останавливается, дав девушке возможность отдышаться. Они всё ещё на территории управления, обходят здание сзади — направляются туда, где за рядом вечнозелёных елей находится парковка для посетителей. — Сейчас тебя напоют, накормят и спать уложат. Кстати, меня просили передать... В общем вот, смотри. Адвокат достаёт из кармана пиджака смартфон, загружает страничку одного из городских пабликов Вконтакте и ставит на плей закреплённую в шапке видеозапись. Кадры из "Галактики", некая девушка, признающаяся в поджоге, видео с концерта, даже пара кадров с самой Дианой с парковки клуба, уже после эвакуации. Голос за кадром объясняет суть видео. Голос принадлежит Круспе, из-за характерного "р" его невозможно перепутать ни с каким другим; но Диана на тексте не фокусируется. В голове звучит лишь одна мысль, мысль которую она не примянула озвучить: — Значит, все всё знали... Адвокат явно ждал этого вопроса. Oн закрывает видео, убирает девайс обратно в карман и вкрадчивым голосом поясняет: — Скажем так, все всё знали, но никто не знал, что ты ничего не знала. Ложь. Какая же эта ложь. По крайней мере, Оливер не мог не знать — его бы в первую очередь поставили в известность. Интересно, как давно ведётся вся эта игра? Ускорив шаг, они добираются до парковки, на которой их ожидают сразу несколько знакомых автомобилей: Ольгин, Оливера и Флаке. Завидев девушку, Оливер бросается к ней. Скривив губы, она отталкивает его, ударив обеими ладонями в грудь, и несётся мимо. Она не знает, куда бежать — ей очень холодно и никого из присутствующих здесь людей она видеть не желает. Да что там — физически не может на них смотреть. Решая проскочить мимо и исчезнуть в подворотнях, она переходит на бег, но чьё-то крепкое, незнакомое прикосновение заставляет её остановиться. Она уверена, что человек, заключивший сейчас её в свои цепкие объятия, никогда прежде её не касался. Неловко развернувшись, она упирается взглядом в костлявую грудину — кажется, рёбра рельефно выпирают даже из-под трикотажной кофты. Она ведёт взглядом вверх: необычно мощная шея с острым кадыком, тонкий рот, крючковатый нос с плотно усаженными на него старомодными очками, и эти жидкие выбеленные волосины с торчащими из них огромными ушами... Она ещё ни разу не имела возможности рассмотреть лицо Флаке так близко. Все его морщинки, болезненную белизну его грубой кожи. Какой же он всё-таки... некрасивый! Кажется, Лоренц прочёл её мысли: снисходительно улыбнувшись краешками бесформенно растянутых губ, он едва слышно произносит: — Поехали, надо поговорить. И тянет её в свою машину. Кто бы знал, что в этом двухметровом скелете столько силы — следуя за его рывком, тело девушки чуть ли не воспаряет в воздух, во всяком случае каблуки уже невесомо отрываются от поверхности обледенелого асфальта. — Я не хочу никуда ехать, — Диана изо всех сил вырывается, вцепившись свободной рукой в край дверного проёма у переднего сидения автомобиля. — Знаю. Но надо. Ради тебя. Лоренц буквально утрамбовывает сопрoтивляющееся тело на сидение рядом с водительским, захлопывает дверцу, в полсекунды занимает место за рулём и трогается. Отъехав пару кварталов от злополучного здания с памятником Дзержинскому у входа, он снова заговаривает: — В бардачке есть вода. Попей. А скоро мы ещё и поужинаем. От слов "попей" и "поужинаем" Диане становится сухо и пусто. Она нащупывает в бардачке полулитровую пластиковую бутылку и присасывается к ней иссушенными губами. Пейзажи уже почти ночного города остаются позади — машина покидает городскую черту. "Едет убивать. В лес, закапывать", — равнодушно думает Диана. "Она думает, я убивать её еду и в лесу закапывать", — думается Лоренцу, и его невероятный рот растягивается в доброй улыбке. — Мы могли бы и в "Арарате" поужинать, но учитывая твою внезапную популярность, спокойно побеседовать нам там не дадут. Диана натуженно выдыхает. Сиденье с подогревом и включенная на всю мощность печка погрузили её в состояние машинального выжидания. — Куда угодно, только скорее. Я жрать хочу. — Приехали уже, — Флаке снова улыбается.***
Какой-то загородный частный отель на несколько номеров. Из числа тех, что снимают для корпоративных тренингов, встреч выпускников или свадеб. Сейчас, на исходе новогодних каникул, он пустует. В зале ресторана никого, и скучающие сотрудники с воодушевлением окружают внезапную странноватую парочку своим вниманием. Очень скоро на столе появляется всё. Всё, что надо для счастья измождённому организму. Мясо, морепродукты, овощи, картофельное пюре, даже грибной суп. Куча холодных закусок, вода и вино. Флаке набрасывается на еду первым, подавая пример. Вскоре и Диана присоединяется к весёлому пиршеству. Они молча поглощают съестное, пока голод не сменяется насыщением. Откинувшись на спинку стула, Флаке смотрит на спутницу ровным доверительным взглядом. — Я знаю, ты думаешь, что мы тебя предали. И в чём-то ты даже права. Но я обещал, что мы тебя вытащим — и вытащили же. Если ты считаешь, что единственное, что нас волнует — это сохранность информации, то зря. Информация — вещь непостоянная. Сегодня она актуальна, а завтра уже нет. Даже если ты рассказала им всё, то есть вообще всё, нам ничто не помешает сделать так, что всё рассказанное тобою перестанет иметь вес. Сама посуди — любые счета можно закрыть, любые программные настройки обнулить, любого человека можно спрятать... — Если бы. Если бы рассказала. Я ничего не сказала, — произносит девушка, прикрывая дрожащие губы бокалом с вином. — Не важно. Просто знай, что мы иногда бываем идиотами, но предателями — никогда. Мне сложно это произносить, ведь я уже не впервые, получается, тебя подставляю. Но ты достаточно сообразительна, чтобы понять — я тебя не брошу, никто не бросит. Так что перебесись, отоспись, и всё будет хорошо. Сейчас ты обижена, — снова заводит он заезженную пластинку. — Я не обижена, — перебивает его Диана и, отклонившись вбок, шепчет куда-то под стол: — Я растоптана. Вслед за губами задрожали и ресницы, и Флаке вдруг понимает, что всё это время он неверно расценивал ситуацию. — Не здесь, — шепчет он и встаёт из-за стола. Ему понадобилось около десяти минут на то, чтобы оплатить единственный на весь отель люкс с двумя спальнями. На стойке регистрации он предъявил свой паспорт, а вот вместо документов спутницы, которых с собой не оказалось, ему пришлось отстегнуть десять тысяч сверху стоимости номера. Чтобы без лишних вопросов. И ещё вина в номер. Уже собравшись обратно, он вдруг вспоминает: и сигарет. Номер представляет собой огромную гостиную с электронным камином и панорамным окном и две раздельные спальни со своими санузлами. — Я скоро вернусь. Нужно забрать планшет из машины, — бросает на ходу Флаке и хлопает дверью, оставив девушку одну. Она не долго думает. Сбросив, наконец, ненавистные туфли, она кидается к шкафу, вытаскивает оттуда белоснежный махровый халат и мягкие тапочки в одноразовой упаковке и несётся в ближайшую ванную. Вода — кипяток. Зубная паста — спасение. Ароматный гель для душа и нежный шампунь... На пятнадцать минут она выключается из течения времени, покидает этот мир: она отмывает себя, как делала это уже не раз, вот только сегодня ей совсем не хочется анализировать причину столь усердных натираний тонкой кожи моющими средствами. Была б её воля — и кожу бы содрала. Выйдя из душа, она находит на столе в гостиной откупоренную бутылку красного и непочатую пачку сигарет. С жадностью накинувшись на то и другое одновременно, уже через минуту она глушит винишко, перемежая глотки с затяжками, сидя в мягком глубоком кресле, наблюдая снежные загородные просторы сквозь панорамное стекло. Из соседней ванной слышится шум воды, вскоре он утихает, и в комнате возникает Лоренц: в таком же, что и на ней, халате и тапочках, он на ходу вытирает мокрые волосы. Закончив с ними, он нащупывает на столике рядом с бутылкой очки, наливает себе полбокала и плюхается рядом с девушкой, чуть было не отдавив ей при этом правое бедро. — Подвинься, места хватит. Как странно. Дождавшись, когда потушенный окурок отправится в стеклянную пепельницу, он произносит: — Расскажи всё и знай, что твои секреты никогда не покинут пределы этого номера. Она не долго колеблется: рассказывать или нет? Ей надо кому-то рассказать. О том, как Кречетов шарил своими мерзкими ручищами по её телу, о том, как заставил её надрачивать ему, как залез ей в трусы и орудовал там своими шершавыми пальцами. О том, что между ног до сих пор саднит, а раздевшись перед душем, она обнаружила на белье несколько засохших кровяных разводов. О том, как он вытирал свою сперму с её ладони об её же платье, двигая её рукой, словно податливой конечностью неодушевлённой тряпичной куклы. О том, как не позволял ей, рыдающей, даже вытереть слёзы, удерживая её тело в неподвижном состоянии и постоянно нашёптывая что-то вроде того, что же подумают её родители, если узнают, какая она плохая девочка. А что подумает её парень? А что подумают все, когда узнают, что поджигательница пыталась выторговать своё освобождениe, соблазняя столь уважаемого человека? Мало того, что террористка, так ещё и шлюха последняя. Звонок телефона напугал её до смерти, прозвучав прямо в ухо в момент, когда генерал удерживал её голову у своей несвежей ширинки. Потом он намотал её волосы на кулак и отшвырнул тело в сторону. С того момента она его не видела. И даже если она не увидит его больше никогда, картинки произошедшего в той камере уже ничем не стереть из её памяти. Как-то так. Она принимает из рук Флаке очередной полный бокал и закуривает очередную сигарету. Она уже даже не пытается заглушить слёзы — кого стесняться. Несколько минут они сидят молча, вдруг Флаке проговаривает: — Знаешь, а ведь никто не знает того, что чувствует жертва, пока сам не окажется на месте жертвы. Насильники думают, что знают, наделяя жертву своими собственными представлениями о том, что, по их мнению, она должна чувствовать. Спасители свято верят в бесконечную благодарность спасённой жертвы и в то, что уже теперь у неё точно всё будет хорошо. Но они не знают, — он делает неожиданный щелчок пальцами в воздухе, — а я знаю. Чуть переждав, он ловит заинтересованность в глазах напротив и, кажется, приходит его пора исповедоваться: — Когда после смерти родителей бабка перевезла меня в Германию, я наконец узнал, что такое ад. Ад, по сравнению с которым обшарпанные стены Лаврентьевского детского интерната казались чертогами рая. Нищий пацан, сирота, которого бабушка содержит на свою пенсию, плохо говорящий по-немецки, нелепый тощий очкарик — лакомый кусок для всей шпаны в округе. Казалось, будто в школе только меня и ждали — идеальный объект для насмешек, ничтожество, неспособное постоять за себя и, что ещё хуже — не имеющее никого, кто был бы способен за него вступиться. Очень скоро насмешки переросли в издевательства. Сначала девочка, которая мне нравилась, перед всем классом назвала меня босяком и уродом, потом Уве с его шайкой. Они чуть ли не каждый день караулили меня после уроков и избивали. Пинали друг от друга, как мешок с дерьмом, а потом, когда я валился с ног, накидывались всей шоблой и пинали ногами. Каждый день я думал, что следующего раза не будет. Не потому, что меня пожалеют, а потому, что меня просто убьют. И однажды такой день настал. Они бы меня убили, это точно. Они говорили об этом, не скрываясь, зная, что по малолетке им ничего не будет, а за меня никто не станет мстить. Они хотели забить меня и сбросить тело в речку. Если и найдут — то никто ничего не докажет. Они обсуждали всё это при мне. Кто-то предлагал выкинуть тело в овраг, но другие сказали, что если оставить меня на суше, то полиция сможет найти какие-то следы. А вот вода — она всё сотрёт. В этом был их план. В тот день моя жизнь должна была прерваться, но она не прервалась — она изменилась, причём дважды. Во-первых, меня спасли. Ты знаешь их всех, всех моих спасителей, всех пятерых, знаешь их имена и их лица. А во-вторых, у меня появился кумир. Недосягаемый идеал, божество, на которое я втихаря молился, зная наверняка, что стоит мне лишь полусловом намекнуть о своих чувствах, и меня уже точно убьют. Мой спаситель меня убьёт. Гроза района, предмет воздыхания девчонок, самый крутой парень на свете — Тилль Линдеманн. Лидер и спортсмен. С того самого дня, как он с ребятами меня спас, я ловил каждую его эмоцию. Он был добр ко мне — я уговаривал себя, что это мне лишь кажется. Он принял меня в свою банду — я уговаривал себя, что им просто нужен пацан, шарящий в компах. Он подвязался помогать мне в бизнесе — я уговаривал себя, что ему просто нужны деньги. Из-за травмы ему пришлось бросить спорт — и он приплёлся плакаться ко мне. Я уговаривал себя, что перед ребятами он не решился показаться слабаком, а передо мной — не страшно. Флаке — заменитель, Флаке — сублимат. Затем я начал свою общественную деятельность, и снова он вызвался мне помогать. Я уговаривал себя, что это оттого, что ему просто больше нечем заняться. Потом он сел. И я не смог, как в предыдущие разы, вытащить его. Ему пришлось отсидеть несколько лет. А мне пришлось уговаривать себя, что когда он выйдет — он не перестанет со мной общаться. На самом деле я в это не верил. В день, когда его наконец досрочно освободили, я сидел в своём берлинском пентхаусе, как всегда один, и пил. Я знал, что больше никогда его не увижу — кому нужен друг, который не может вытащить тебя из тюряги? Я был в дупель, а в дверь позвонили. Это был он. Со спортивной сумкой, в которой умещалось всё его барахло. Я был настолько пьян, что еле стоял на ногах. В тот момент я был готов принять смерть из его рук. "Я боялся, что ты меня не дождёшься", — сказал он, бросил сумку на пол и принялся закатывать рукава рубахи. Я закрыл глаза — я ждал чего угодно. А он лишь обнял мою пьяную тушку, затащил в комнату и... Знаешь, ведь меня до этого никто никогда не целовал. Мама и бабушка оставили меня до того, как я повзрослел. Проституткам я не позволял себя целовать. А настоящей девушки у меня так и не появилось. А он... Грязный, вонючий с дороги — тюрьма находилась за городом, и он проделал долгий путь до моего района; заросший сизой щетиной; руки его невероятно огрубели, а дыхание не было свежим... Он елозил по моему распластавшемуся на полу телу, походя стягивая одежду с нас обоих, и твердил: "Мой, мой, мой". Я не смел его остановить, хотя мне было до ужаса боязно, не смел я и ответить на его грубоватые ласки, хотя очень хотел. Боялся даже коснуться его, мне всё это казалось пьяным бредом. "Мой, мой, мой". Он не сделал мне больно. Он даже ничего не потребовал взамен. Я плакал, как ненормальный, и он тоже плакал. Знаешь, я рад, что мы так долго ждали. В итоге он пришёл ко мне тогда, когда я уже не был жертвой. Нет, в тот день он меня не спас — он признался, что я спас его. С тех пор мы вместе. И я счастлив, что моему Тиллю неведомо это знание. Знание жертвы. Знание, что есть у нас с тобой. Флаке умолк, а Диана продолжила смотреть в окно уставшими, давно уже высохшими глазами. Вот это денёк. Вот это ночка! — Я спать, а ты как хочешь. Завтра поедем в город и продолжим шоу. Да, и помни — ничто не забудется. И ничто не останется ненаказанным. Пиздец как пафосно. С этими словами Лоренц поднялся, похрустывая конечностями, и устремился в сторону спальни. — Да, — бросил он на ходу, не оборачиваясь, — насчёт Олли не беспокойся. Я этого парня хорошо знаю. Прими его, если сможешь, но... Только пока ничего ему не рассказывай. Он же, псих эдакий, нам всю игру испортит! Возможно, Диане кажется, но Лоренц вроде бы смеётся. Он уже давно исчез в комнате, и дверь за ним закрылась, а она всё ещё слышит его смех. Этот смех так заразительно звучит в её голове, что она не замечает, как начинает смеяться сама. Тихонько, расслабленно, искренне.