***
— Если вкратце, то расклад такой. Они говорят, что Кречетов связался с ними, предложив ММК на откуп. Услуга за услугу — им собственность, ему — избавление от врагов. — Это как раз понятно. Непонятна вторая рокировочка. Личные счёты больших русских боссов? Ну, говори. Со стороны может показаться, что Флаке слишком строг с Олли. Будто бы тот у него в подчинении, будто бы тот чем-то провинился. Но проза жизни такова, что подобный тон порой — единственный способ донести до Риделя информацию или суть вопроса. — Якобы, у их олигарха — кажется, его фамилия Орлов — и так всё на мази. Кречетов обратился к нему с предложением отжать нашу фабрику. У того сеть мебельных фабрик по всей стране, а лишняя, к тому же только что отремонтированная и с самым передовым оборудованием, не помешает. Но сибирский олигарх не играет по мелочам. Для него очередная фабрика — это мелочи. Флаке, ты понимаешь, когда они нам с Дианой там, возле сквера, наперебой пытались что-то объяснить, я очень скоро перестал вникать. Потому что я всё понял. Я понял, почему ему не интересна наша компания. И ты сейчас тоже поймёшь, потому что уж кто-кто, а ты, Флаке Лоренц, точно это знаешь. Просто их босс в начале девяностых начинал в одной связке с нашим генералом. Они начинали с мелкого рэкета. Потом Кречетов ушёл в службисты, а Орлов поймал момент и удрал в Сибирь — делать большой бизнес. Больше двадцати лет прошло, и сегодня… Кречетов — кандидат в губернаторы одной несчастной захолустной области, а Орлов — очень, очень, о-о-очень богатый человек. Ты понимаешь. Флаке хмыкнул себе под нос, растянул бесформенные губы в своей фирменной улыбке и сощурил яркие глаза за толстыми линзами. Он понимает. Когда у тебя очень, очень много денег, наступает момент, и тебе хочется большего. Нет, не ещё больше денег — по закону накопления капитала, если распоряжаться имеющимися средствами верно, то они будут преумножаться уже даже и без твоих личных стараний. Внезапно наступает день, когда ты понимаешь, что деньги, а также всё, что можно за них купить, уже тебе не по масштабу. Ты — как школьник, выросший из детсадовских штанишек. Твои интересы больше не исчисляются денежным эквивалентом. Ты хочешь… быть богом. Не в рамках частных вечеринок для избранных, а в рамках всего мира. Даже если мир этот имеет границы, и даже если границы эти тесные. А боги не довольствуются роскошью. Как там в поговорке говорится — в гробу карманов нет? Боги вершат судьбы и делают историю. Сам Флаке познакомился с этим чувством в свои двадцать шесть — и хотя он всегда чурался роскоши, а самоутверждаться, покупая чужое восхищение, было ниже его достоинства, всё же денежные штанишки он перерос, и весьма рано. Он помнит, как пошёл в офис местного отделения общества профсоюзов и поинтересовался, как он может помочь движению. На него посмотрели, как на идиота, и сухо отрезали: деньгами. Тогда Лоренц сказал, что за деньгами дело не станет, но что он будет с этого иметь? И председатель конторы уже гораздо более заинтересованным и доверительным тоном шепнул ему на ушко: "Общественные организации вроде нашей борятся за права трудящихся. Это значит, что мы боремся против капиталистов. Ну, а если Вам вдруг угодно будет стать крупным спонсором, то как знать, господин Лоренц, возможно однажды мы применим все наши обширные навыки по борьбе с толстосумами против тех, на кого лично Вы укажете пальчиком". Тогда Лоренц не улыбнулся даже — ему неудобно было. Но сейчас, заперевшись с Риделем на приватную беседу в Линдеманновском кабинете, он улыбается. Он знает, что нужно этому сибирскому толстосуму. Он предполагает, что тот, получив предложение бывшего подельника, выставил условием своего содействия открыть ему двери в регион. Влияние, инвестиции, личные и деловые интересы… Но не для того гордый генерал тут уже два десятка лет почву окучивает, чтобы делиться влиянием с каким-то пришлым набежчиком. Наверняка, Кречетов уже осознал свою ошибку и сто раз пожалел о том, что связался с бывшим дружком. А вот сам бывший дружок… Пока его мотивы не понятны: либо он и вправду позарился на место в правящей верхушке региона, пусть и через ставленников, либо личные мотивы. Личная неприязнь двух бандюков в преддверии региональных выборов — какая прелесть. И его, Лоренцево детище, вдруг совершенно внезапно выступило в этой игре разменной монетой. Неожиданно и неприятно. Даже страшновато. Но не всё потеряно. — Олли, а под словом "устранить" они что имели в виду? — Я не понял, Флак. Знаешь, после разговора, когда они наконец свалили из моей машины, мы с Дианой ещё долго там сидели. В тишине ночного сквера, не желая никуда уезжать. Мы долго говорили. Ей страшно было за всех, а мне — за неё. И мы не сошлись во мнениях. Ей показалось, что они просто не хотят допустить, чтобы Кречетов избрался. А мне показалось, что под "устранением" они имели в виду… То же, что и я обычно имею в виду в таких ситуациях. Ты понимаешь? — Ага... Знаешь, Ридель, как это называется? Таскать каштаны из огня чужими руками. — Что? Не мудри, Лоренц, я не по этой части. Выражайся доступнее. — Хотят и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. На чужом горбу в рай въехать. — Ты давай изъясняйся человеческим языком, или я пошёл… — Погоди, Олли, не нервничай. Ибо есть такой каштан, раздобыв который мы избавимся от Кречетова одним махом и во всех смыслах. Это — список из генеральского сейфа. Знаю, мы уже давно на него подзабили, но видимо, придётся вернуться к изначальному плану. Ридель состроил такую загадочную физиономию, которую редко можно увидеть на его непроницаемом лице. Распахнул свои и без того огромные глазищи в выражении детского удивления, сжал изящно очерченные губы в уголках на манер улыбки Джоконды и вскинул тонкие тёмные брови вверх. Иногда даже до самых отъявленных тугодумов доходят самые неочевидные вещи. — Если ты хочешь, чтобы мы вернулись к разработке плана по изъятию этого списка, то я — за. С чего начнём? — Сам подумай, с чего начать, и я подумаю, и все пускай подумают. Только думать нужно быстро, чётко и конкретно — мы стеснены во времени. А ещё у нас нет права на ошибку. Либо стопроцентный результат, либо нам конец.***
— Я никогда не смогу простить тебя, Шнай, — Стас прячет глаза, будто бы это он — тот, кому есть, чего стыдиться. — То, что ты сделал, называется предательством. Я всё знаю, не возражай мне. Я знаю, что измены не было. Предательство от этого не перестаёт быть предательством. Шнайдер не отвечает. Его взгляд устремлён в землю, его глаза при этом такие мутные, будто бы их канцелярским клеем залили. Рабочий день давно закончен, они сидят на холодной лавочке на Ленинской, недалеко от тридцать шестого дома. Люди ходят-бродят вокруг, на них не обращая внимания. Февраль разочаровывает поздними закатами, длинными днями. Февраль разочаровывает. — Ты, по крайней мере, уже сидишь рядом. Никуда не бежишь. Это уже что-то. — Это не что-то, это — всё. Это — лимит. Конец, Шнай. Ты понял? Шнай не отвечает. Как школьница, пристыжённая строгими родителями за плохие оценки, он продолжает таращиться в землю. Играет? Снова лжёт? — Я не наглый по природе, ты знаешь. Но сейчас я хочу понаглеть. Пойдём на крышу — встретим закат. Возьмём вина. Если тебе так удобнее — считай это прощанием. Просто тогда, на крыше, я почувствовал нечто такое, чем хотел бы поделиться с тобой. Не откажи — пойдём. До ближайшего "Магнита" путь неблизкий — все до сих пор не перестают удивляться, почему Круспе с завидным упрямством продолжает бегать за покупками именно туда. Толи тамошнее пиво кажется ему особенно приятным, толи тамошние продавщицы. Им невдомёк, что для Круспе пешие прогулки до "Магнита" давно стали своего рода ритуалом — по дороге туда он думает о своей жизни, а он не так-то часто о ней думает, как того от него можно было бы ожидать. По дороге обратно он думает о своём будущем. Дымит приклеенной к нижней губе сигаретой, роняя пепел на ворот пальто — обе руки у него как правило заняты тяжёлыми пластиковыми пакетами, под завязку набитыми всякой снедью и выпивкой эконом-класса. Сам он приучился называть эти ритуальные прогулки "проветриванием мозгов", но по факту они лишь засоряют мозги, забивая их тягостными думами, иногда просто неподъёмными, но Круспе давно уже сам для себя решил, что не прекратит этих прогулок, пока, наконец, не найдёт всех ответов. Зачем жить, как жить и стóит ли жить. Пока он ещё далёк от того, чтобы забыть дорогу до дурацкого супермаркета, но он уже гораздо ближе к новому себе, чем в начале пути. Шнайдер и Стас до "Магнита" не идут — напротив тридцать шестого дома есть магазин "Красное и Белое". Зная привычки своего бывшего, Стас хватает с полки первый попавшийся армянский коньяк, но тут же ловит недовольную сморщенную рожицу на лице спутника и ставит бутылку обратно. Вино так вино. Испанское красное (наверняка палёное). Две бутылки (на всякий случай). Когда они выходят обратно на улицу, сумерки становятся ещё гуще, ветер — ещё свежее. — Пойдём, — Шнайдер следует к родному подъезду твёрдыми широкими шагами. Они проходят уже знакомым ему путём — снова в квартире бабушки Тилля никого, снова все где-то пропадают, чем-то заняты, и сегодня такой расклад только на руку. Стас забирается на крышу вторым. Захлопнув крышку люка и выпрямившись в полный рост, он чуть ли не падает — здесь, наверху, на пространстве, открытом всем ветрам, ветрá эти гуляют куда более мощными потоками, чем на земле. Но близость весны не скрыть и ледяным вихрям: сам воздух будто бы стал другим на вкус, на запах. В нём уже не чуешь снега — в нём чуешь промёрзшую землю, вот-вот готовую оттаять. Запах предвкушения. Запах обмана — ведь настоящей, цветущей весны в средней полосе России раньше апреля ждать не приходится. Пока Стас осматривается, невольно поражаясь, как красивы могут быть облезлые жестяные крыши старинных домов в закатных лучах почти весеннего солнца, пока он принюхивается к ветру, невольно кутаясь в совсем нетёплый шарф и натягивая воротник куртки повыше, Шнайдер уже вовсю хозяйничает. На крыше три кирпичных дымохода — по одному на каждый подъезд. Дом строили в девятнадцатом веке, а квартиры тогда отапливались печами. В двадцатых годах их оборудовали системами парового отопления, в тридцатых — наконец подключили к центральному, а дымоходы за ненадобностью и в целях безопасности заварили. О том, что этот невзрачный многоквартирный дом в центре провинциального городка пережил уже несколько эпох в развитии отечественного коммунального хозяйства, теперь свидетельствует лишь наличие кирпичных башенок на крыше — чистой воды рудимент. — Стаканов не взяли, можно спуститься в квартиру… — Шнайдер разводит руками, в каждой из которых он держит по бутылке. — Забей, — Стас выхватывает одну и, открутив крышку махом (он специально брал бутылки с крышкой, а не с пробкой), вызывающе смотрит на спутника. Тот, не сразу уловив его замысел, наконец проделывает аналогичную манипуляцию со второй бутылкой — похоже, пить с ним из одной парень не намерен. Обидно. — За тебя, — несмело улыбнувшись, он протягивает руку с ёмкостью вперёд. — Не надо за меня. И чокаться не будем — у нас здесь вроде как похороны… Ничего не ответив, Шнайдер делает первый глоток и закашливается. — Осторожнее, — вполголоса бурчит Стас и тоже отхлёбывает, подспудно прилагая все усилия, чтобы самому не закашляться: бутылка-то тяжёлая, и оказавшись под наклоном, так и норовит выплюнуть всё своё содержимое прямо тебе в глотку, на лицо, на куртку — куда попало. — Кислятина какая-то, — оторвавшись от горлышка, констатирует Шнайдер. — Но насчёт похорон, это ты погорячился. Никто же не умер. — Тупо звучит, ты не находишь? — почему-то последняя фраза собеседника выводит Стаса из себя. — Никто не умер? Скажи спасибо своим друзьям. И вообще… давай показывай мне то, что собирался, и по домам. — Ну смотри… — Шнайдер медленно подходит к парню, становится сзади, аккуратно приобнимает за плечи свободной рукой и заставляет пoвернуться на триста шестьдесят градусов. — Видишь? Скажи мне, что ты видишь? Стас еле сдерживается, чтобы не спихнуть с себя чужую руку. Он напряжён, раздражён и всё происходящее его совсем не радует. — Вижу крыши, небо, вижу, что ещё десять-пятнадцать минут, и наступит ночь. — А что ты чувствуешь? — Шнайдер шипит ему на ухо, словно змей-искуситель. Шоу окончательно перестаёт быть для Стаса занятным — он намерен поскорее закончить эту бессмысленную сцену и оставить всё позади. — Ничего. Немного прохладно. Ну и да — немного красиво… А ты… Что же такого увидел здесь ты, что решил сделать эту чёртову крышу своей могилой? Что? Парень вырывается из удушливых во всех смыслах слова объятий и присасывается к бутылке, глотая вино без остановки сколько хватает дыхания. — Я видел всё то же, что и ты. И захотел умереть — ты прав. Теперь ты понимаешь, насколько по-разному мы смотрим на вещи… Стас ничего не в состоянии понять. Он продолжает стоять спиной к Шнаю — его неприятие ситуации настолько велико, что он даже не хочет больше его видеть. Но всё-таки придётся, хотя бы ради приличия. Нехотя он разворачивается и поднимает на Шнайдера глаза… Так и есть — случилось то, чего он больше всего опасался: губы у Шнайдера трясутся, руки — тоже. Нет, только не это, только без рыданий и давления на жалость. Это нечестно, это беспринципно. Это не по правилам! — Не вздумай! Даже не смей! Я понимаю, что взывать к твоему чувству собственного достоинства бесполезно, но всё же — прекрати унижаться! Понимаю, что поздно, но пойми и ты — всё это уже не работает. Хватит! Хватит! — Стас сам не замечает, что переходит на крик. Вовремя одумавшись, он умолкает — не хватало ещё соседей взбудоражить, с него и так довольно нежелательной публичности. Кажется, на этот раз до Шнайдера доходит смысл его слов, по крайней мере, он с видимым усилием пытается не разрыдаться, сцепливает обе ладони вокруг бутылки, усмиряя их дрожь. При этом взгляд его безумен и направлен строго на собеседника — не укрыться. Даже если снова отвернуться, он продолжит буравить спину, сверля насквозь, проделывая дырки в коже. Судорожно сглотнув, Дум подносит бутылку к губам обеими руками и присасывается к ней. Стас с напряжением наблюдает, как движется его кадык в такт глотательным движениям. И чего присосался, будто кто-то у него его ненаглядную бутылку отнимает? Вдруг Шнайдер глухо закашливается, и бордовая жидкость течёт сперва по его подбородку, затем и по шее — прямо за воротник. — Блин, говорил же: аккуратнее, — следуя неведомому инстинкту, Стас подскакивает к Шнаю, вырывает бутылку из его рук, ставит обе на пол и принимается рукавом куртки вытирать всё ещё заходящегося в рваном кашле Шнайдера. До него не сразу доходит, что именно произошло, настолько внезапно всё это случилось: улучив момент, Шнайдер захватывает губами его кисть и, удерживая её уже ладонями, с диким остервенением расцеловывает его пальцы. — Пусти, ненормальный, это уже ни в какие ворота не лезет, — он пытается вырваться, но куда там: Шнай крупнее и сильнее физически. Взяв парня в крепкое кольцо объятий, он сползает, обмякает, падает на колени, не выпуская его из плена. Уткнувшись носом в его куртку где-то в районе живота, он что-то бормочет — расслышать его трудно, а понять — ещё труднее. — Я всю жизнь только и делаю, что унижаюсь, мне не привыкать, мне это не страшно, совсем не страшно, я всю жизнь готов унижаться, что угодно, как угодно, как скажешь, как пожелаешь, только дай мне повод… Надеяться дай мне повод, не ставь точку, позволь хотя бы думать, что всё можно вернуть. Это доверие ребят я смогу отработать, но как вернуть твоё… Придумай для меня любые испытания, любые пытки, не разговаривай со мной, не смотри даже на меня, но только не говори, что это конец… — Шнай, Шнай, прекрати, ты за этим что ли меня сюда затащил… Шнай, это не честно, мы так не договаривались. Сердце Стаса бьётся, как ненормальное — это от страха. И как он сразу не понял? Как увести теперь его обратно, вниз? Если бы вместо Шная здесь сейчас был кто-то другой, он бы как-нибудь вырвался и ушёл — взрослые люди так делают. Взрослые люди не обязаны отвечать за невменяемое поведение других взрослых людей. Но Шнай… Стас отчётливо понимает, что уйди он сейчас — и этот чокнутый теперь уже наверняка убьётся. Он же не в себе, и они на крыше. Тем временем Шнайдер всё теснее зарывается носом в его куртку, гуляет ладонями по его спине, и да — это страшно. — Всё нечестно, я нечестный, я знаю, я плохой, ужасный, не веришь мне? Не верь — это правильно, но только не говори, что это навсегда. Только не оставляй меня без надежды. Даже если ты уже точно всё решил — обмани меня, скажи, что шанс есть… Мне не нужна правда, мне нужен смысл. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Стас очень не хочет этого делать, но ему приходится. Попытки поднять Шнайдера на ноги безрезультатны, попытки высвободиться из его стальной хватки — тоже, и он, преодолевая нежелание и даже некоторое отторжение, сам опускается на колени. — Значит так, — он снова вытирает его лицо своим рукавом, на этот раз не от вина, а от слюней и слёз. — Значит так, сейчас мы спустимся вниз, я провожу тебя до твоей квартиры, ты приведёшь себя в порядок и ляжешь спать. Завтра утром на работу — не забывай об этом. Ты не можешь подвести своих друзей — они этого не заслуживают. Ты им всем обязан, это святой долг, — не особо вникая, что он сам несёт, Стас уже успокаивающе поглаживает Шнайдера по плечам, с некоторым облегчением отмечая, что тот понемногу приходит в себя. — Ну всё, поднимайся и идём. — А ты, — Шнайдер, кажется, пока не готов никуда идти, для него мизансцена ещё не окончена. — А ты? — Я готов тебе сейчас сказать что угодно, но ты же понимаешь, что с твоей стороны это шантаж… — Да… Понимаю… — Я так не могу. Идиот ты. Шнайдер медленно поднимается и следует к люку. Не веря собственному счастью, Стас крадётся за ним. Отвратительное чувство поселилось в нём только что — он словно впитал его в себя через куртку вместе с чужими слезами и слюнями — чувство, вступающее в конфронтацию со здравым смыслом, склонностью прибегать к которому парень всегда так гордился. А всё потому, что перед ним ещё никто и никогда не унижался. Никто от него не зависел. Никто его... не любил? Нo так нельзя. Это неправильно, и уже кажется, что таковым оно было изначально. Их отношения с самого начала были неправильными. Или нет? Через минуту крыша пустеет, и лишь две недопитые бутылки красного вина на полу возле кирпичной башенки дымохода напоминают ночному небу о том, что здесь только что произошло.