***
— Ни слова о Шнайдере, ладно? Сконцентрируйся на своём. Ладно? Ладно? Ридель пытается успокоить свою девушку: новость о попытке самоубийства Шная, пока неизвестно — удачной или нет, выбила её из колеи. А невозможность дозвониться до Стаса добила окончательно. Начиная со следующей недели её деятельность в роли представителя кандидата выходит на официальную орбиту: каждый день, включая следующие выходные, уже расписан если не по минутам, то по часам. Она таращится в электронную таблицу на своём планшете, пытаясь собрать мысли в кучу. Всё тщетно. Даже маячащий где-то на горизонте её сознания генерал сейчас не в силах перетянуть одеяло на себя. Ридель не может допустить её провала: собственно, не допускать до неё всяких бед — и есть его работа. — Давай посмотрим, что там у тебя в понедельник? Так, с утра встреча с какими-то бабками... Так и написано. Что это ещё такое? — Митинг против беспредела управляющих компаний в Северном районе. Я для себя это так записала... Проще запомнить. — Хорошо. День пока свободен, а вечером — дебаты на Первом Областном в семь часов? Вау. Ты готова? Кто же там будет со стороны противников? Всё-таки, в выборах губернатора участвуют не двое кандидатов, а целых семь, другое дело, что пять из них являются подставными клоунами самого Кречетова. — Знакомых фамилий нет. Но я всё равно боюсь. Я же там буду единственной женщиной... — Ну и хорошо, будет чем поспекулировать. Давай пробежимся по матчасти. Надеюсь, ты хорошо помнишь цифры? Расходные статьи бюджета, долги по зарплатам и прочее... — Олли, а что, если Шнайдер не проснётся? Что тогда? Ну, скажи мне? Молчаливый Ридель делает вид, что слишком поглощён изучением таблицы мероприятий, чтобы отвечать.***
Кристоф бежит из школы домой. Сегодня ему исполняется двенадцать лет, и вечером к нему придут его друзья. За окном май — тепло, но собираются тучи. Несмотря на возможность дождя, родители решают не отступать от плана и готовят площадку перед домом к барбекю-вечеринке. Сестра помогает матери с тортом — тот уже готов, осталось лишь украсить его первой свежей земляникой. Отец тащит во двор сосиски и маринованное мясо. Один Кристоф ничем не занят — он просто не может ни на чём сосредоточиться. Вот уже несколько недель как в его жизни что-то поменялось. Всё как прежде, казалось бы, но внутри него что-то перевернулось будто. Он даже помнит момент, когда это произошло: в семь тридцать утра Пауль, как обычно, как каждый будний день, зашёл за ним по дороге в школу, а Кристоф, как обычно, дожёвывая бутерброд на ходу, открыл ему дверь, бросил свой обычный приветственный взгляд через порог и... И не почувствовал своих ног. Его будто под дых ударили — он даже закашлялся, вполне ощутимо подавившись последним куском бутерброда. Его будто по голове огрели — перед глазами заплясали звёздочки, в ушах заплескались волны. И да — его колени, словно подкошенные, задрожали, и мальчику пришлось обеими руками ухватиться за дверной косяк, чтобы не рухнуть. Это было похоже на эффект взрывной волны, про который им рассказывали на уроках гражданской обороны. Его ударило. Он открыл дверь другу, и его сразило взрывной волной. Он тогда не понял, что это было, он даже убедил сам себя, что ему это всё лишь померещилось, приснилось. Но одно он знал точно: с тех пор он больше не может просто смотреть на Пауля — на того самого Пауля, мелкого щегла с шилом в жопе, с которым они тусуются с первого класса, на весёлого глупенького Пауля, у которого вечно проблемы с оценками, но никогда никаких проблем с настроением. Они сидят за одной партой, и каждую минуту, что Кристоф проводит рядом с ним, он облучается. Наверное, скоро от радиации у него должны волосы повыпадать. Или это другая радиация? Та, что заставляет чувствовать щекотку под рёбрами? Теперь Кристоф каждый день встаёт с одной лишь мыслью — увидеть Пауля. Он и боится этого, и жаждет, как ничего другого. Он заболевает, он больше не здоров, и он почему-то точно уверен, что бацилла, его сразившая — и есть Пауль. Но он не хочет лечиться, он хочет болеть дальше, даже если это смертельно. Слишком сладкое это чувство — ощущение щекотки под рёбрами. Кристоф сидит на крыльце и не сводит взгляда с калитки. На часах уже четыре, где же все? Друзья появляются вовремя — все пятеро, включая новенького в их компании, этого стрёмного очкастого заучку Лоренца, которого Тилль почему-то прозвал Пушинкой. Они заваливают во двор со своими подарками. Кристоф рад друзьям, рад картонным коробкам, перевязанным ленточками. Его никто не учил, но он знает, что болезнь нужно скрывать. И он умеет. Он обнимает каждого из друзей, благодаря за поздравления и вообще — за всё на свете. Лaндерса он обнимает последним — ничуть не теснее, чем остальных, и не говорит ему ничего особенного. Лишь незаметно утыкается носом ему в шею, за ухом, и делает глубокий бесшумный вдох. Он целый день ждал, чтобы сделать глоток Пауля. Он чувствует, как щекотка распространяется уже по всему его организму, его вены вдруг вместо крови наполняются пухом, мягкими пёрышками, трепещущими под кожей при каждом вдохе. От этой щекотки он чуть не теряет сознание. Теперь можно распаковывать подарки, жарить сосиски, потом — играть в приставку. Ребята сегодня останутся у него ночевать. И Пауль останется. Первая порция сосисок отправляется на тарелки, лимонад разливается по картонным стаканчикам, сестра раскладывает ребятам салат и картошку. Первые капли дождя отдаются от мангала громким шипением. Грядёт майская гроза. Родители загоняют детей на веранду — под крышу. Но когда тебе двенадцать, промокнуть от дождя — это последнее, чего ты боишься в жизни. Кристофу сегодня двенадцать, ему щекотно и он счастлив.***
Кристофу пятнадцать, и он с родителями и сестрой только что вернулся с субботней проповеди. С недавних пор из его жизни начали пропадать привычные вещи, и в ней стали появляться непривычные. Родители объясняют это просто — он уже достаточно взрослый, чтобы самому понимать, что к чему. А если ты взрослый — то тебе больше нельзя играть в приставку. Приходится играть в неё у друзей, а родителям врать, что вместе делали уроки. Вообще, лжи становится всё больше. Больше запретов — больше лжи. Например, ему никогда не хотелось курить, но сейчас он каждый день перед уроками заходит за гаражи по дороге в школу и выкуривает притащенную Паулем сигарету. Ему не нравится курить, но ему нравится думать, что он делает запретное. А ещё ему нравится думать, что о его секрете никто никогда не узнает. Будто бы он — тайный агент, а его семья — вражеские спецслужбы. Так проще играть в эту жизнь. "Ты всё понял из сегодняшней проповеди?", — спрашивает его мать по возвращению с мероприятия. Пастор сегодня рассказывал о том, почему никто не попадёт в рай, кроме них, кроме праведников. Казалось бы, всё понятно, но... "Мам, а геи тоже в рай не попадут?". Отвечать ему берётся отец: "Геи? Где ты вообще слов таких набрался? Отвечай! К тебе в школе что, приставал кто-то?". Он хватает сына за грудки, и на лице мужчины моментально отображается неподдельный испуг, перемешанный с яростью. "Нет, просто...". Чёрт, он даже не может сказать "по телеку видел" — в их доме нет телевизора, и смотреть его где-то ещё ему настрого запрещено. "Что — просто?", — отец не отступает. "Пауль рассказал. Он по телеку видел". "Вот видишь, до чего доводит телевидение — уже и детей растлевает! Не общался бы ты лучше с этим Паулем — хорошему он тебя не научит. И чтобы слов этих, вроде того, что ты сказал, я больше от тебя не слышал, понял? Понял?". Крик отца ещё долго стоял у него в ушах, и единственное, что Кристоф тогда понял, это то, что родителей нельзя ни о чём спрашивать. Нужно как-то научиться искать информацию самому, в обход их запретов. А иначе он станет, как они, и непременно попадёт в рай. Кристоф с детства так много слышал про рай, что уже совершенно туда не хочет.***
Кристофу семнадцать. Сегодня он получил диплом об окончании школы. А ещё он напился. А ещё он попросил Пауля стать у него первым. Это было после того, как он признался Паулю в любви, и даже после того, как Пауль дал ему понять, что это не взаимно. Но друг отказал ему не только в чувствах, но и в физическом контакте — такого Шнайдер не ожидал. Он почему-то считал себя внешне привлекательным, но все его представления разбились на мелкие осколки. И всё же он урод — иначе Пауль не отказал бы ему. Пока одноклассники продолжают бесноваться на танцполе, время от времени разбредаясь парочками по подсобкам, Кристоф идёт домой. Один. Он так пьян... Ему бы завалиться на кровать. Но сперва — проблеваться. Мама и папа уж ждут его на пороге — конечно, сейчас будет скандал. Алкоголь ведь под запретом, ну да ничего — поорут, да перестанут, не впервой. Не говоря ни слóва, Кристоф пытается пройти дом, но его не пускают. "Мам, завтра поговорим, хорошо?". "Нет", — слышит он, и в следующую секунду получает удар чем-то гладким и тяжёлым по лицу. До него не сразу доходит, что отец хлещет по его физиономии журналами. Теми самыми, что он прятал под кроватью, приклеивая их снизу к днищу изолентой. "У тебя нет оправдания. Оправдание доступно несведущим, но не тебе. Ты знаешь ВСЁ про грехи, но это не отвратило тебя от того, чтобы стать грешником. Да ещё каким... Мерзким, поганым, проклятым мужеложником. Вон". "Вон" стало последним словом, которое он услышал от своего отца за всю свою жизнь. Уже убредая прочь на подкашивающихся ногах, проходя под окнами спальни сестры, он слышит, как она плачет — это даже не плач, а какие-то дикие, нечеловеческие рыдания. Она не вышла его проводить. Она предпочла закрыться в своей комнате и просто его оплакать. Кристофу семнадцать и сегодня он потерял дом, семью и понимание. Сегодня он перестал что-либо понимать. Он бредёт вдоль шоссе, в тайне надеясь быть сбитым случайной машиной. Но шоссе как назло абсолютно пусто. Наконец-то, вдали появляются огни фар. Кристоф выходит на середину дороги и ждёт, когда его не станет. Джип тормозит в паре метров от него. "Тебе чего, пацан, жить надоело? Эй, ты обдолбан что ли? Подзаработать не хочешь? Я знаю местечко, где таким, как ты, неплохо платят! Садись, подвезу!". Кристоф мало чего соображает, когда забирается в автомобиль. Далее была водка, обильно вливаемая в его горло прямо из бутыля, отключка, какая-то дача, грубый гогот вокруг, снова водка, снова отключка. Он приходит в себя уже когда над лесом встаёт солнце — да, он в лесу, на обочине какой-то полузаросшей просёлочной дороги. Утренние птицы оглушают своим щебетанием, голова раскалывается, очень хочется пить и блевать. А ещё он не может подняться. Кое-как ощупав себя вялыми руками, он обнаруживает свой выпускной костюм рваным и запачканым невесть чем, а брюки — хоть и натянутыми на задницу, но расстёгнутыми. Собрав все силы, он смог присесть и тут же, издав немой крик пересохшим горлом, которое, в добавок, от чего-то очень сильно саднит, падает обратно. Тогда он подумал, что уже умер и попал в ад, как и должно было случиться, и больше он тогда уже ни о чём не думал. "Эй, парень, ты живой?". Ему приходится снова разлепить глаза, а вслед за ними и губы — сверху на его лицо льётся вода. Солёная газированная минералка вроде тех, что продают в аптеках. Тот же лес, та же дорога, но уже сумерки. "Босс, смотрите, он глаза открыл...". Кристоф не видит, сколько людей собралось возле его тела, но их много. Отпоив минералкой, они затаскивают его в свой транспорт — ретроградный автобус Фольксваген, выкрашенный в кислотные цвета и значки пацифики. То оказались какие-то разгульные нео-хиппи, возвращавшиеся через лес с очередного кемпинга. Мужик, которого все звали "Босс" вскоре стал боссом и для него, для Шнайдера. "Ну и что же ты умеешь, красавчик? Петь? Танцевать? У нас здесь травести-шоу, если что, и у тебя хорошие перспективы". "Я... Ничего не умею. Совсем ничего". "Что ж, это тоже своего рода талант. Примерь-ка вот это. Поработаешь официанткой в зале, а если дело пойдёт — повышу тебя до хостесс, внешность позволяет". Тогда впервые, в свои семнадцать, оказавшись в общей гримёрке, Кристоф примерил красное платье с вырезом чуть ли не до самой задницы. Потом были туфли и долгие часы тренировок: сперва он учился ходить с подносом, потом на каблуках, потом с подносом и на каблуках, а после учился бегать с подносом и на каблуках. Был штатный визажист, нехотя преподавший потерянному парню первый урок. Шнайдер схватывал на лету — очень скоро к нему самому за качественным макияжем перед каждым шоу выстраивалась очередь из див. Так шло время в чужом городе, пока однажды какой-то староватый, лысоватый проходимец не подкараулил его после смены, и, пав на одно колено, раболепно не прошептал: "Фрау Шнайдер, бежим вместе!". Чего стóит потерянному мальчику бежать? Первый побег, первая дорожка, первые "отношения", первый разрыв, первый бордель. С тех пор он ненавидит бездомного парня по имени Кристоф — потому что в нём вся суть. Все проблемы только в нём. И главная из них — вечное, неконтролируемое, необузданное желание бежать.***
Кристофу двадцать. Он не узнаёт этих людей, хотя, в отличие от всех предыдущих разóв, когда он просыпался где-то в незнакомом месте и никого вокруг не узнавал, этих ребят он знает. Знает, просто забыл. Как и имя, которым они его называют — его он тоже забыл. К вечеру он окреп настолько, что смог подняться с кровати и доковылять до окна. Панорамный вид на… Берлин? Как он здесь очутился? Чья это квартира? Нехорошие предчувствия заставляют его вздрогнуть от звука хлопнувшей за спиной двери. "Не бойся", — бледный очкарик осторожно протягивает ему чай и бутерброд. "Я Флаке, твой друг. Поживёшь пока у меня". Так, в двадцать лет, Кристофу пришлось во второй раз познакомиться с самыми главными людьми в своей жизни.***
Кристофу двадцать девять. Вот уже полгода как он тайно встречается с парнем, которого, по чудовищному стечению обстоятельств, тоже зовут Кристоф. Тайно, потому что Шнайдер не доверяет своим. Они, как всегда, всё испортят. Он прячется и ждёт: ждёт, когда снова сможет бежать, на этот раз уже бесповоротно. Он верит в своего бойфренда и старается делать всё, чтобы его не огорчать. Он позволяет ему трахать себя в кабинках общественных туалетов, он отсасывает ему в тёмных уголках шумных заведений — его парня заводит опасность быть замеченными. А недавно он оставался у него ночевать и не удержался перед соблазном изучить содержимое его телефона, пока тот спал. Обнаруженное Шнайдера взбудоражило: его любимый забронировал два билета в Вегас. Полный тур — перелёт, отель, рестораны. Он готовит ему сюрприз. Наверное, ко дню рождения. Шнайдер ждал, считая дни. За день до его тридцатилетнего юбилея Кристоф-2, как и ожидалось, пригласил его в ресторан. "Я должен тебе кое-что сказать, дорогуша... Короче. Я тут кое-кого встретил, и на выходных мы летим в Вегас, чтобы пожениться. Извини, что так получилось, но против настоящей любви не попрёшь...". Проглотив ком в горле, стараясь унять дрожь в голосе, Шнайдер уточняет: "Я не знал, что ты с девчонкой...". "С девчонкой? Ещё чего. Мы летим с парнем!". "А как же я...", — чёртова дрожь, какое унижение, вокруг люди! "Ну извини, Шнай, с тобой было весело, но...". Шнай всё понял. Он хотел прыгнуть с моста, но, как обычно — духу не хватило. Вместо этого он заперся в квартирке, что снимал для него Лоренц, и наглотался таблеток. Флаке приходит его проведать несколько раз в неделю — Шнадер надеется, что сегодня он не придёт. Первым воспоминанием тридцатилетнего, только что перешагнувшего рубеж четвёртого десятка Шнайдера, была блевотина. Чёртов Лоренц — откуда в нём столько силищи? Одной рукой он держит оба его запястья за спиной, другой — убирает волосы от лица. Блевотина сильно отдаёт поваренной солью — наверняка, Флаке влил в него целый таз какой-то дряни, прежде чем притащить в сортир. Когда желудок уже содрогался в остаточных спазмах, последняя желчь была сплёвана, и Шнайдер, потный и обессиленный, валялся на кафельном полу, глядя в потолок туалета, Флаке принёс влажную салфетку и вытер его лицо. Затем ещё одну — и снова вытер. Затем Шнайдер зарыдал, и Флаке присел рядом. Больше его лицо он не трогал. "Скажи, Флак, почему, почему...". "Откуда мне знать, кудряха". "Скажи, разве может такое быть, что человек совсем, совсем никому не нужен?". "Дум, не пори чушь!". "Ты знаешь о чём я...". "На меня посмотри! Даже я кое-кому нужен. И ты — тоже. Только дождись. Я вот долго ждал...". Шнайдер знает, что Лоренц не врёт, но тем не менее, он ему не верит. Он уже никогда никому не поверит — такой ошибки он больше не допустит. Жалость к себе и ненависть к всему миру — вот и всё, что ему осталось. "Флак, я болен, да?", — подползая к худосочному, Дум утыкается носом в его бедро. "Ты не болен, ты ранен. Это разные вещи", — отвечает не по годам мудрый Лоренц, тепло, по-братски поглаживая кудрявую голову.***
Кристофу сорок и ему очень-очень холодно. Ему больно дышать: воздух врывается в грудь облаком иголок. Ужасная лампочка слепит глаза даже сквозь сомкнутые веки. Или это солнце? Вряд ли — такой мерзкой всепронизывающей силой света обладают только электрические светила. Во рту так противно, что в пору вымыть его с шампунем, но губ не раскрыть — покрытые какой-то мерзкой сладковатой плёнкой, они будто склеены вместе. Где он? Что с ним? Неужели его опять... поймали? Почему, почему... — Эй, народ, кажется болезный наш задёргался. Вслед за возгласом, таким родным, таким противным, пространство вокруг заполняется целым гвалтом родных и противных голосов. Противных — потому что любой звук сейчас сродни пытке. Что-то мокрое и горячее ложится на его лицо — от неожиданности содрогается всё тело; моментально преодолев скованность, он тянется рукой к лицу и срывает с него тяжёлое полотенце, пропитанное каким-то отваром. — С добрым утром, Снегурочка, — он пока ещё плохо видит, но могучий силуэт, нависающий над ним, может принадлежать только Линдеманну. — Раз уж ты настолько резв, что в состоянии брыкаться, то прежде, чем мы предложим тебе еды, воды, средств гигиены и прочих благ цивилизации, подпиши-ка вот это. Следом в его руку уже суют нечто вроде шариковой ручки, а в другую — свеженькую распечатку, ещё пахнущую чернилами из принтера. — Что... Что это, где я. Что... — голос проклёвывается сквозь налёт стеклянной крошки на гортани, каждое слово отдаётся болью не только в горле, но и в висках, в груди, во всём теле. — Kонтракт на передачу тебя в анальное рабство, — это противный картавый Круспе, и дружный ржач вторит его издевательствам. — Подписывай скорее, а то воды не получишь, — кто-то, находящийся за пределами видимости, берёт обе его кисти в свои и сводит их вместе. — Ну, черкани уже на весу. Поддавшись нажиму, испугу и огромному желанию получить воды, Шнайдер коряво чиркает что-то на весу, на листе, который не читал и не собирается. Он ничего не понимает, вдруг его палец пронзает острая точечная боль. — Такие важные документы лучше скреплять кровью, — этот мягкий голос без сомнения принадлежит Ландерсу. Значит, это он руководит сейчас его действиями? Это он вогнал иголку в подушечку указательного пальца его правый руки и сейчас водит им по тому же листу? Это сюр. Наверняка, галлюцинации. Подобное не может быть правдой. — Ну всё, снежинка, приходи в себя. Во вторник у тебя первый рабочий день. Вернувшись из ванной, выпив чуть ли не два литра воды залпом, перекусив какими-то хрустящими хлебцами, переодевшись в Кристофа, он вспоминает о листке. Тот валяется на прежнем месте — на полу возле пустующей скомканной постели в комнате Тилля. Подняв его всё ещё дрожащими и никак не желающими слушаться своего хозяина руками, Шнайдер долго пытается сфокусировать взгляд на разбегающихся в разные стороны строках. "Это типовой документ подтверждает, что Шнайдер Кристоф (он же Фрау Шнайдер) поступает на службу в ООО "ММК" в должности "разнорабочий". Ему в обязанности вменяется: варить кофе, отвечать на звонки, мыть полы в мини-юбке (зачёркнуто), двигать мебель, разгружать вагоны и делать всё, что потребуют. В качестве залога удерживается паспорт, в качестве заработной платы предоставляется месячный оклад — 20 000 руб. (двадцать тысяч российских рублей) и квартира для проживания по адресу ул. Ленина, д. 36, кв. 1. В случае несоблюдения условий трудового договора гражданин Шнайдер отправляется на мороз с голой жопой незамедлительно. Договор бессрочный, обратной силы не имеет и действует, пока нам всем не надоест (пока ты не поумнеешь, придурок)." Справа внизу красуется печать предприятия и самая настоящая подпись генерального директора. А слева — корявая приписка от руки: "Arbeit macht frei", три нелепых девчачьих сердечка, и ещё одна: "Jedem das seine, DIVA", — по всему видно, Круспе не удержался. Каракули, призванные изображать подпись самого Шнайдера, перечёркивают строчки печатного текста где-то посередине, а кровавые разводы его пальца — с правого края, на полях. Бережно подняв листочек, Шнайдер сворачивает его в трубочку и, тихорясь, прошмыгивает в подъезд. Оттуда — в свою (всё ещё его) квартиру. Наконец он запирается, распрямляет лист и крепит его на скотч рядом с окном — в уголке, где он чаще всего проводит время. Затем он отыскивает свой успевший разрядиться телефон, втыкает зарядку в сеть и просматривает список звонков и сообщений за последние сутки. Пусто. В сердцах бросив аппарат на кровать он заваливается следом. Нужно всё исправить. Он не знает как, но он должен. Это уже точно.***
Оказалось, что теледебаты — это не так уж и страшно. Сразу же после эфира, когда часы показывали несколько минут десятого, на улицах почти стих поток спешащих домой рабочих и служащих, а в животе неприятно заурчало — от волнения Диана так и не смогла заставить себя проглотить хотя бы кусочек перед эфиром — девушка покидает помещение городской телестудии. Улица Седьмого Ноября хоть и располагается в пешей доступности от центра города, является поистине укромным уголком: с одной стороны она граничит с гаражным кооперативом, а с другой — с раскинувшимся под пешеходным мостом обширным сквером. Зимой здесь темно и безлюдно, и Диана вспоминает, как прогуливалась по этому скверу ещё в сентябре, перебирая только-только начавшую опадать листву новенькими сапожками, щурясь на косые лучи садящегося солнца... Тогда она тоже возвращалась с телестудии, точнее — со студии звукозаписи, располагающейся в том же здании. Тогда они записывали фонограмму для Маринкиного школьного мероприятия ко Дню Учителя. Тогда она ещё ничего не знала о том, что ждёт её дальше: она не знала никого из команды Линдеманна, включая Олли, не знала генерала, не знала всех приключений, что очень скоро станут закономерным явлением в её жизни. Решив отвлечься от ностальгических воспоминаний о невинных деньках, она воскрешает в памяти самые недавние, а именно — первые в её жизни теледебаты. Представителя Кречетова она узнала сразу — не по имени, но по лицу: им оказался тот же молодчик двадцати с небольшим годков, что проверял её сумочку перед её первым визитом в генеральский кабинет. Она ожидала от него подготовленных провокационных вопросов, нападок, но ничего подобного не случилось. Фактически, семеро участников мероприятия обсуждали вывоз мусора, опасность весенних паводков и задержки с выплатами материнского капитала в регионе. Иногда — даже на повышенных тонах. Но было не страшно. В очередной раз удивившись, как же ей повезло получить в качестве "пробного дубля" такую вот мирную публичную дискуссию, девушка усмехается прямо в вязаный шарф и, завидев в нескольких метрах от себя припаркованную машину Оливера, уже готовая ускорить шаг, чтобы поскорее оказаться в тёплом салоне, вдруг обнаруживает острое перо ножа у своего левого бока — того, что в отличие от правого, не защищён массивной кожаной сумкой. — Медленно, не дёргайся, садись в машину, — голос над ухом незнакомый, и девушка удивляется, как это она прозевала звук шагов за собой, да и куда подевался Олли? Если он в автомобиле, то он просто не может не видеть происходящего на улице. Запихнув Диану на переднее сиденье, неизвестный садится сзади. Свет в салоне выключен, но уличного вполне хватает, чтобы разглядеть: в машине они не одни. Рядом с Дианой, за рулём, сидит сам Олли. На неё он не смотрит — он смотрит в зеркало заднего вида, и, следуя его примеру, девушка глядит туда же и обнаруживает в нём отражение ещё одного незнакомого мужика. Тот держит Оливера на мушке. Ключей в зажигании не оказывается. Неловкие зеркальные переглядки между двумя заложниками и двумя вооружёнными незнакомцами длятся несколько секунд, пока один из них — тот, что сидит за Оливером, не прерывает молчания: — Мы к вам с деловым предложением. От нашего начальства — к вашему. Помогите нам устранить Кречетова, и мы, так и быть, не разнесём вашу богадельню под названием "ММК" на щепки. Время на исполнение — до выборов. Думайте.