Неспящие

      Год за годом, двадцать четыре на семь, есть двое — ты и твоя тень. Но знаешь, в каждой секунде дня — тень, что идет за тобой это — я.       Мир закован в призрачный лунный лёд и по улицам тихо крадется ночь. Ты, как миссис Офелия Тодд, ищешь кратчайший путь И исчезаешь прочь.       Я иду за тобой след в след. Охраняю сон. Я сижу у кровати, закутанной в тишину, что растает под первый трамвайный звон, под будильника трель, объявляющего войну.       Знаешь, я — это снег и горячий песок На стене дрожащий причудливый свет. Я за твоей спиной. И я — у твоих ног. Я — это ты. А впрочем, меня нет.       Джио Россо.       ***       Ветер ударился прозрачным телом о мутные окна. На прутьях оконной рамы, изгрызенной рыжей крысой коррозией, уныло раскачивается на сухой паутине почивший восьминогий ткач. Ветер ударяет маленький кокон о скомканные бумаги, застрявшие промеж искривленной решётки. Скрипучая бревенчатая дверь, замаранная мазутом и парафином, напоминает вход в запустелую деревенскую хату, а не в канцелярское пристанище коллаборационистов. Третий раз за декаду на неё клеят розыскной лист.       31. September. «Роберт Фогель».       5. Oktober. «Отто Фосс».       9. Oktober. «Лора Кох».       Мятый лист перепачкан отнюдь не дамскими пальчиками. В него самый раз заботливой жене заворачивать мужу на работу бутерброды с беконом, а не старательно вписывать имя местного преступника.       Вдоль кирпичной стены расклеена бесконечная завеса самых различных листовок, пошлых вывесок, в коих нет ни капли морали, небрежных шаржей на немецких комендантов, безграмотных объявлений. А между всей этой вымоченной дождём канцелярии… Лора Кох… Дважды… Нет, позвольте… трижды. Увольте. Ведь возле рыбной лавки четыре розыскных листа на эту личность.       Грязные капли ударились о кирпичную стену. Один розыск канул в глубину бурого месива, а за ним последующий, за тем ещё, и ещё, и ещё, пока Лора Кох вовсе не исчезла со стены.       Из кожаной потертой перчатки ветер выхватил кусочки желтой бумаги, теребя полы бежевого пальто, скрывающие полы алого платья.       Небрежные кляксы луж забрызгали грязью узкие башмачки, явно не соответствующие бесчинствам старухи осени.       Слетающий с черепичных крыш ветер швыряет в лицо сырые листья.       Холод.       Встречные лужи обрызгивают чулки удирающей. И с каждым быстрым шагом, стремительно переходящим в бег, все холоднее ветер, качающий в заводи Зальцаха дощатые лодки. Суденышки ударялись друг о друга бортами, раскачиваясь на холодных водах. Они походили бы на буйки, если бы не были столь многочисленны. Большинство из этих прогнивших плоскодонок были вовсе бесхозным транспортов. Беда в том, что никому лодки были не нужны.       Генри плотнее натянул шинель на покрасневшее от холода лицо, томно выпуская изо рта струйку дыма. Столбик пепла увеличивается, а затем падает в воду. Приподняв голову, Генри поглядел на столбцы мостовой балюстрады уже, наверное, в десятый раз, но трос, привязанный к одной из колонок, одиноко раскачивался на ветру, словно виселица. Генри прячет лицо в шинель, силясь унять беспокойство и прогнать подкравшуюся сонливость.       Дым витыми космами тянется к воде. Пепел падает в измятый спичечный коробок. Теперь взгляд на мост не напрасен. Тоненькая худая фигура девушки в красном платье, цепкими пальцами вцепившаяся в трос, медленно спускалась к лодке.       Генри отбросил недокуренную цигарку в воду, сжимая весла холодными руками. Девица сжала трос ногами, пока ветер играл с задранной юбкой настолько алой, что от долгого созерцания резало глаза. Генри старательно отводил взгляд от стройных ног, обтянутыми тонкой обёрткой черных чулок.       — Фу, — особа коснулась носками лодочного днища, кокетливо заявляя: — ясно теперь от чего полицаи таковыми стали — у них такое скудное воображение, что иногда тошнит от их пошлых и странных россказней…       Генри издал скептический смешок.       — У господина Шульца, похоже, самые скверные манеры во всей Австрии… А говорили о поведении истинного арийца… Фу, какая дрянь все его домогательства, ни капли не схожие с желаниями высокочтимого воспитанного человека, — вещала девица о поведенческих чертах полковника, — а когда он гневно полощет сквернословиями секретаря, то все солдафонские выражения в разы лучше, — гримасой выказав глубокое презрение, девушка подтянула шарф к самому подбородку, дабы губы не обветрились.       — И что же теперь скажет Кох, когда бумаг нет?       — Что бы он ни сказал, дальнейший «роман» с Шульцем противоречит моим моральным убеждениям.       Генри солидарно кивнул. Не согласиться было трудно.       Лодка нырнула, подобно хищной рыбе, в натянутую, словно тонкая портьера, тень, скрываясь за поросшей зеленым мхом колонной.       ***       Быстрые шаги семенят по сырому тротуару. Воздух пронзает порывистое дыхание. Где-то за полуразрушенным мостом слышался приглушенный лай поджарый борзых. Софи упала на холодную, заваленную минёрами колонну, силясь отдышаться. В руках скомканный лист с еле различимым розыском на некую Агату Дильс.       Сердце ритмично ударялось о грудную клетку. Дышать становилось ещё тяжелее.       Софи прикусила обветренные губы, поднимая глаза, к заволоченному свинцовыми тучами, небу…       Кто она теперь? Ветер, бегающий прозрачными ногами по спокойным водам спящего Зальцаха, или время, поймать какое нельзя?..       Дождь ударился о черепичные крыши, когда на пустынной улице промелькнули подол серого платья. Сквозняк узловатыми пальцами касался облупленный стен, разнося по выщербленному грязному асфальту старые пожелтевшие газеты. Скоро начало комендантского часа. Нужно поспешить.       Никто никогда не замечал, как эта девушка походит на течение: быстрая и неуловимая. Когда-то в далекой Праге, пахнущей мелодиями жидовских скрипок и свежи сахаром, её звали Сахвеей. А сейчас Зальцбург, будучи строгим воспитателем, сделал её фрейлейн Хосс, отдав на дальнейшее попечение подполью — скрытному диссиденту. Слишком дорого стоит борьба за грядущее, когда за него расплачиваются личными сбережениями. А ещё сложнее тогда, когда эти сбережения не вещественны.       Сырая лента тротуара, насквозь вымоченная холодным осенним дождём, уводила в тихую глушь пустынной улицы.       Чопорный двухэтажный дом с темным мезонином врастает покатой крышей в небо. Выстроен он прочно, но скучно. Несколько десятилетий это здания таращилось высокими окнами на противоположную сторону улицы. Дом так безрадостен и сер, что при одном случайном взгляде на него барометр настроение утыкается в деление «тоска». Бывший хозяин этого обиталища в начале тридцатых неожиданно попал под суд из-за своих не слишком легальных дел. Нагрянули комиссары, захлопали кулаки по столешницам, участился пульс, под языком забулькали успокоительные капли, всколыхнулась на дорогих шкафах пыль. Хозяину правдами или неправдами удалось выйти из воды сухим, однако, его привычные дни подбросило в воздух, завертело, запуржило комиссарскими доносами и он вынужден был уехать в неизвестном направлении. Несколько лет дом пустовал, пока его не приобрел некто Димитр Михалек — чешский эмигрант.       Некогда теплый уют простыл, скривился, став пристанищем одиночества. Высокие продолговатые окна небрежно увиты засохшими виноградными лозами. Сад — бывший цветущим и величественным украшением жильцов, трепещущий от заливистых птичьих голосов, теперь превратился в серые мертвые кости. Засохший газон, втоптанные в грязь цветы, садовые камни, покрытые зеленым налетом запустения и сырости — плоды разрухи и войны.       Ветер надрывно выл в нечищеную трубу, раздувая пыль в тесном холодном камине. В окна упрямо бился тусклый свет, освещая молодое славянское лицо девушки: твердый овал с блеклым румянцем на скулах, потрескавшиеся губы, темные спирали волос. Красивое, тонкое, для многих недосягаемое естество женской красоты. Но вот её взгляд не отрешенный, не больной и не жалостливый. Зоркий, прямой и взыскательный взгляд. Взгляд к обороне готовый. Юные женщины так не глядят…       Она неторопливо встает, машинально оглядывая холодную гостиную, некогда теплую, пахнущую заварным кремом и английским чаем. Так много приятных глазу мелочей, что теперь не вносили совершенно никакого уюта в интерьер. Пражские книги в глянцевых переплетах, найденные отцом при наличии связей и лояльности; парижские картины средней стоимости, на каких величественно цветет природа; множество фотокарточек в тонких рамках громогласно вещают о недавнем прошлом.       Отец смотрит с фотографии — амбициозный и строгий чех, всю свою сознательную жизнь пытавшийся добиться успеха. Берлин был последней столицей, которую он смог трезво оценить. Он нашёл там своё призвание, но потом неожиданно отказался от всех льгот служащего человека, узнав, что он из «низкой» нации. Зальцбург вернул ему пролетарское прошлое, какое Димитр Михалек обклеивал антифашистскими листовками и агитаторскими плакатами. Но вот пулю свою он получил именно в этом замысловатом ремесле. Его супруга, похоронив мужа, получила нервный срыв. Полина — некогда дочь русского белого генерала, эмигрировавшая из распаленной обстоятельствами России, сумела бежать в жизнь. Её старший сын, держа всю будущность в ладони, был расстрелян за деятельность упрямого отца. Последнее обстоятельство, подкосившее всеми любимую Полли и её обострившуюся болезнь, сказало Софи, что мать вскоре умрет. Через несколько месяцев это и произошло. Вот только последняя на этой фотокарточке всякий раз, когда смерть наступала ей на пятки, виртуозно сбегала из её плена.       И сейчас, сидя на старой софе, Софи печально думала о значимости своего ремесла. На комоде алело щегольское шелковое платье, а на нём горкой лежали дешевые стеклянные бусы и полупустые коробочки с недорогой косметикой. Так неприятен этот грим, открывающий пути в опасность.       Ловко ныряли ветры в трубу, разбрасывая холодные дождевые капли по крыше. Вот она, старуха безысходность! Она чем-то похожа на осень, не правда ли? Ну, поднесите фанфару к губам и воспойте славу отверженных!..       Воспоминания. Они сидят в нас пушистыми котятами, а потом просыпаются и просят молока: жаждут, чтоб их, наконец, затронули.       Воспоминания никуда не уходят, они живут в нас. Сначала просыпается одно, затем другое, и так далее, тем самым поднимается кутерьма, как по утрам в дортуаре.       ***       1938 год.       August.       Прозрачная вода просыпающегося Дуная мастерски вытачивала гальку, приливая к песчаному берегу. Прилив не различил средь мертво лежащих камней носы синих сафьяновых туфелек, наполовину скрытых раструбами небесно-голубой юбки. Здравствуй, старик Берлин, утерявший десятки свор бродячих музыкантов, маленькие мелочные лавки и свою былую естественность. Строгая старуха Германия выхолила своего любимого сына, приучив к аристократичной надменности.       Софи смяла подол юбки, чувствуя, как руки потеют. Она ненавидела себя, когда чувствовала неуверенность. Из всех виданных её европейских столиц Берлин, казалось, излил всеобщее устрашение своей чопорной бесстрастной натурой. А хотя имело ли это значения, когда отец решил стать успешным, заставляя учить своих детей грубый неподатливый язык? Но воля просилась в Прагу, как запертая канарейка простится на свободу.       В прозрачной воде вырисовывалось отражение. Для обладательницы уродство, а для других непревзойденное превосходство. Но милая Софи слишком юна для этого мира. Особенно когда за плечами стены огромного белого особняка, переполненного влиятельными людьми и их однообразными супружницами, бесцветными, как застиранные лоскуты.       Старый опытный франт, давно привыкший к времени модернизма и обесценившийся реальности с почестями принимает гостей — высокопоставленное начальство Вермахта. А тут ещё и новый инженер со множеством инноваций в рукаве. Ах, у него такие прекрасные дети! Сын, на которого возлагают большие надежды, пророчат прекрасную будущность. Но вот дочь… Да, юна! Да, бессовестно красива! Да, смела! Но к ней скорее, больше осведомления, нежели похвалы.       Софи повернулась, чувствуя, как царапают шею по-цыгански длинные серьги. В раздуваемом ветром тумане она кажется чем-то беспрецедентным: раструбы голубой юбки, белоснежная блуза, поверх какой серебряным бумслангом обвилось ожерелье. Прекрасная Софи! Её оценило общество отца. Каждому высокопоставленному гостю она чем-то полюбилась. Они влюбились в неё так же, как можно возненавидеть братоубийцу. То есть, иначе невозможно.       Николо жмурится от табачного дыма, различая в нём силуэт сестры. Он молод, умен, расчетлив, смел и прямолинеен. Все высоты покорятся в скорой будущности, не правда ли? Вы чувствуете дух победы?       Но что же привело их отца в коридоры упорядоченной классики? Его грезы об успехе или совершенно забытые семейные хлопоты?       Туман рассеялся, обнажая серые верхушки проснувшегося Берлина. Летящий ветер бледным пальцем коснулся глади Дуная.       — Вы замерзли?       — Вовсе нет, — быстро бросила Софи, заламывая от нахлынувшего волнения пальцы. Поспешный ответ принёс смущение.       — Зайдёмте в дом?       — Вас смутит моё общество.       Как так можно?! Изучить каждого от фуражки до начищенных сапог и не заметить погоны обер-лейтенанта?! А хотя такое звание не бросается в глаза первоначально. Где же семенил этот высокий худощавый профиль с идеальной осанкой и начищенными погонами?       — Вы так считаете? — осведомился спокойный молодой голос.       — Я так думаю.       Субъект затянулся сигаретой.       — Если хотите оказаться около меня, то променяйте на своё желание горькие затяжки, — дерзостно бросила Софи, прикусывая губы.       Субъект удивленно вскинул бровь. Однако через мгновение окурок зашипел в воде.       — Ваши предложения…       — Таковых нет… Есть только смущение: Вы слишком молоды, а я слишком юна. Лейтенант смутился.       — Знаете, я не люблю дискутировать…       — Вот как? А я сочла, что наоборот.       Последовала саркастическая усмешка.       — А знаете, Вы мне интересны и я бы даже сказал, что не только одному мне…       — Вы ошибаетесь.       — Ошибаюсь? — в тоне молодого человека прослеживалась некая веселость, будто ситуация забавляла его подобно юмористичной комедии, — А я думаю, что ошиблись Вы…       Такое давнишние юное воспоминание, столь нелепое, как представления ребёнка о жизни взрослого человека