***
Об продолговатое окно звучно ударялись кривые ветви, встряхиваемые холодным ветром. Немного погодя по подоконнику гарнизонной конторы забарабанили крупные дождевые капли. Запах кофе и дорогих сигарет лениво плыл по кабинету, проникая в запыленные временем углы. Тусклый свет лампы падал на секретарские отчеты, находившиеся под пытливым взглядом полковник Шульца. — Закурите? — учтиво предложил он сидящей напротив даме. — Увольте. Не питаю слабости, — дама кокетливо царапала алым ноготком глянцевое покрытие стола. Шелковое яркое платье, до блеска начищенные сапожки, аккуратная цветастая шляпка над туго стянутыми сеткой темными волосами. Упорядоченная классика. А с чем ещё можно сравнить такую бесстыдную красоту? — Так что же Вы можете мне сообщить про доктора Вебера? — не отрывая взгляда от бумаг, осведомился Шульц. — Знаете, — особа прикусила накрашенную губку. Рывшийся в забитом серванте подручный несказанной смущал её. Она не любила лишних людей при разговорах не малой важности, — Пока что он не дает повода для излишних подозрений. — Этот псих?! — цинично зло проговорил полковник после глубокой затяжки. — Тогда почему он Вам несказанно интересен? — задала особа вопрос на засыпку, бросая скользкий взгляд на капитана, что силился обуздать своё непонятное удивление. — А вот это уже совершенно не Ваше дело, милочка… Если Вы согласились работать во благо Великого Рейха, то запомните его первое условие — не задавайте излишних вопросов! — Шульц отбросил тлеющий окурок в пепельницу, отодвигая осточертевшие бумаги на край стола. — Как знаете, — кокетливо поставив пустую фарфоровую чашку на стол, ответила дама, — вот только… — Что?! — Шульц в мгновение оживился, вперив взгляд маленьких хищных глазок в прекрасное выделанное кокетством создание. — Я не приму Ваше прошлое предложение… Рывшийся в бумажном ребусе капитан, резко повернул голову, будто бы кто-то из двух сидящих внезапно предложил ему солидную сумму денег. Софи облизала губы, отводя глаза. Скользкий взгляд конфузил её. — Капитан, Вам дурно?.. Сходите к врачу… — небрежно бросил Шульц. Вообще манеры этого офицера неоднократно вызывали осведомление. До превосходства им было, как пролетариату до платиновых браслетов. Капитан характерной ему привычкой отмолчался, явственно выказывая всю свою неприязнь. Между тем Шульц вернулся к очаровательной даме. — Не принимаете предложение? — Именно так. Шульц поджал сухие губы. Его прихотям до этого момента не отказывал никто и никогда. — Тогда мне будет весьма сложно сделать Вас надзирательницей в Маутхаузене. — Вы думаете, если бы я согласилась, это бы что-то поменяло? — Безусловно. — Вы ведете себя как варвар в деревне противника: творите, что Вам заблагорассудиться, пользуясь тем, что Вам никто не может помешать. — Откуда такие выводы? — Потому как обстоятельства на лицо. Толстая папка с бумагами звучно упала на пол, выбрасывая из картонной утробы всё своё содержимое. Капитан зло заломил пальцы, чувствуя, как начальство за спиной стремительно багровеет. — Вы чем-то озабочены, капитан?.. Действительно, не сходить бы к вам к врачу… Я слышал, что офицеры хвалят его успокоительные капли. — Я воздержусь, штандартенфюрер… — Как знаете, — издевательски щелкая зажигалкой, проговорил Шульц, — у меня такое чувство, что Вы не можете проглотить не дожеванный крик… Софи прикусила губу, вспоминая наставления покойной матушки. Если не знаешь человека, то нужно застать его при общении с дворниками или почтальонами или с теми, кто на приличном расстоянии с этим человеком на карьерной лестнице. — А вообще нам же не нужны свидетели? — выговорил Шульц, смиряя взглядом разобщенные бумаги, — Капитан, выйдите отсюда.***
Если идти по тротуарам, невзирая на окружающий мир, то рано или поздно придёшь куда-нибудь, где найдешь нечто нужно, ну, или, во всяком случае, непревзойденно интересное. Можно идти и слушать играющих оркестрантов, плетущихся черно-белое толпой за твоими быстрыми шагами, потому что у Зальцбурга козырей в рукаве намного больше, чем у заправского игрока местного притона. До сих пор господин Моцарт не желает унимать смычок старой скрипки, в унисон звучащей пронырливым ветрам. Зальцбург — это дверь. Дверь в совершенно другую жизнь, никем не виданную ранее. Даже самый серый бедняк тут может найти богатство, а аристократ потерять былое величие. Но, бывший некогда приютом звучности, аккомпанементов, мажорных мелодий, этот красивый приют простыл, раскрошился, треснул, выдерживая все тяжбы настоящего. Но, однако, он не перестал быть уступчивым другом, доброй нянькой и умелым провизором, умеющим готовить лучшую успокоительную настойку из нот и аккордов. На туго натянутых бельевых веревках треплются серые рубашки, загораживая мутные подслеповатые окна, между какими наглухо прибит широкий красный крест. Оконца, выглядывающие из краснокирпичного здания, кажутся на фоне рыжего госпиталя мутными стекляшками, которые давно не чистили. Низкие порожки, замаранные лужицами крови, ведут в пристанище, пропахшие спиртом и морфием. По темному коридору снуют тощие сестры в серых платьях, санитары с извечно занятыми носилками, ковыляют изувеченные люди. Винтовые лестницы, ведущие на верхние этажи с такой же запредельной волнительной суматохой, нередко срывающейся до громкой ругани, были когда-то лестницами, открывающими новые знания и идеалы. Здание школы пустовало, пока к дверям не прибили красный крест. — Доктор, Вебер? — в дверях послышался севший от усталости голос. — Что-то случилось? Говорите, фрейлейн София, — эскулап мрачно вымывал окровавленные ладони в холодной воде. То был худой, высокий врач, с выступающими лопатками и тонким иезуитским лицом. — Умерших нужно похоронить, — Софи положила перед врачом похоронные листы на подпись. До сих пор она не могла просто так, невозмутимо и естественно отдать такого рода канцелярию. Глубоко дохнув в себя, хирург мокнул в чернила ручку, ставя свой кривой небрежный докторский автограф на нескольких прямоугольных листах. Софи покинула его кабинет, снова нырнув в тлетворный госпитальный дух. Усталость была для неё неким успокоительным лекарством. Бледное скуластое лицо медсестры с темными кругами под глазами и красиво накрашенная дама — два существенных различия. Тут никто не узнает в серых замаранных кровью платьях подпольщиц. — Немедгенно позофхите доктора Вебера! — где-то в конце коридора раздается немного гнусавый писклявый голос малышки Терез, худой и уступчивой семнадцатилетней девочки. Это маленькая ростом француженка, с завитыми, точно пружинками, русыми волосами. Слегка великоватое платье, путается у неё в ногах, от чего Терез часто спотыкается. У неё бледное, по-детски мягкое и приятное личико, ясные голубые глаза и низкий лоб. В обыденной жизни Терез — маленькая лупоглазая, забывчивая и спокойная. В лице её есть нечто невинно детское, напоминающее сахарного пасхального кролика. Она большая любительница поговорить или лишний раз выдать свой явственный французский акцент. Терез всегда вставала раньше всех, либо не ложилась вообще. В кокетливых сумочках носила мины и наганы, вторым, пользовалась она или нет — было неизвестно. Когда она возвращалась в госпиталь, то говорила много и так быстро, что бывало, у неё летели брызги изо рта и на блеклых губах вскипали пузыри, как у детей. Но таилось в неё нечто двуличное и цинично злое, когда эта маленькая девочка умело по-французски флиртовала с немецкими франтами, напаивала их, изнеженными ласками рук выпытывая все подробности, а потом скрывалась, как ловкая пронырливая купальница с опыленного цветка. Никто не знал её настоящей фамилии. Разукрашенную и злую её знали как «фрейлейн Петерсен». Звучную скандинавскую фамилию Терез взяла от мачехи, а «казенных» имен у неё было столько, сколько у хорошего ювелира дорогих камней в наглухо закрытых сейфах. У неё было обыкновение притворяться в нужное время в нужном месте немой тупой и душевнобольной дурой, но тем самым ей всегда удавалось добиваться неплохого результата. Суета госпиталя немного утихла, когда на лестнице появились три человека в серых солдатских шинелях. — Доброго вечера, — вдумчиво проговорил офицер. В его трезвом взгляде скрывалась тень надменности. Конвоиры, не торопясь, следовал за командиром с заряженными дисками тяжелых пулемётов. Все трое были похожи на хитрых серых котов, проследовавших траекторию заблудившихся мышиных семейств. В оцепенелом молчании спокойный голос эсэсовца сулить чего-то хорошего не мог. — Я бы хотел видеть главного врача, — вскинув бровь, будто курок, он обратился к Софи. — Боюсь, что доктор Вебер сейчас не расположен к разговорам, потому что он сейчас на очередной операции. — Я Вас понял. Могу я увидеть старшую медсестру? Софи ощутила как деревенеют пальцы, однако, она нашла в себе силы выговорить совершенно безразличным тоном: — Это я. — Ваше имя. — Соня Хосс. — Я должен с Вами поговорить, фрейлейн Хосс — последние два слова он нарочито выделил своим сипловатым голосом, будто пытался уязвить Софи. За длинным фартуком девушка спрятала вмиг вспотевшие ладони, когда капитан, придирчиво оглядывая недавно вымытый коридор, синхронно вынул из широкого кармана свернутый вдвое листок. — Вам знакома эта особа? Розыскной лист украшало имя Лоры Кох. Все-таки полицаи не так глупы, а скорее расчетливы и сноровисты, раз обклеили весь город многочисленными розысками, в коих не один десяток нерадивых имён. — Впервые слышу это имя. — Вы уверены? — Именно. Офицер снова вскинул бровь. Софи поняла, что просто так он отсюда не уберется. — Вы мне даёте повода для излишних подозрений, фрейлейн Хосс, — вкрадчиво выговорил офицер, — ведь в прошлый мой визит именно тут слушали запрещенный свинг? Софи фыркнула. — Это всего лишь крайность. Мы включаем музыку из-за того, что у нас не хватает морфия. Вы понимаете о чём я... Офицер перебил. — Я очень сочувствую Вашему руководству, однако, фрейлейн Хосс это… подстрекательство. Мало кто не знает, что свинг запрещен. Софи, сглотнув, ответила: — Этого больше не повториться. — Что ж, фрейлейн Хосс, надеюсь. — Позвольте спросить… — Я вас слушаю. — За какие грехи перед Великим Рейхом разыскивается некто Лора Кох? Офицер, слегка удивленный таким осведомлением, всё же ответил, но довольно-таки нехотя: — Знаете, преступления весьма характерные: укрывательство еврейских детей, многочисленные помощи евреям, кражи документов… Всё, что мне известно, но я уверен, что это не единственный ухищрения… Кстати, почему Вы этим интересуетесь? — Я не имею права на интерес? — Все женщины имею право на интерес, но в Вашем случае он слишком широк, — офицер синхронно указал на противную дверь конвою. Её быстро вышибли, в потёмках что-то разыскивая. Софи сморщилась, чувствуя, как сгибается под давлением змеиного взгляда собеседника. Больше всего она хотела, чтоб этот субъект поскорее отсюда убрался со своими двуногими овчарками. — А как давно вы здесь? — теперь в его спокойном, но отчасти наглом тоне было нечто личностное. Софи впилась ногтями в ладони. — Это к делу не относиться. У Вас есть ещё вопросы? — Нет, пожалуй. — Всего наилучшего. Надеюсь, что Вас визит последний.***
Блеклые проблески луны упали на надтреснутый кафель, когда Софи проникла в отдаленную подсобку, не имевшую света, наверное, с создания третьего Рейха. Тусклый огонёк керосиновой лампы брезжил в закопчённой колбе, вытанцовывая какие-то нелепые пляски. За грудами запыленных книг и заваленных столов на грязном куске брезента, согнувшись, лежали две худые фигуры. Первым оживился тощий чернявый подросток в потрепанной одежке. За ним из-за импровизированных баррикад высвободилась стройная высокая девушка со жгучими карими глазами, какие бывают только у евреев. В её наружности, как и в мимике, было нечто резкое или даже грубое, лишенное всякого женского изящества. — Останься за меня, — усталый голос потревожил тишину. Худая высокая фигура девушки скрылась в тускло освещённом коридоре.***
Неосвещенная улица провалилась во мрак, как нос сифилитика. Беззвёздное мутное небо темным куполом висело над сонным Зальцбургом. Где-то вдали качались сизые туманные гамаки, загораживая собой черепичные крыши людских ульев. Софи ступала на асфальт, чувствуя, как в жилах пульсирует закоренелое измождение. Она шла, ничего не видя… Она понимала, как быстро её жизнь выхолащивается, становится автономной и ровным счётом не требует ничего помимо вышесказанной бунтарской борьбы за будущее. Её совершенно не конфузило то чувство, что она слишком далеко зашла, отдалась самодеятельности и до сих пор не смогла привыкнуть к войне. Впрочем, это было бы сейчас совершенно нелепое рассуждения, ибо война, забравшая у неё все, качала свои права рьяно и нагло. В крошившихся развалинах и надтреснутом асфальте Софи видела себя тогда, когда позволяла жалости взять вверх над собой. Это было каким-то личностным самообладанием, потому что из-за жалости на войне чаще всего и гибнут. Здесь в Зальцбурге её встретило суровое время, люди закаленные в повсеместных лишениях, жизнестойкие и упрямые. В борьбе за жизнь просыпались необузданность, склонности к бешеным выходкам. Нельзя сказать, что жизнь в Праге была окрашена в мягкие тона, но Австрия — эта жила, в какой постоянно пульсирует кровь. Такая неукрощённая, жадная, терпеливая жизнь. Жизнь, посвященная свободе за будущность. А когда Софи вступила в борьбу за свободу Австрии, то она столкнулась с людьми, привычки, взгляды, идеалы которых были ей чужды, их невозможно было предугадать. Все подпольщики были будто отлиты по одному образцу. Нет, она не столкнулась с надменностью австрийского люда, она увидела эмигрантов, неудовлетворенных жизнью на родине, немало было и тех, кто был занесен в Зальцбург случайным ветром или их гнало кнутом извечное беспокойство. Весь этот разношерстный люд вел принужденный войной образ жизни. Они боролись за свободу, за веру, за будущие, и даже умирая, они ни капли не сожалели о своём скоропалительном выборе, который они сделали когда-то. Это убыстряло темп жизни, а вместе с тем кидало в руки ещё большую опасность. И эта ярая уверенность в завтрашнем дне порождало ещё больше стремление жить дальше, алчную тягу к тому, что было. Конечно, целостно Софи не смогла слиться с темпом этой жизни, хотя она ясно понимала, что её выбор требует дела. Но всё же большая часть души оставалась в страдающей Праге. Безусловно, она разделила бы все тяготы родной страны. А сейчас, когда она в кромешной тьме различала угловатый дом, бывший когда-то величавым и горделивым, изысканным и красивым, то ей становилось горько, потому что, потеряв родных, она не имела теперь шанса изменить что-либо. В своем холодном и голодном пристанище она не была несколько суток, от чего ей казалось, что в доме гораздо холоднее, чем на улице. Немного погодя из оцинкованного таза шел пар от горячей воды, а рядом с ним валялась горка одежды. Софи недолго смотрела на своё обнаженное отражение. Слегка угловатая фигурка со стройными гладкими ногами, впалым животом и выпуклой белой грудью. Она и сама казалось белой, если бы не тусклое освещение свечей. Но это было красиво и изящно. Но больше всего Софи сейчас жаждала согреться в прогретой постели на мягких простынях, с верным другом рядом. Она хотела быть кому-то нужной. Но эти представления оказались нелепыми, когда тело обволокла приятная истома, какую заключала в себе горячая вода. Софи часто дышала, из-за чего её грудь рефлекторно поднималась над водой. Казалось, эти вздохи были болезненны из-за немерной частоты. А за окном плакала ночь, разделяя с туманом свою тяжкую долю. Это даже в каком-то роде забавляло, пока Софи не вынырнула из остывшей воды и не отерлась жестким полотенцем. Через мгновение по скрипучей лестнице спускалась фигурка, облачённая в синее старенькое платье. Софи последовала к комнате, но тут же остановилась. Её женское чутье, никогда не посмевшее обмануться, подсказало о присутствии лишнего человека. И это не было ошибкой. Софи потянулась к шкатулке и вынула из неё наган. Пистолет щелкнул, готовый отпустить первую пулю, но в прихожей никого не обнаружилось помимо устоявшейся полутьмы. Тусклый свет старого торшера упал к входу, где недавно скрипучая дверь выдала чье-то вторжение в одиночество чопорного дома. В темноте раздался щелчок второго пистолета. — Лора Кох, Агата Дильс, Хелена Пауль, Хильдегард Штраус… Соня Хосс, — оглашенный список имен, бросил Софи в замешательство. Капитан, сегодня встретившийся дважды, пристально смотря на Софи, выговорил: — Многим ли известна Сахвея Михалек? Наган оказался на дюйм от его лба, но эсесовец даже не пошевелился. — Я бы не торопился, фрейлейн Хосс, — револьвер уперся Софи в глотку…