***
Как же раскалывается голова. И спину ломит. Словно меня кто-то швырнул со всей силы в стену. Или битой избил. Надеюсь, что Аморет не опробовала её на мне. Глаза не получается открыть. И как же сложно дышать. Черт, как будто у меня забрали ещё кусок от души, и она безумно ноет. — Раз… Два… — хрипел я, дав себе установку, резко открыть глаза и подняться, — Три… Рывок, и я еле как смог присесть. Скорее всего, тело ныло из-за падения на жесткий пол. Нужно было это продумать, и может, одеяло постелить, что-ли. На горле по-прежнему была туго завязана веревка, сжимая мои связки, что я даже на помощь позвать не мог. Мне бы выпить от пережитого, да сигаретой закурить. Ах, тяжела жизнь бессмертного. — Что-то ты долго, — безмятежно вошла в комнату прекрасная Аморет. На ней была только хлопковая светло-синяя рубашка, оголяющая ключицы, и трусы. Девушка села на кровать, подложив ногу под попу, и попивала воду, — Я уж думала, куда тело девать, и что говорить копам. Этот сумасшедший юмор. В отключке его не хватало. Я прикрыл глаза и протянул руку за стаканом, через мгновение почувствовав вес посуды. Я жадно глотал жидкость, а девушка сбежала куда-то вглубь квартиры, сказав перед этим: «Погоди!». Да куда ж я убегу-то. — Как долго… — еще хрипло, но погромче, чем в первые разы начал я, когда Аморет прибежала с ножом. Она застала меня у зеркала, а я лишь увидел её отражение и безумно испугался. Вдруг ей ещё раз захотелось убить меня, — Я был… Эм… Мёртв? — Именно мертв минут пятнадцать, — глянув на меня в зеркале, оповестила белокурая, одновременно перерезая веревку на горле, — Ты всё это время висел. Я не отходила. А потом рухнул на пол ещё на часа полтора. Я боялась, что не очнёшься. Дурак ты! — Просто смотрела на моё бездыханное тело? — с усмешкой кинул я, потирая шею и оглядывая «мозоль». — Что-то вроде. Я сделала пару зарисовок, — девушка кивнула в сторону стола, где лежали около пяти штук изрисованных листов, — Надеюсь, ты не против. Аморет прелестно улыбнулась, и я сразу осознал, что ради неё я бы умер хоть сто, хоть тысячу раз. Я так счастлив просто видеть и слышать её.***
Прошло около двух недель после моей последней смерти. У меня близились каникулы, а с ними и контрольные зачеты. Теперь Аморет приходила ко мне домой, а не я к ней. По понедельникам, средам, четвергам и субботам она заглядывала ранним утром, после работы. Не понимаю, как родители не поймали Дюпре. Мы валялись в кровати, целовались, просто болтали. Аморет пару раз ела у меня, а после уходила. Сама девушка не говорила зачем, но я прекрасно понимал, что ей нужно очистить свой желудок обратно. Во вторник, пятницу и воскресенье Дюпре заглядывала уже совсем под вечер, практически перед приходом родителей. К этому времени я только разгоняюсь в плане умственной деятельности, поэтому с Аморет мы почти не контактировали. Было просто приятно осознавать, что она сидит где-то на скате твоей крыши, курит и думает о своём или читает, а ты учишь билеты для зачётов. Мне придется приходить в свой Лицей*, где я ни разу по сути и не присутствовал. Только на подаче документов. А после меня перевели на домашнее обучение «по состоянию здоровья». Вообще моя жизнь сложилась не лучшим образом в плане образования. С шести до одиннадцати лет я проходил в обычную школу без каких-либо уклонов с совершенно простецкими детьми с шестнадцатого округа. Приятелей я завёл, но сейчас я даже имён их вспомнить не смогу. К одиннадцати годам меня перевели в колледж, подразумевающий в себе социально-экономический уклон в четвертом и третьем классе. Меня бесила до жути эта экономика! Самая скучная наука, что я когда-либо встречал. А эти ваши Право и Обществоведение — тупое заучивание терминов и бесполезное хвастовство ими. Совсем не могу понять, как мои родители ещё способны работать в этой области, и как их это не достало. Мои одноклассники, по сути, были детьми таких же офисных и экономических клерков, которые засунули своих чад в подобную же сферу деятельности. Те ребята, которых так же, как и меня донимало зазубривание прав и обязанностей, стали моими друзьями. Алоис Реми Морель, Мари-Антуанетта Дэсавон и её брат-двойняшка, Патрис Луи. Изначально я подружился только с Алоисом. Он первый подошёл ко мне и сказал: — Мне не нравится, что ты тут один сидишь. — Я всегда один, — нехотя произнес я. Я был очень зол, что оказался в экономическом колледже. Даже в одиннадцать я понимал, что это полная чушь. — Теперь нет. Двигайся, будем знакомиться! Он был такой открытый и общительный. Постоянно рассказывал истории из музыкальной школы и походов. Алоис очень часто говорил сарказмом, поэтому, может быть, его было интересно слушать. Всегда думаешь, шутит он или серьёзно. Я не знаю, откуда в моей голове такие сравнения, но мне всегда казалось, что Ал похож на футболиста. Смугловатая кожа, выгоревшие за лето русые отросшие волосы. Парень постоянно завязывал их в пучок или загребал пружинистым ободком. Ещё Ал выглядел всегда таким уставшим. Синяки под глазами, побледневшая к зиме кожа «футболиста» и красные глаза, словно он только что проснулся. Все понимали, как сложно было Алоису совмещать музыкальную школу и профильный колледж. Но парень никогда не подавал виду и не жаловался. Алоис Морель был простецким парнем, которых сейчас очень мало. Примерно через месяца два Ал начал общаться с какой-то из наших одноклассниц. Когда я впервые увидел их рядом, то подумал, мол потерял я нового друга. Но нет. Мари-Антуанетта была не как все. Она была очень высокой, почти как все мальчики, и голенастой. Глаза голубые и близко посаженные, словно кроличьи, и длиннющие пальцы. Помню, она играла на каком-то из концертов на пианино. И она так прелестно создавала мелодию своими изящными пальчиками, что я очень балдел. Первые полгода нашего с ней общения, мне казалось, что я влюблен в неё. Мы даже целовались пару раз, но после поняли, что мы не больше, чем боевые товарищи в этом чертовом экономическом колледже. Из-за того, что Мари общалась, по сути, с самыми красивыми и популярными мальчиками класса — здесь ни капли самовлюбленности, честно — все девочки ополчились на Мари-Антуанетт, злостно бойкотировали её и не давали прохода в женскую комнату. Но Дэсавон никогда не показывала свою слабость, никогда не плакала даже при нас. Если говорить о силе и выдержке, я всегда вспоминаю случай, когда самые отбитые наши одноклассницы залепили жвачку в середину волос Мари. К слову, у неё были идеальные длинные и густые волосы цвета соломы. Даже сам Алоис говорил, что они изумительны, хоть Ал редко обращал внимание на внешность девчонок. Когда вся женская часть класса начала злобно хохотать и улюлюкать, Мари слегка устало, но максимально собранно и спокойно глянула на своего брата, и они оба ушли с последних уроков. Она не кричала, не плакала, даже не обсуждала это с нами. Просто на следующий день Мари-Антуанетта пришла на алгебру с каре. Что касается брата Мари, Патриса, я даже не думал с ним начинать общаться. Это просто случилось, но я не жалею. Он слишком молчаливый и закрытый. Казалось, что Патрис Луи — тень своей сестры-двойняшки. Но нет. Просто так сложилось, что Мари и Патрис полные противоположности друг друга. От расцветки внешности до характеров. У Патриса карие глаза и темные, шоколадные волосы, но такие же как у сестры кроличье зубы. Это было заметно, когда они вдвоём смеялись. Патрис влился в нашу тройку очень лаконично. По началу наше общение ограничивалось Мари, и Патрис не особо подходил к нам. Но когда брату нужен был совет сестры, он тихонечко нарушал нашу беседу, отвлекая Мари-Антуанетт, а после удалялся. Просто однажды, во время обеда, Алоис в ходе жаркого спора насчет способов прожигания своей жизни, остановился и задал вопрос Патрису: — Эй, братишка Мари, разреши ситуацию. Что лучше: жить одним днём, думая, что завтра можешь умереть или жить по правилам? — Эм… — было видно, что Патрис не сразу понял к кому обращается Алоис, поэтому слегка затормозил, — Я… Эм… Я не думаю, что данные стили жизни вообще должны существовать по отдельности. Если человек живёт одним моментом, не имея стабильности, то его жизнь пролетит в попытках сделать каждый день ещё насыщенней другого. Вероятно, этого человека в детстве ставили в жесткие рамки, что после совершеннолетия, он ударился во все тяжкие. Но если честно глуп и тот, кто вечно делает всё по правилам. Жизнь действительно пройдет незаметно, а человек ничего и не прочувствует по-настоящему. Мне кажется… Истина только в середине. Патрис Луи все так быстро пролепетал, словно эти слова долго сидели у него в голове. Глянул на сестру, которая лишь мягко улыбалась, после опустил глаза и ушёл за другой столик, оставив Алоиса хлопать глазами. — Мари… — ошеломлённо позвал парень подругу. — Что, Ал? — сложив длинные руки на груди и слегка приподняв подбородок, гордо отозвалась девочка. — Почему мы раньше не общались с твоим братом? С тех пор наша троица превратилась в квартет. Мы были одними из тех, кто не желал жить просто, незаметно и «как надо». Нам всех до жути пугала судьба, в которой мы будем до смерти ненавидеть свою работу в офисе, живя от зарплаты до зарплаты, от выходных до выходных. Никто из нас не хотел быть тем, кем нас хотели видеть родители. Мари часто говорила, что хотела создавать фильмы. Может быть фэнтези или что-нибудь про жизнь. Ей так нравилось снимать всё подряд, а потом накладывать музыку на это, делая мини-видео наших будней. Да, это выглядело мило. Алоис хотел только играть на гитаре. Парню было не важно, что денег это не принесет, важно лишь твоя заинтересованность в деле. Патрис хотел бы быть кинокритиком. Он так ясно и по-новому излагал свои мысли, и его вкус в кинематографе был хорош. Не знаю, меня очень грузят все мысли. Не могу понять, почему люди не могут делать то, что им по душе, не заботясь о деньгах, стрессе и психике. Мы все так часто обсуждали свои мечты, но никогда не говорили о том, как плачем по ночам из-за них. Я не уверен, знали ли ребята, почему я действительно ушёл из Лицея, догадывались ли они, что моё психическое состояние душит меня день из-за дня, но я точно понимал, что они борются с тем же самым. Наверное, в моём случае все зашло немного дальше обычной тревожности, и в один день я просто перестал приходить на учебу. Ребята пытались поддерживать контакт: Мари звонила каждый день, Патрис оставлял десятки сообщений на фейсбуке, Алоис заходил после школы. Но какой в этом прок, если я постоянно желал себя убить? Не хотелось бы увеличивать количество людей, которым ты сделаешь больно своим уходом. Думаю, лишившись друзей, в моем мозгу что-то действительно переменилось. Я стал похожим на желе. Чуть дотронется до меня какая-то проблема, то начинается большая трясучка. Мне правда очень сложно вспоминать о нашей долгой дружбе, и я очень жалею, что всё так сложилось. Ведь во всем всегда виноват ты сам…***
Из-за подготовки к зачетам я практически не вылезал из своей комнаты, туго забившись в свою «раковину». Заглянув с кухни в гостиную, я увидел огонь, медленно дотлевающий в камине, и маму, читающую книгу в кресле, которое они купили с отцом на какой-то винтажной барахолке — ума не приложу, как они забрезговали его приобрести. Мама выглядела безумно уставшей, и даже казалось, что она уже несколько ночей подряд плачет. Глаза красные, слегка припухшие, и она то и дело пришмыгивала аккуратненьким носом. Но всё равно мама оставалась самой красивой и утонченной женщиной, которую я когда-либо встречал. Нет, правда, я серьёзно. Она всегда следила за модой, красилась в меру. Для своих тридцати восьми лет она выглядела на все двадцать пять. — Мика, милый, ты чего застыл в проёме? Я очнулся и почувствовал неизвестную мне легкость, наравне со спокойствием, думаю. Меня не передёргивало от мысли, что сейчас мне придётся разговаривать с родителем, я просто чувствую, что всё хорошо, умиротворенно. — Ты что кубик Рубика умеешь собирать? — на столе лежала полностью собранная головоломка. Уже лет сто не видел их в магазинах. — А? Кубик Рубика? — мама выглядела очень сонной. Её часто мучила бессонница, наверное, поэтому она сейчас и сидит у камина с книгой. Мама потянулась к книжному столику и, слегка улыбнувшись, начала его вновь крутить, — Ах, да… Нам коллега на работу принесла. Говорит, что свой магазин с игрушками для логики хочет открыть. Совсем нестабильно, и даже слегка глупо, но дизайн у них забавный… И вправду, сам кубик был черный, что уже сильно выделяло его среди других, но и цвета были далеки от заезженных цветов радуги. Весь куб, по сути, был синим, но с разными оттенками и тональностями. Но они все же имели достаточно между собой различий по цвету. Иначе бы их могли собирать только художники. Думаю, Аморет бы понравилось. — Я никогда не умел собирать. Ну, совсем немного, — говорю, попутно вытягивая руку, дабы взять игрушку, — Одну сторону. И то, с сильной натяжкой. — Могу как-нибудь научить, — говорит мама, а потом слегка расстроилась. Наверное, вспомнила, что я всё вокруг презираю и мне ничего не нравится, — Если, конечно, захочешь. В такие моменты я чувствую себя безграничным кретином. Я разочаровываю родных, приношу им боль с каждой своей смертью, с каждой своей выходкой «трудного подростка». Они так любят меня, а я затыкаю уши, дабы не слышать их заботу. Стало так тоскливо от таких мыслей. Ах, какой же я эгоист. — А знаешь, да. Давай, я хочу научиться. — Прямо сейчас? Мика, сыночек, я так устала на работе, — жалобно проговорила мать, а сама забрала у меня кубик и уселась в кресле поудобней, — Ну вот смотри, всегда собирай ряды по порядку. Иначе всё спутаешь. Смотришь? — Да, смотрю. Она так виртуозно вертела игрушку, и в мгновение первая сторона была собрана. Мама болтала про то, как она на работе заработала артрит от вечной набирания слов на клавиатуре, а кубик Рубика помогает суставы размять. — Главное, Мика, не забывай, что собранная сторона должна быть сверху. Иначе потеряешь всё, что наработал. Понимаешь? На попробуй. Она протянула мне кубик, с легким интересом провожая его. — Бирюзовый на место голубоватого? — — Нет, сынок, ты тут так не выкрутишь. Да и уже собранный синий испортишь. Смотри. Мама забрала головоломку и уже полностью погрузилась в разгадку. Она показывала пальчиками, куда что переставляла, изредка поднимала глаза и спрашивала: «Понял?», а лишь медленно кивал. Хоть вообще ни черта не смыслил в этом. Просто было приятно сейчас наслаждаться моментом, что мы так рядом и так понимаем друг друга. Не копаемся в недостатках и проблемах, а стоим на «нейтральной территории». — Одетт! Я дома! — раздался мужской альт из прихожей. Пришёл отец. Да уж двенадцатый час, а он только с работы вернулся. Пока мама ушла встречать папу, я тихо ушёл обратно в свою комнату, но к билетам больше не притронулся. Я просто лег на кровать и втыкал в потолок. Я не понимал, почему мои родители такие, какие они есть. Как они не устали от этого мира, от вечного труда, и как находят отдых в семье? И почему я всегда видел в матери с отцом худших людей? Ворочаясь с мыслями, я пролежал всю ночь, уснув только под утренний визит Аморет.***
Проснувшись, я сразу начал искать глазами Дюпре. Девушка сидела на подоконнике, мирно куря сигарету и разглядывая какой-то альбом. — Мика, сынок, мы ушли! — послышался крик мамы с первого этажа, что привело меня в шок. Как Аморет прошла мимо родителей? — Через окно, — выдохнув дым, ответила девушка, отложив альбом. — На третий этаж? — Ага, по пожарной лестнице, — буднично ответила она, снимая убитые мартинсы и залезая ко мне под одеяло, — У тебя прелестные родители. На фотографиях они выглядят мило. Так вот, что Дюпре смотрела, пока я спал. Наверное, поэтому она выглядит грустно. — Расскажи о своих, — сказал я, заметив, как Аморет опустила глаза и погрустнела. — Они не подходят друг другу. Не понимаю, почему вообще они сошлись, ведь они такие разные, — пожала плечиками она, укутавшись в одеяло так, чтобы было видно только шею и голову, — Они оба рисовали, наверное, поэтому я тоже этим занимаюсь. Папа хоть и спился, но раньше писал очень красивые пейзажи. Я помню, что мы часто с ним выезжали отдыхать на юг Франции, в провинцию. Там жила его мать. Мы проводили всё утро и день на пленэре. Помню его этюдник, измазанный весь в краске, его мраморный футляр для тяжелый сигарет и безумно красивый чемодан-сумку, которую мама привезла ему из Флоренции. Он перерисовал все поля и леса в округе, меня во всех возможных платьях и в разных шляпах, бабушку и меня с ней. Возвращаться домой было тяжелее — ведь столько работ нужно было вести с собой. Это был пик его карьеры. Девушка замолкла, переживая счастливые моменты своей жизни вновь. Я чувствовал неподдельную горечь и ностальгию, что излучала Аморет, что не смел её перебивать. — После смерти мамы он не понимал, что реальность, а что явь. Видимо, он и вправду её очень любил. Я вернулась к миру быстрее, чем он, хоть и уже не такой, как была. Помню, как отец не ел и почти не спал, лишь лежал ровно на кровати. Я очень волновалась, ведь тогда мне было всего тринадцать, и моя любовь к отцу ещё жила. Прошло время, и начал приходить домой пьяный в хлам, а когда видел, что я плачу, говорил: «Ну и че ты вянешь? Кто это шлюха вообще была для тебя?» Было понятно, что крыша его уже медленно, но верно поехала, — девушка протерла уголки глаз одеялом и, всхлипнув носом, продолжила, — Но сейчас он всего лишь пьяница, который пропил свой талант и разум. У него уйма долгов, из-за которых мы и перебрались туда, где мы сейчас живём. Мне тогда было пятнадцать. И ровно с того момента я ненавижу своего отца всей душой. — А мама? — хрипло спросил я, прокашлявшись от молчания. — А мама… — заметно подобрев, и в голосе, и в глазах, повторила Аморет, — Мама была самым лучшим человеком на этом белом свете. Её звали Софи, и она была очень доброй и открытой, буквально светилась от нежности. Она шила одежду сама. Мне и себе. И чаще всего это были цветочные расцветки, что придавало ей необычайную лёгкость и свежесть в любое время года. Запах её духов с ароматом виноградной косточки, а по утрам легкая щекотка, пока не проснусь. Она всегда готовила мне молоко с медом, когда я болела, и разрешала валяться в кровати весь день. Для меня мама была, как волшебная фея, которая всегда знает, как и что нужно сделать… Она никогда не ругалась, даже не кричала, не знаю, как ей это удавалось. Я никогда не могу держать себя в руках. Я всегда хотела быть на неё похожа, но вышло так, что похожа я в основном на отца, только внешность мамина. От неё осталась только я… Как вечное напоминание отцу. — У тебя есть её фотографии? — тихо спросил я. — Да… — кивнула, словно себе, девушка, — Они правда выцвели. Но есть. От мамы осталось много картин. Она рисовала в основном людей. Весь бюст был размыт, благодаря маслу, создавая лишь очертания человека, а глаза были прописаны идеально. Я кивнул, стараясь держать до конца связь с путанными воспоминаниями Дюпре, и протянул руку, сцепив наши пальцы. — У меня есть маленькая мечта, — шепотом сказал я, потянув в свои объятия Аморет, чтобы она вдруг не начала загоняться, — Я хочу коллекционировать картины и открыть свою галерею… — Да, я заметила. У вас везде холсты висят, — закивала девушка куда-то мне в шею, и на секунду отстранившись, произнесла, — Тот, который висит в твоей комнате, написали на соседней от моего дома улице. — Вау, — искренне удивился я, — Ты, возможно, и автора знаешь. — Может быть, — кинула Аморет, — Я хочу познакомиться с твоей семьёй. — Они скучные люди, не как ты. Ты моментально разочару… — Таких, как я, должны быть меньше, — резко и строго сказала Дюпре, разорвав наши объятия, — А ты должен начать ценить своих родителей! Не важно какие, зато они есть. — Ты же ненавидишь своего отца, — приподнявшись на локтях, недоверчиво сказал я. — Мика! Моей отец — пьяница, тонущий в долгах из-за карт. Он часто ворует мои картины и избивает меня! А ты ненавидишь людей, которые воспитывают тебя, содержат в изумительно красивой двухэтажной квартире и любят всем сердцем. И неважно, что они скучные. Может через пару лет у вас будут схожие интересы. Я безмолвно наблюдал за каждым словом, вылетающим из прекрасного рта. Она такая красивая, когда злится. Её неведомые чары заставляют меня слушать, не перебивая, и воспринимать всё всерьез. Мне стало душно и противно от своей тупости, что хотелось кричать. Впервые я воспринимал нотации от кого-либо более разумно. Словно все мои смерти, гниющая душа и Аморет воспитывают во мне нормального человека. Я поджал колени к себе, обвернув их руками. Глупо, что девушке, от которой я без ума, приходится ставить мои мозги на место. Как же стыдно… — Прости, Аморет, — склонив голову, прошептал я, — Приходи к нам на Новое Божоле**. Я предупрежу родителей. Кивнув, наверное, самой себе, ведь снова ей удалось убедить меня, Аморет улыбнулась и нежно поцеловала меня.***
Мои срезовые экзамены были сданы. Старые друзья, как я и ожидал, лишь неуверенно поджимали губы и кидали взгляды полные печали. Что мне до этой вежливости и сожалений? Я давно их отверг, решив, что не должен увеличивать количество потенциальных гостей на моих похоронах. Конечно, немного прокололся, встретив Аморет. Но о ней я не жалею. Родители приняли факт расширения компании в виде Дюпре на день Нового Божоле постфактум. Я сказал буквально за час до праздника, что у меня появилась девушка с химико-биологического класса и, что она придет к нам на ужин. Мама с папой кивнули, не успев расспросить ничего, так как я убежал к себе в комнату, притворившись до жути занятым. — Мика, — девушка постучала в окно, через которое обычно она меня и навещала. — Я надеялся, что хоть сегодня ты зайдешь через дверь, — усмехнулся я, открывая вверх как можно шире оконную раму. — Скука смертная, Микаэль! — рассмеялась Аморет, приняв мою джентльменскую руку помощи. Девушка в момент перепрыгнула подоконник, держа в руках что-то достаточно большое, завернутое в мятую крафтовую бумагу, — Я тебе кое-что принесла. — Что же? — по-детски улыбался я, смотря на подарки. — Не знаю! Сначала скажи какая я красивая, — сложив руки на груди, обидчиво произнесла Дюпре. На ней был надет черный облегающий пуловер. Рукава были настолько длинными, что закрывали все шрамы девушки. К нему юбку ниже колена горчичного цвета, — Я три часа собиралась, Мика. Безумство! — Ты прекрасна, Аморет, как и всегда — мягко произнёс я, подходя к своей возлюбленной, сгребая в объятия и беспощадно чмокая лицо и губы. На что девушка лишь заливалась смехом. — Мика! Ты так всю косметику съешь. — Прости, — отстраняясь сказал я, присаживаясь на пол к крафтовым свёрткам, — Я взгляну? — Да, разумеется, — отстранённо кинула Аморет, обратно надевая темно-серое пальто, которое пару минут назад скинула на пол, рассматривая мою единственную фотографию, сделанную на полароид и висящую ровно над комодом. Так сказать мини-зеркало, — Всё, я побежала. Скоро увидимся. — Погоди, — я мягко схватил её за руку, — Через сколько ты зайдешь? — Я пока спущусь во всём этом одеянии, — девушка слегка брезгливо и неуютно обвела взглядом свою одежду. Это было вдвойне забавно, учитывая то, что на подоконнике она сидела как на коне. И во все не по-дамски, — Это уже минут десять. Ну, и мне покурить не мешало бы. В общем минут тридцать у тебя точно есть. — Ты курить двадцать минут собралась? — удивился я, оторвавшись от длительной распаковки. — Мика! — расхохотавшись, начала Дюпре, — Я же должна проветрить от дыма. Представь, я захожу в вашу прихожую, вся такая из себя паинька, учусь с тобой на потоке… — В параллели, — улыбаясь, исправил я. — Не суть важно, — махнув рукой, торопливо продолжила девушка, — Говорю, мол: «Здравствуйте, мне очень приятно-о бла-бла-бла». А от меня будет нести табаком, как от железнодорожника. — Железнодорожники по умолчанию табаком пахнут? — расхохотавшись от всего бреда, который только что придумала Аморет. Я смеялся так сильно, что перекатился на спину, держась за живот. — Всё, Микаэль, перестань! У меня так вся тушь потечет, — еле отдышавшись от смеха, произнесла девушка, прикидывая вторую ногу на сторону улицы, — Я ушла, Рошер. Не смей смешить меня на ужине! — Аморет, дорогая, оставь одну сигарету мне, — не поворачиваясь попросил я, валяясь на ковре. В ответ я услышал тишину, а взглянув на подоконник, увидел лишь открытое окно. Так страшно увидеть реакцию родителей на Дюпре. Вдруг они увидят в ней сумасшедшую из гетто, какой я увидел её в первый раз? Дадут наставление и запретят мне с ней общаться. Внутри что-то неприятно сжалось. Дыхание и сердцебиение участилось. Становилось отвратительно тревожно, что я не мог даже сдвинуться. Я подогнул колени к груди, устроив на них руки, которыми старался сдавливать свой скальп. Всегда думал, что физической болью можно отвлечь моральную. Но к первой ты в последствии привыкаешь, а ко второй нет. Пришлось приложить много усилий, дабы отогнать все мысли о потенциальном разрыве с Аморет. Она такая светлая и воздушная, но одновременно у неё столько проблем и противоречий. Я больше не могу представить свою жизнь без неё. Что бы она сейчас сказала, если бы видела мою паническую атаку? — Мика, дорогой, мы бы всё равно придумали способы видеться, — добро сказал её голос в моей голове. Даже в моей голове она меня успокаивает. От этой мысли стало как-то легче, тело поддалось, и я подошёл к окну, подышать и успокоится. Ровно посередине подоконника, в выемке для рамы лежала одинокая сигарета.***
Я слегка не рассчитал время: долго курил, сев на окно в ту же позу, что и Аморет. Замечтался, признаюсь честно. Не могу даже перестать представлять её образ перед глазами. Она для меня, как успокоительное. После никотина пришлось вновь чистить зубы и использовать одеколон. Родители не курят, и если учуют, то мне крышка. Хотя ради веселья, можно было бы и пренебречь аккуратностью. Но оставим это на крайний случай. Далее я думал, побесить родных или одеться, как светский идиот. Я всё еще волновался насчет реакции родных на Дюпре, поэтому сейчас я заталкивал идеально выглаженную белую сорочку в черные брюки. Ну, а после того, как я удостоверился, что выгляжу, как офисный работник, я сел напротив почти развернутых подарков от Дюпре. Конечно же! Это было картины. Два моих портрета. Один в профиль, другой в анфас. Так странно, смотреть на то, как люди воспринимают тебя. Обычно смотря в зеркало, я вижу себя сопливым пацаном, с мешками под глазами из-за сбитого режима, искусанные губы и ненавидящий взгляд. А на холсте я мои глаза излучали мягкость и даже какой-то ум, кудрявые волосы не выглядели такими лохматыми, как я себе представлял, а губы слегка приоткрыты. Не знаю почему, но я действительно застыл напротив работ. Я не настолько самовлюбленный, нет. Просто меня так восхищал тот факт, что я буду вечно молодым на этой картине, вечно буду смотреть на зрителя влюбленным взглядом. Это будет моя вечность. Почти как у Дориана Грея. Услышав звонок в дверь, понял, что засиделся. Поэтому когда мои ноги перепрыгивали через ступеньку, а руки завязывали синий галстук (как мама сказала: «в цвет глаз»), родители уже приветствовали Аморет. Не знаю, что случилось за эти полчаса, но смотря на Дюпре, я осознавал, что в ней что-то переменилось. Её осанка стала идеально прямой, движения были выверены и логичны. Без всякой привычной суеты. — Здравствуйте, мсье и мадам Рошер, — по-доброму, но всё равно как-то по-светски улыбнулась девушка, — Меня зовут Аморет Элиан Дюпре, очень приятно с вами познакомиться. Я стоял в стороне, взирая на всё с непониманием и привычным презрением, сложив руки на груди и оперевшись о стену. Вот Аморет целуется в щеку с моей матерью, жмёт руку с отцом. А сейчас обсуждает погоду, снимая пальто и сапожки. Могло ли такое случится, что в голове Аморет переменилось что-то, и сегодня за ужином будет сидеть Элиан? Так странно о таком рассуждать. — Мик, — прошептала девушка, наблюдая за тем, как родители отошли на кухню, — Ну как? — Держишься хорошо, — слегка отстраненно ответил я, приободрив возлюбленную, что поправляла волосы напротив зеркала. Но всё же мысли не давали покоя. Я всё ещё подозрительно озирался на Дюпре. — Что-то случилось? — мягко прошептала она, отпрянув от туалетного столика. — Как тебя зовут? — на полном серьезе спросил я, нежно и немного волнительно притянув девушку за руки, дабы немного закатать рукава пуловера и самому успокоиться, попутно заглядывая в глаза. Казалось, они стали темней и холодней, заключая всю хладнокровность. — На данный момент тело принадлежит Элиан Дюпре, Микаэль, — серьезней, чем обычно произнесла она, слегка напугав меня, — Не бойся, мы обе любим тебя. Ничего по сути же не изменилось? Я та же самая девчонка из гетто, просто мы решили на сегодня, что именно я выйду в свет. — Это немного странно, — горько усмехнулся я, закрыв глаза, чувствуя, как мягкие руки обвили моё лицо. — Понимаю, — прошептала девушка и чмокнула меня в губы, в момент удалившись в гостиную. А я остался ещё минут на пятнадцать в прихожей. Так же с закрытыми глазами, слыша все глупые истории, что рассказывает моя мать про моё детство. Нужно переварить всю информацию, и только потом идти ко всем.***
Заходя к комнату, к основному торжеству, я заметил такую картину: мама сидит напротив Аморет-Элиан за столом, спрашивая будет она батат или горох и обсуждая последние новинки моды; отец сидел рядом с мамой, разговаривая с кем-то по телефону, уже потягивая вино. — И как вам в Лицее? Сложновато пока что? — заботливо спросила мама, заканчивая с сервировкой всех тарелок. — Не то чтобы, — вежливо улыбнулась девушка, слегка отклоняясь на спинку стула, сложив руки на коленях. Дюпре выглядела так прелестно, так по-взрослому. Я, кажется, впервые видел настолько аккуратно собранные её волосы. Без понятия как эта прическа называется. Волосы были заколоты назад, но несколько прядей все равно спадало, — Я уже привыкла к сложностям физико-математического. — Физико-математический уклон? — удивился отец, — Микаэль сказал, что вы с химико-биологического. — Да, вообще-то… — начал я, дабы загладить свой прокол, но Дюпре меня перебила. — Перевелась в этом году. — И вам несложно сейчас? — с неподдельным интересом спросила мать. — А что может быть сложного, мадам Рошер? — приветливо улыбнулась девушка, — У меня всегда были способности. Мама дружелюбно засмеялась, отец улыбнулся, а я по-прежнему не понимал, что происходит. Словно родители нашли общий язык с Элиан, а я нет. — Чем вы на досуге занимаетесь, мисс Дюпре? — спросил отец, внимательно изучая взглядом девушку. Он всегда так делал, когда человек его заинтересовывал. — Я люблю ходить в театр десятого округа, — ровно произнесла девушка, ожидая дальнейших расспросов. Знаете, я уже не пытался как-то поддерживать тему ради приличия, а просто наблюдал, как Дюпре просто ведет разговор. Что-то в этом было. Теплое освещение от верхних ламп, стол накрытый так же щедро, как и на Рождество, мои странные родители и моя еще более странная девушка введут разговор о гетто-театре. Какая-то гармония в этом точно была. Ну или я перепил вина. — Почему сразу в десятом? Там актеры лучше, чем в престижных театрах? — Я не за актерами туда хожу, а за людьми, мсье. — За людьми? И зачем же они тебе, милая? — мягко, но заинтересовано спросила мама, попивая вино. — Мне нравится наблюдать, как люди пытаются казаться лучше, чем они есть, — начала свой монолог Дюпре, наблюдая за заинтригованными лицами, — Не то чтобы, все гетто-люди отвратны. Просто они так пытаются приодеться и разукрасить себя, словно все и забыли, что с одного округа. Все эти юбки и платья, сшитые из старой ткани или даже штор. Изношенные пиджаки и брюки, которые все в незаметных заплатках. Пластмассовые бусы и поддельные сумочки. Эти люди так же хотят приобщиться к искусству, быть частью высшего общества и со всех сил пытаются соответствовать. Это меня восхищает. По окончанию последних слов, прозвенел звонок в дверь, но никто даже не сдвинулся с места. Родители продолжали думать о том, что только выкинула им моя девушка. А сама Дюпре наблюдала за ними, иногда переводя взгляд на меня. А что я? А я пил уже не знаю какой бокал вина и думал, как бы выйти втихую покурить. — Кажется, кто-то пришел, — мило и невзначай сказала Аморет-Элиан. — Я пойду открою, — слегка нехотя сказала мать. Видимо, ей очень понравилось слушать Дюпре, — Это скорее всего с работы Александра. Из прихожей послышались приветствия, женские поцелуи в щеку и смех. Отец, всё ещё сидевший полностью увлеченный речью, скинул салфетку с ног и встал из-за стола. Папа не торопился, словно генерировал какую мысль в своей наполовину седой голове: — Вы такая интересная девушка, Аморет, — сложив руки на боках, обратился отец, — Я рад, что именно вы возлюбленная моего сына. Может именно вам удастся воспитать и облагоразумить этого оболтуса, раз не удалось нам. Папа с легкой горечью, но безумства добро улыбнулся и удалился встречать гостей. Дюпре опустила голову и усмехнулась, после чего подняла голову на меня и спросила: — Пойдём покурим? А то я чувствую, что перенервничала. Я улыбнулся, понимая, что эта девушка такая родная для меня, знакомится с моими непростыми родителями и до жути волнуется. Кивнув, я подал руку, помогая встать из-за стола, и мы направились на скат крыши, ждать, пока не соберутся все гости и не выпьют хотя бы два бокала. Так как сказала Аморет: «С трезвыми душевного разговора не заведешь. Да и скучно будет».***
Ужин прошёл более, чем сносно. Мы вернулись как раз тогда, когда сознания гостей были затуманены новым вином, и никто не воспринимал сумасшедшие шутки и высказывания Аморет в штыки. Напротив. Дюпре всем безумно понравилась своей открытостью, остроумием и какого-то рода оптимизмом. Не знаю сколько нужно было выпить, чтобы воспринимать шутки про смерть и неудачи за оптимизм, но мне тогда тоже было плевать. — Какая же вы замечательная пара! — пьяно восхитилась коллега матери. Женщина выглядела опрятно и утонченно, как и все наверное мамины подруги. Ухоженные каштановые волосы, не доходящие до плеч. Темно-зеленое платье, видно, что дорогое, но характер был с отдушиной провинции. Мне это напомнило театр Аморет, — Ты вечно с такой кислой миной ходишь, Микаэль, а твоя возлюбленная прям светится! Ну, вот не могу! Прям две половинки картофеля. Я сдержанно улыбнулся, наблюдая за Дюпре. Она слегка волнующе смотрела на всю еду, на всех гостей, но когда кто-то обращал на неё внимание, становилась сразу приветливой. Что касается меня на данном торжестве, то я вёл как-то слегка отвратно. Надрался, разваливался на стуле, растрепал свой галстук. Свинота, конечно. Вспоминать о таком стыдновато, но учитывая, что примерно все были в одной кондиции алкогольного опьянения, мои выходки никто не замечал. Также одним из развлечений, помимо вина, было разглядывание гостей. Их было не так много, как слово «гости» может описать, иначе бы некоторым пришлось проводить вечер стоя. Не считая отца, матери и меня, к полуночи пришли две маминых подруги (одна деревенщина из офиса, о которой я рассказал выше, а вторая слегка полноватая рыжая дама с другого отдела компании. У неё был прелестный смех, милые завитые кудряшки, и оказалась более воспитанной), друг отца с Лицея, начальница и её муж. Последние два выглядели чересчур занудно. Редкий смех, тем более уж истории и ограничение в алкоголе. Сразу видно: тухлые люди. А вот друг отца, Жак, если я не ошибаюсь, был забавным. Постоянно спорил с отцом, выставляя его слегка в дурацкое положение. В шутку, разумеется, но почти все смеялись. — Аморет, золотце, ты чего загрустила? Устала? — заметив, как Дюпре потирает виски, любяще заметила моя мама. Она заложила волосы за ухо и слегка наклонилась над столом, чтобы не нарушать очередной спор. — Нет, всё в порядке, мадам Рошер, — мило улыбнувшись пролепетала девушка, отодвигая стул, — Я думаю, что мне уже пора. — Постой. Оставайся у нас. Предупреди родителей, Мика постелет тебе в гостевой, — я поперхнулся вином, как только упомянули меня. Мать лишь кинула на меня строгий взгляд, чтобы я завязывал пить, а потом вернулась к Аморет с надеждой и теплотой в глазах. Естественно, Дюпре согласилась, и я еле живой и способный передвигаться направился на второй этаж. Каждая ступень приводила к новому головокружению и легкими позывами тошноты, но я держался, стараясь припомнить, где у нас постельное белье и гостевая. — Мика, миленький, давай по-быстренькому, — начала наконец пришедшая Аморет, прижавшись телом к моей спине и обернув руки вокруг тела. — Ты же вроде устала? — расправляя простыню, недоверчиво спросил я, обернувшись назад. — Ну что за глупости, — цокнула девушка, — У меня просто разболелась голова от этой светской болтовни. Ну так что? — Что именно: потрахаемся или убьем меня? — закрыв глаза и откинув голову назад, поинтересовался я. — Всё и сразу! — рассмеялась девушка, в миг разворачивая меня и обвивая руки вокруг моей головы, даря мне прелестные поцелуи. Моё сердце, кажется, пропустило удар. Может, это из-за тахикардии, но я чувствую неподдельные радость и волнение. Не то, чтобы я не спал с девчонками, напротив, даже очень много. Чувствовал лишь легкое чувство взволнованности, но ни одну из них я не любил так, как сильно люблю Аморет. Мы не раздевались, как какие-то дикие звери, а так постепенно, нежно. Может быть, потому, что я люблю Дюпре, а может, что она такая хрупкая. Она сидела на моих коленях и развязывала своими длинными пальчиками мой галстук, перебралась к сорочки, рассказывая, как сильно вино подействовала на неё. Я снял её пуловер, запутываясь в волосах. Они отливали розовым. Она словно сладкая вата, и мне так хочется её попробовать, что я в момент притянул возлюбленную, соприкоснувшись губами. Я готов был словить эйфорию только от её взгляда, полного удовольствия. Так сложно оторвать взгляда от её прелестного тела, приподнимающийся от возбуждения груди, чертовски мягкой кожи, забитой глубокими шрамами, приоткрывающего рта и мягких стонов. Всё в ней прекрасно, и всё в ней странно.***
— О, Ромео! Готов ли ты умереть за меня? — театрально произнесла голая Аморет, закидывая голову и прислоняя руку к сердцу. А я такой же нагой стоял в полной воды ванной. — Такого точно не было у Шекспира, — девушка ударила меня кулачком в грудь, на что я лишь усмехнулся и попытался вжиться в роль, — И жизнь, и смерть ради тебя, Джульетта! Доиграв свою «роль» и увидев смех и аплодисменты Дюпре, я грациозно уронил фен в воду. В среду, шестнадцатого ноября, в десять: сорок восемь вечера я умер, ощутив смертельный разряд тока.